Трещина в скорлупке

Савелий не слишком жаловал театры, равно как и все прочие светские увеселения, которые неизбежно связывались в его сознании с тетушкой, ее кичливым обществом и необходимостью притворяться кем-то куда более сильным и гордым, чем тот, кем представлял себя Савелий в действительности. Однако опыт присутствия, а затем и участия в тетушкиных салонах, а также сопровождения ее на спектакли, на дружеские обеды к бессчетным приятелям и даже, бывало, на скачки научил Савелия ориентироваться в дворянских маскарадах, где вместо масок пользовали выраженья лиц, и держаться там с достоинством. Конечно, оставаться веселым и расположенным к публике было нелегко, и всякий раз после обращения в «князя Яхонтова» Саве требовалось несколько дней покоя и уединения, дабы прийти в себя, но все же в душе он радовался, что может при должном самовнушении и собранности ненадолго притвориться обходительным светским кавалером. Они прибыли в театр за час до начала оперы, будто считали недостаточными предстоящие четыре часа самого действа. Однако возмущаться приходилось молча: фон Рихтер любил оперу, в особенности немецкую, и его прихотям никто не перечил. Единственное, что беспокоило Савелия в связи с чрезмерной растянутостью их светского выхода, так это состояние Миши, потому как он начал нервничать еще до выхода из дому. Конечно, он всячески скрывал свое состоянье духа, щеголял перед Савой самоуверенностью и мнимым спокойствием, но одного лишь беспорядочного бега пальцев по пуговицам мундира да резко вскинутой в волосы расчески хватило, дабы раскрыть истинное положенье дел. Савелий всерьез переживал о том, как Миша дотерпит до вечера, когда фон Рихтер, после оперы, после ужина на своей квартире, когда-то, очевидно, посреди самой ночи объявит ему о своем решенье. Савелий понимал, что нынче именно тот момент, ради которого он поехал за Измайловым в Зальцбург, и что это лучшая возможность обелить себя после недавнего побега, а потому всеми силами старался успокоить любимого, поддержать, ободрить, согреть заботой, и, кажется, в конечном итоге ему удалось отвлечь Михаила и несколько ослабить его волнение. Во всяком случае, на подъезде к театру Миша уже улыбался и поддерживал беседу о постороннем предмете, в которую его втянули Савелий и Константин. После памятных ночных откровений то был второй раз, когда Сава видел Костю. Младший Измайлов забежал к нему на минуту тем злосчастным утром, прежде чем отправиться к Хвощеву, выложил как на духу историю с дуэлью, заставил поклясться показать на допросе, что Миша был в кафешантане, и умчался что пуля. И хотя он притом говорил Саве «ты», последний по-прежнему сомневался в этом новом, дружеском, статусе их сношений. К счастью, в экипаже по пути в театр неловкость разрешилась сама собой: Костя вел себя обыкновенно, иначе язвил, острил, вздыхал и закатывал глаза, но только нынче он делал это будто формально, будто лишь потому, что должен и что от него ждут брюзжанья и сарказмов. На самом деле и в разговорах с Михаилом, и в обращеньях к Савелию, опять же на «ты», он держался с тайной приветливостью и даже усмехался, пусть только темно-серебристыми глазами, так похожими разрезом на глаза его старшего брата. Прежде чем войти в театр, где, несмотря на столь ранний час, уже собралось внушительное количество публики, Михаил осторожно придержал Савелия за локоть и, кивнув Константину проходить вперед, сам шагнул в сторону. – Я боюсь, что позже не приведется сказать, – серьезно и в полтона начал он, остановившись против удивленного Савы. – Мы не останемся там наедине, и нам не случится быть так близко... – Что стряслось? – насторожился Савелий. Измайлов перевел на него малахитовые глаза, блеснувшие в тон августовскому солнцу охрой, и вдруг молвил с нежностью: – Ты нынче запретно красивый. Сава с трудом вдохнул. – Ты... ты это хотел мне сказать? – Да. – И только? – Тебе мало? – Михаил потянул его к себе за манжету и, аккуратно повернувшись так, чтобы скрыться за одним из экипажей от взоров подъезжающей публики, легонько поцеловал. – Сумасшедший, – прошептал Сава ему в губы и быстро вернул поцелуй. Все в нем пустилось в счастливый пляс: он так дотошно прихорашивался минувшим утром ради Миши, что даже не в шутку расстроился, когда тот поначалу ни словом не обмолвился о внешнем облике своего спутника. Савелий заставил себя снести равнодушие молча и списать его на чрезмерную озабоченность фон Рихтером, но теперь, когда Михаил все же сделал долгожданный комплимент, да еще и глядя влюбленными глазами, Сава не мог удержаться от ликования. – Я рад, что ты здесь, – шепнул Измайлов, мягко погладив его по щеке ладонью в форменной перчатке. – И надеюсь, что все кончится благополучно. – Конечно, – подавшись вперед, Сава ткнулся лбом в колючий подбородок. – Все будет хорошо. Я с тобой. – Спасибо, чудо, – Михаил улыбнулся и, отшагнув назад, парой резких движений оправил мундир. Скучать до начала оперы не пришлось, потому как среди публики, ожидаемо и сплошь состоявшей из военных чинов, средь строгого однообразия коих промелькивало разноцветье платьев да ветерком струился дамский смех, немедленно обнаружились знакомцы. Преимущественно то были офицеры с вечеров Филатьева, истосковавшиеся после их прекращения по привычной компании и жаждавшие обменяться последними новостями и сплетнями. Михаил как один из наиболее активных участников минувших сборищ тотчас оказался окружен товарищами, и Савелий, несколько даже успокоенный тем, что Мишу отвлекут от мыслей о фон Рихтере, отправился на поиски Андрея Сафронова. Отчего-то он был уверен, что корнета также пригласили в театр, и, стало быть, нынче удастся положить конец еще одной глупой ссоре, происшедшей из недопонимания. Однако сколько Сава ни блуждал по хрустальным залам и буфетам, наводненным публикой, он нигде не видел Андрея. По пути ему встречались знакомцы с вечеров Филатьева, те самые семьи, которые приглашали его на обед независимо от Михаила и которыми он так малодушно пренебрег, но, к счастью, никто не держал на него зла, и недолгие беседы в театральных фойе получились весьма любезными. Савелию жутко льстило, что его замечают взрослые, как он по-прежнему звал про себя дам и господ близкого к тетушкиному возраста, и что они видят в нем отнюдь не «мальчика Измайлова» подобно насмешливым офицерам, но молодого князя Яхонтова. Или князя Риваля. Сава подзабыл, кому как представился. Спустя полчаса блужданий и разговоров со знакомцами он так и не обнаружил Андрея, понял ошибочность своей уверенности и всерьез раздосадовался оттого, что давеча в литературном кружке не удосужился хотя бы спросить Сафронова о ближайших планах. Зато в одном из коридоров ему, к настоящему потрясению, вдруг повстречался Сергей Филатьев. Выглядел Филатьев, мягко говоря, неважно. Всегда дородный, пышущий здоровьем и удалым весельем, теперь он казался очень бледным и осунувшимся, а под глазами его пролегали тяжелые лиловые тени. Привалившись к стене ради опоры, Филатьев вел нарочито непринужденную беседу с Михаилом. Даже голос его, обыкновенно раскатистый, басистый и сочный, как-то посерел и завял, хотя сам Филатьев бодрился и все силы употреблял на то, чтобы проходящие мимо офицеры его заметили. Очевидно, таким способом Филатьев хотел развеять подозрения в своей дуэли и ранении, однако вид его, напротив, лишь укреплял их. Дабы не навлекать на себя ненужного внимания, лучше б он вовсе остался дома. Тем не менее, Савелий подошел к нему и сердечно его поприветствовал. Филатьев же, едва увидав перед собою Саву, вдруг преисполнился такой радости, точно они приходились друг другу кровными братьями, и, оттолкнувшись от стены, с хохотом обвил ручищи вокруг охнувшего юноши. Несмотря на ранение и болезненный вид, обнимал Филатьев накрепко, а по спине хлопал с такой силой, что, казалось, ребра выпрыгнут из груди на свет божий. Савелий уже попрощался с жизнью, когда услышал тихий, с призвуком стали голос Михаила: – Руки, Сережа. Этого оказалось довольно, чтобы Филатьев отпустил свою жертву и шагнул обратно к стене с лукавой улыбкой: – Понял. Они побеседовали несколько времени о здоровье, о прекратившихся вечерах, о встреченных давеча знакомцах и совсем немного – о фон Рихтере, который, как и положено такой персоне, еще не прибыл в театр. Затем прямиком из буфета к ним присоединился скучающий Костя, тотчас принявшийся подгонять и торопить всех в ложу, и Филатьев распрощался с товарищами. Он собирался домой, ибо сил его хватило лишь на то, чтобы показаться любопытным взорам перед началом оперы. Благодаря знакомцам Михаилу удалось раздобыть на вечер солидную ложу едва не точно напротив ложи фон Рихтера, которая в лучших традициях пустовала даже после того, как служители потушили массивные свечи по периметру зрительной залы. – Что если он так и не явится? – тут же прошелестел Константин, наклонившись к брату. Савелий едва удержался, чтобы не вытянуть за спиной у Миши руку и не ущипнуть этого смутьяна за бок. – Явится, – пригвоздил Михаил, после все же добавив: – Или спустя четыре часа я поеду к нему на квартиру взбешенный и неудержимый. – Ух, лучше б ему явиться, – саркастично присвистнул Костя. – Неудержимый Измайлов не лучшее из зрелищ. – Хватит болтать. – Надо было захватить из дому подушку, – Константин со вздохом расползся по стулу и сложил руки на груди. Давали «Тангейзер» Вагнера, одну из известнейших немецких опер, однако, несмотря на это, ложа фон Рихтера оставалась пустой на протяжении всего первого акта. Поначалу и Савелий, и, разумеется, Михаил пристально следили за малейшими движеньями среди публики, будь то в ложах, партере или бенуаре. Персоны подобные генералу не привыкли обременять себя пунктуальностью, его опоздание было предсказуемым, но все же спустя полчаса тщетного ожиданья Савелий счел, что Михаила нужно отвлечь, и аккуратно проскользнул ладонью в его ладонь. Саве всегда нравились спокойствие и надежность Мишиных рук, знававших и грубый холод оружия, и ласку влюбленных касаний, их моложавая упругость, твердость, выступы вен на тыльной стороне, и теперь он, некогда чуравшийся любого физического контакта, радовался тому, что Миша склонен проявлять свои чувства именно таким, интимным способом. Их пальцы принялись осторожно поглаживать друг друга, переплетаться, выводить по ладоням узоры, будто следуя причудливой музыкальной партитуре, не имевшей ничего общего с музыкой Вагнера. От нежности, которую не сразу разгадаешь в руках военного, по спине у Савелия пробегали мурашки удовольствия, но он сидел обращенным к сцене и старался сохранять внешнюю невозмутимость. На мгновенье ладони их могли прижаться друг к другу, но тотчас вновь отстранялись, чтобы продолжить безвинную игру. Савелий проскользнул кончиком указательного пальца под манжету Михаила и начал не спеша водить по запястью, которое подавалось к нему и слегка поворачивалось, так чтобы палец прошел по всему кругу. Неторопливо, как бы намереваясь что-то сказать, Измайлов склонился к Савелию и слегка прикоснулся губами за ухом. Сава вздрогнул, порывисто вдохнув. – Ты меня с ума сводишь, – утробно прошептал Михаил, хотя Савелий и без того это понял по тому, куда Измайлов направил его руку. – Миша! – шикнул он, хотя отстранился не сразу. Ему нравилось возбуждать своего мужчину, да и сам он, признаться, распалился куда больше, чем стоило. Однако была очевидная причина, которая заставила Саву вспомнить о благоразумии: – Здесь же Костя. Михаил оглянулся на брата, который блаженно дремал, навалившись спиною на разделявшую ложи перегородку. – Думаю, Костя нас не осудит, – старший Измайлов весело улыбнулся, но все же оставил давешние шалости. Если Савелий задумывал отвлечь Михаила от тревог о фон Рихтере, то план его более чем удался, потому как, не вполне отправившись от дразнящих ласк, на первый антракт они отправились целиком поглощенные друг другом. Константин же, растерянно встрепенувшийся при первом движении публики, сообщил, что мудрее всех здесь поступил Филатьев, и вознамерился поехать домой. – Полагаю, поддержки с одного фланга тебе будет довольно, – с этими словами он ободряюще похлопал брата по плечу, а после отправился искать себе свободный экипаж. Удерживать его не стали, хотя Савелий в душе негодовал оттого, что Костя, сколь скудную помощь бы ни оказывал, вот так его бросает. – Думаешь, фон Рихтер явится ко второму акту? – спросил Сава, когда, проводив младшего Измайлова, они с Михаилом стояли у одного из подъездов и как бы беспечно оглядывали дышавших свежим воздухом дам и галантных офицеров, которые раскуривали подле них пахитоски. – Не знаю, – Михаил повел плечами, но голос его, в отличие от прошлого ответа на подобный вопрос, прозвучал на удивление равнодушно. – К черту фон Рихтера. Савелию оставалось только гадать, что послужило причиной подобной перемены. Быть может, волнение, расточив себя, выдохлось, а может, Миша расслабился благодаря заигрываньям в ложе. В любом случае Сава не мог решить, хорошо это или плохо для общего успеха их предприятия. Они вернулись в театр и вместе прогулялись по фойе и залам. Савелий полагал, что Михаил вновь отлучится к знакомцам, но он держался рядом, заводил разговоры то об одном, то о другом, чуть прикасался к Саве краешком рукава, так, чтобы можно было лишь почувствовать, но не заметить со стороны, и обращал к нему такие светлые взоры, что сердце принималось трепыхаться, а на щеках тут же проступал румянец. Савелий весьма сомневался, что они с Мишей походят на обычных друзей, но ничего не мог с собою поделать и, обмениваясь с изумрудным взором признаньями, насилу прятал улыбки. Он чувствовал, что так Измайлов ищет у него поддержки, и очень хотел дать ему любую поддержку, какую только мог. В одном из фойе второго этажа было что-то чересчур людно, и Савелий с Михаилом поначалу хотели пройти мимо и не задерживаться в толпе, как вдруг Измайлов замер, будто наткнувшись грудью на невидимую стену. – Ты что? – удивленно спросил Сава, после чего перевел вслед за Михаилом взгляд в эпицентр всеобщей ажитации. И тут у него рухнуло сердце. Фон Рихтер прибыл, и, хотя Савелий никогда его доселе не видал, ошибиться было невозможно. На удивление щуплый и приземистый, едва не на голову ниже окружавших его офицеров, с мелкими, пронырливыми чертами лица, генерал держался столь величаво, что именно это, а вовсе не рост или погоны отличали его от прочих. Фон Рихтера сопровождали адъютант и несколько других помощников в форменных мундирах, взиравшие на окружающую публику со злобой и ревностью, но ближе всех к генералу стоял штатский – молодой человек приблизительно одних лет с Савелием, выделявшийся не столько своим облачением денди: элегантным фраком, шелковым платком и щегольскими туфлями, отблескивавшими от люстр, сколько выраженной восточной наружностью: смуглой матовой кожей, ворохом черных, как ночь, нахально растрепанных волос, сверкающей бурей в раскосых глазах, что норовили изрешетить душу молниями и заворожить ее цыганской магией… Словно сквозь толщу воды, приглушенно и мутно, Савелий услышал леденяще бесстрастный голос Михаила: – Я полагаю, это Трофим Вершин. – Да, – одними губами шепнул Сава. Нет, этот фат не был Трофимом! Он не имел ничего общего с Трошей! Тем Трошей, который однажды пришел в их женевский дом и стал душою этого дома, каждого его обитателя, душою самого Савелия. Трофим никогда не имел в себе кокетства, никогда не играл перед публикой, никогда не стремился ее забавлять. Да ему противна была сама эта публика! Он смеялся над светскими правилами, он плевать хотел на условности, он был порывистым, пылким, мятежным. Он был честным. Савелий смотрел на него нынче, протестуя всем своим существом до того отчаянно, что руки принимались дрожать. Он так повзрослел, так чудовищно изменился в эти пять лет! Что с ним приключилось? Отчего он такой сдержанный, такой горделивый, самовлюбленный? Где его обручальное кольцо? Зачем этот фон Рихтер смотрит на него, как на свою собственность? – Не буду спорить с очевидным, он красив, – все тем же тоном процедил Измайлов. – Очень красив. Он был прекрасен, словно улучшенный, лощеный и дорогой вариант себя самого, но вся красота его была внешней – соблазняющей и пошлой. Савелию вдруг захотелось подбежать к нему, схватить за плечи, тряхнуть и крикнуть в лицо его имя, дабы пробудить ото сна и обратить беса обратно в Трошу, того, в чьей вольной дикости всегда жила любовь. – Он что, прибыл с фон Рихтером? – сдавленно спросил Савелий. – Как видишь, мальчик есть не только у Измайлова, – Михаил цинично усмехнулся. – Да уж, не ожидал от генерала. Хотя, впрочем, его выбор меня не удивляет. – Это что значит? – нахмурился Сава. – Что Трофим Вершин всегда сопровождает генералов, промышленников да зажравшихся князей, – с этими словами Михаил крутанулся на каблуках и зашагал в направлении ложи, сильнее обычного припадая на раненую ногу. Савелий понимал, что должен догнать его и успокоить, но не мог двинуться с места. Как жуткое или отвратительное зрелище невольно притягивает взор, так и расчетливые жеманства Трофима приворожили Саву темными чарами. Когда он успел стать чьим-то «мальчиком»? Где он выучился этим искусственным улыбкам, этому наигранному смеху, этим взглядам, что попадают в мужчин стрелами? Где тот Троша, что едва не плакал на перроне женевского воксала? Где Троша, с которым Сава удирал от бешеной собаки? Тот, который целовал его, гладил по волосам и нежно звал воробушком? Тот, кто спас его от смертельной болезни? И где, ради всего святого, Афанасий Александрович?! Савелий не раз за минувшие пять лет воображал возможную встречу с Трофимом и рисовал ее во всех красках, во всех оттенках настроения, какие только мог выдумать. Но никогда бы он не помыслил, что станет на него так отчаянно зол. Все эти годы он хранил в себе его образ чистым и сокровенным, он оберегал память об их Женеве, об их не случившейся любви и о том первом чувстве, что вспыхнуло в сердце благодаря беглому крепостному цыганенку. А Трофим в ответ попросту взял и предал того юношу, которого Сава по-прежнему ценил. Он предал и Афанасия Александровича, и собственные принципы, и свой образ мысли, и себя самого и обратился в одного из тех, кого всегда презирал. Он оказался пустозвоном, и стало быть, все эти годы Савелий для пустозвона берег в себе алтарь. Стремительно развернувшись и надеясь, что в толпе его невозможно было заметить, Сава умчался в ложу к Михаилу, где приложил немало трудов, дабы развеять тяжелую тучу обиды и ревности. Сперва он божился, что знал Трофима другим, что этот нарцисс на него совсем не походит, что такого коварного змия он никогда бы к себе не подпустил и что Трофим не пользовался им, но заботился о его благополучии, всегда оставаясь жертвенным и добрым. Затем Савелий понял, что выбранная тактика неверна, и принялся убеждать Измайлова в том, что красота Трофима ничего не значит, что она не вернула былых чувств и что в сердце его нынче властвует другой мужчина, один-единственный. – Ты, Миша, ты, – горячо шептал Сава, проклиная театр, в котором нельзя прибегнуть к иным способам убеждения, кроме слов. Измайлов ничего не отвечал до самого начала второго акта, а когда погасили свет, неожиданно взял руку Савелия в свою, стиснул до боли и выпустил только после того, как Сава подался к нему и, незаметно поцеловав в мочку уха, выдохнул: – Я люблю и хочу только тебя. Фон Рихтер явился в ложу вместе с Трофимом, адъютантом и еще двумя офицерами к середине второго акта и так невозмутимо опустился на свое место, словно отнюдь не пропустил ничего значимого. Генерал внимательно пронаблюдал своего юного спутника и, лишь обменявшись с присевшим рядом Трофимом многозначительными улыбками и кивками, обратился к сцене. – Да здесь с ума можно сойти! – не удержался Михаил. Савелий был с ним полностью согласен. Как ни надеялся Сава прилежно следить за оперой и больше не вносить себе в душу смуту, нет-нет да и косил глазами в ложу напротив. Трофим держал себя в высшей степени элегантно. Он не слишком интересовался происходящим на сцене – еще бы! хоть здесь он остался себе верен – и вместо этого развлекался краткими приветливыми беседами то с офицерами, то с адъютантом, но чаще всего, разумеется, с фон Рихтером, который совершенно не возражал отвлекаться от горячо любимой им оперы. Каждый поворот головы, кивок, жест руки, взгляд, движенье губ – Трофим контролировал все с такой искусностью, что невозможно было от него оторваться. Его певучая восточная грация, некогда необузданная, неудержимая, непонятная ему самому, теперь струилась тонким флером, завораживая и пьяня. Сердце у Савелия болело. Он вспоминал балет «Корсар» в женевском театре, когда Троша вот так же сидел против него в ложе с Афанасием Александровичем. В тот вечер Сава кожей чувствовал присутствие Трофима, будто сам воздух в театре раскалился адовым жаром, насытился дурманными парами искушения и завлекал, зачаровывал, порабощал. Каким смешным и наивным он был тогда! Как трепетало его сердце от каждого Трошиного взгляда! Как рвалось прочь из груди при их невинных переглядываньях, как заходилось от надежды. И все же то был счастливый, памятный вечер, нежно хранимый в душе Савелия до сих пор. Что если сейчас Сава глянет на него в ложу напротив и поймает ответный взгляд, точь-в-точь как тогда, в Женеве? Отдернется ли? Смутится? Заправит по привычке за ухо прядь волос? Будет искать нового, как бы случайного соприкосновения, продолжая эту игру? Но Трофим был поглощен флиртом со всеми окружавшими его военными, а Савелий поближе придвинулся к Михаилу и, перемолвившись с ним взглядами, тепло улыбнулся. На время второго антракта Измайлов хотел заупрямиться и вовсе не покидать ложу, и лишь необходимость поприветствовать фон Рихтера заставила его переменить это решение. Савелий с ума сходил оттого, что Михаилу предстоит вплотную приблизиться к Трофиму и наверняка с ним познакомиться. Сам Трофим, разумеется, ни о чем не догадывался, но вот Миша... Злость на ранение и хромоту, сомнения в своей привлекательности и вскормленная ими ревность совершенно выбивали его из колеи. Понимая это, Сава не обижался, вернее, нарочно сдерживал закономерное негодованье, но все же он не мог предсказать, как повернутся события, окажись Измайлов бок о бок с Трофимом. Ко всему прочему, на выходе из ложи с ними приключилась неожиданная и неприятная встреча. Некий офицер, очевидно Мишин знакомец по вечерам Филатьева, с приторною улыбкой поинтересовался, куда это запропастился дорогой Сергей. Михаил ответил, что Филатьев неважно себя чувствует и потому был вынужден вернуться домой. – Сергей оправляется от болезни, – сухо констатировал Измайлов. – Он переоценил свои силы. Уверен, в ближайшем будущем он окрепнет, и вечера возобновятся. – Жаль, очень жаль, – с фальшивым расстройством протянул офицер. – Как неожиданно на него напала болезнь. И удивительное дело: одновременно с корнетом Астраханцевым, который недавно сделал неудачный комплимент его жене. Вы представляете? Бывают же совпадения. Савелий тревожно напрягся, а Михаил, даже если эти слова не застали его врасплох, ничего не успел ответить. Офицер испарился так же стремительно, как и возник. Фон Рихтер на сей раз забавлялся аперитивом в буфете, однако по какому-то счастливому милосердию судьбы Трофима с ним рядом не было, так что Измайлову удалось одновременно показаться генералу на глаза и избежать ненужного знакомства. Облегченно выдыхать Савелий все же не спешил, потому как Мише еще предстояла поездка на квартиру фон Рихтера и чуть не вся ночь в обществе его приближенных, где избегнуть Трофима будет, скорей всего, попросту невозможно. Оставалось надеяться лишь на то, что их не посчитают нужным друг другу представить. В своих рассуждениях Савелий как мог старался избегать любых мыслей о том, что Трофим живет вместе с фон Рихтером, что он прибыл в театр с фон Рихтером, что фон Рихтер то и дело во втором акте клал руку ему на колено и что Трофим ничуть тому не препятствовал. Хотя, вопреки малому росту, фон Рихтер пока оставался моложавым и подтянутым мужчиной, к тому же с истинно генеральскими манерами, выносить Трофима с другим было тяжело. Не из-за себя. Из-за Афанасия Александровича. В третьем акте все уже позабыли про оперу, и Савелий занимался исключительно тем, что подбадривал Михаила и всячески отвлекал его от фон Рихтера, Трофима и встреченного давеча офицера. Как же «вовремя» Костя, черт возьми, уехал! Хотя, с иной стороны, то даже и к лучшему. Не хватало еще, чтобы Миша вспомнил о романе брата и бывшей жены. – Поверить не могу, что вся моя судьба зависит от нынешнего любовника твоего прошлого любовника! – со злостью выплюнул Измайлов. – Что я перед ним расшаркиваюсь, челом ему бью, заискиваю! Да если б я знал... – Во-первых, Трофим никогда не был моим любовником, – шепотом прервал его Сава. – Во-вторых, у генералов тоже есть приватная жизнь. От нее они не перестают быть фон Рихтерами. Михаил со свистом выдохнул воздух: – Это попросту содом! – Тише, я знаю, – Савелий незаметно накрыл его руку своей. – Скоро все кончится. Осталось пережить лишь нынешний вечер. Ты так долго к этому шел, Миша. Не давай чувствам взять верх в последний миг. Измайлов ничего не ответил, и тогда Сава прибег к крайним мерам: – Это все ради нас. – Черт подери, ненавижу быть нищим! – в сердцах бросил Михаил, понемногу, впрочем, оттаивая. – Ты не нищий, – улыбнулся Савелий. – Ты сидишь в ложе австрийского театра. – Которую мне одолжили на вечер. – Ну и что? – Сава пожал плечами. – Ты получишь назначение и сможешь позволить себе любую ложу. – В Пятигорске. – Ну мы ведь будем выезжать оттуда в отпуск. – Если ты вовсе согласишься со мною жить. – Боже правый, я так больше не могу, – сдался Савелий. – Ворчишь, будто тебе не тридцать лет, а триста. Измайлов негодующе фыркнул, а после, смягчившись, засмеялся. Еще давеча на квартире Михаил с Савой условились, к большому недовольству последнего, что разойдутся сразу по окончании оперы. Таким образом, попрощавшись с Савелием у ложи, Измайлов надеялся в полной мере сосредоточиться на фон Рихтере и предстоящем разговоре. На деле же разлучились они лишь на лестнице, когда Михаил встретил знакомца, также приглашенного на вечер к генералу, и решил поехать с ним в одном экипаже. Прощанье вышло неказистым, и Сава даже взглядом не успел обнять любимого, прежде чем тот, кивнув с напряженной серьезностью, растворился вслед за товарищем в толпе. Ничего, утешал себя Савелий, нынче все решится, и этот хаос останется позади. Сава намеревался отправиться на квартиру и немного поработать над своим рассказом, законченным в приступе расстройства и оттого слегка истерическим, а лучше постучаться к Косте и, если тот дома, пропустить с ним по бокалу вина – что-то уж слишком растревожилось сердце – но в ту минуту, когда Савелий вышел из дверей парадного подъезда на крыльцо, взгляд его вновь наткнулся на Трофима. Можно было отвернуться, сбежать со ступеней, юркнуть в экипаж, задернуть занавески и забыть об этой встрече, как о самом страшном из снов, но Сава поступил иначе. Он приостановился, зная, что его не видят, и немного понаблюдал за Трофимом, который беспечно смеялся над чем-то в компании офицеров куда старше его самого. Не знай Савелий о его крепостном прошлом, он бы в одно мгновение приписал ему титул герцога, до того свободно Трофим владел светскими манерами. Сава даже был почти уверен, что разговор ведется на французском языке, хотя в общем шуме голосов и погромыхиванья экипажей разобрать слов было невозможно. Но вот компания, наконец дождавшись своего предводителя, генерала фон Рихтера, двинулась через крыльцо к ступеням, и Савелий, сам не зная, что с ним, метнулся за колонну. Беседа мужчин продолжилась, один из них указал на стоящий поодаль экипаж. Неужели это все? Трофим уедет, и тем завершится их бесславная встреча пять лет спустя? Да и не встреча вовсе. Он ведь даже не узнал, что Сава здесь. Какое-то тоскливое, въедливое чувство засвербело у Савелия на сердце. Может, стоило все же подойти, поздороваться? Они так много пережили вместе, они друг другу не чужие. Ведь то был Трофим, его Троша, шуткой судьбы оказавшийся нынче в зальцбургском театре. Он прошел так близко от колонны, за которой стоял Савелий, что тот мог бы вытянуть руку и дернуть его к себе в темноту за запястье. Интересно, он бы удивился? Обрадовался? Бросился к нему на шею, захлебываясь французскими словами?.. Сава грустно улыбнулся своим мыслям. Нет, то были прежние они. На подъездной дорожке дело приняло странный оборот: Трофим остановился и принялся прощаться с окружавшими его офицерами. Очевидно, решение об уходе было спонтанным, потому как все удивились и ринулись его отговаривать, даже фон Рихтер, хотя Трофим оставался непреклонен. Савелий следил за ним напряженно и заинтересовано. Неужели у него есть воля перечить покровителю и отлучаться по собственным делам в минуты, подобные этой? Попытки переубедить Трофима длились достаточно долго, пока наконец он не махнул ожидавшему в стороне экипажу, велев ему тем самым подъезжать, и не сгрузил в этот экипаж всех своих товарищей, продолжая при этом прощаться с ними в высшей степени терпеливо и дружелюбно. Собственноручно прихлопнув экипажную дверцу, Трофим кивнул кучеру и, выждав несколько времени, чтобы компания отъехала от театра, направился в противоположную сторону. По тому, как он ускорил шаг и начал удаляться по улице, Савелий понял, что для себя он экипажа не возьмет, и незаметно двинулся следом, стараясь не потерять из виду фрак, мелькающий короткими черными мазками на выкрашенном фонарным светом вечере. Он пытался не придавать значения своему поступку и не думать о том, как выглядит со стороны. Им двигало не любопытство, но некое куда более глубокое и сложное чувство. Несмотря на однозначное отвержение того Трофима, которого Савелий увидел в театре, ему было мало этой встречи. Он тяготился некой незаконченностью, неясностью эпизода и хотел узнать о Трофиме что-то еще. Не может быть, чтобы весь он испарился, обратился в пустоту, в то отражение, что видит Нарцисс на водной глади. Надвинув шляпу на лоб, завернувшись в шарф до самого подбородка и следуя за Трофимом с осторожностью сыщика, Савелий помогал своей надежде спасать храм воспоминаний от губительных ударов действительности. Трофим так и шел в одиночестве до тех самых пор, пока не оказался на набережной реки Зальцах. Там он остановился в какой-то безысходности, как если бы окончание прямой дороги означало окончание дорог вовсе, а после упер руки в перила, помедлил с минуту и вдруг, опустив голову, ссутулив плечи, выдохнул с тяжелым шумом. В тот же миг сердце у Савелия дрогнуло. Он все понял. Первое чувство его не обмануло: тот напыщенный лицемерный денди в театре не был Трофимом. То была его маскарадная роль, искусно разученная, мастерски сыгранная, должно быть, уж в сотый раз, и до того удовлетворявшая ожиданиям, что обмануть публику не составляло труда. Теперь, покинув кичливое общество и оставшись один на один с медленной и равнодушной до всего мирского рекой, Трофим постепенно снимал с себя давешний грим, из-под которого с каждой минутой все отчетливее проступал тот, кого некогда знал Савелий. Исчезала выверенная изящность жестов, поставленная поза, спокойное благородство в выраженье лица. На смену им приходила истина. Навалившись предплечьями на перила и замерев так, Трофим несколько времени устало глядел на реку, а после, оттолкнувшись, одиноко побрел по набережной в сторону городского центра. Савелий глядел ему в спину, и было довольно лишь тяжести, бренности, безразличия в его походке, чтобы понять всю чудовищность контраста меж давешним светским Трофимом Вершиным и нынешним Трофимом настоящим. Новая жизнь тяготила его, изнуряла, он искал хоть минуту, чтобы перевести дух. По каким-то неведомым причинам он мучил себя, заставляя притворяться ненавистным ему самому существом – «мальчиком». «Но зачем?» – недоумевал Савелий. Зачем все это? Неужели дело в том прощальном письме, что Сава оставил Афанасию Александровичу? Неужели из-за него они расстались? Савелия захлестнула волна ужаса, но после он вспомнил, каким был Афанасий Александрович. Он не мог бросить Трофима. Он слишком сильно, слишком жертвенно его любил. Он бы простил ему любую ошибку, любую измену, а уж ту ветреную увлеченность, какая случилась у Троши к Савелию, и подавно. Граф Лавров, однажды полюбив крепостного мальчишку, забрал его из деревни, выдал за своего кузена, повенчал его с собою! Он бы ни перед чем не отступился, защищая свою любовь и борясь за нее. Идея о разрыве не могла исходить от него. Стало быть, Трофим ушел сам и теперь всеми силами старался доказать себе самому, что не зря. Савелий незаметно следовал за ним, держась на противоположной стороне улицы в тени жилых домов и искренне надеясь на появление еще хоть каких-нибудь пешеходов. Впрочем, Трофим был слишком поглощен собственными мыслями, дабы замечать хоть что-то вокруг. Он развязал шейный платок и без раздумий кинул его в ближайшую урну, после чего расстегнул тесную пуговицу на фраке. Совершенно разные по своей природе чувства разрывали Савелия на части. С одной стороны, душа его пела от радости. Все давешнее напускное, Трофим остался собой, а значит, первая Савина любовь не запятнана и не поругана. Но с другой стороны – боже милостивый, что было с ним в эти пять лет? Через что ему довелось пройти? Как он мирится с самим собою, как заставляет себя терпеть, когда его трогают чужие мужчины? Милый Троша, зачем он так себя ненавидит? От жалости к нему у Савелия дрожало сердце, но он не мог шагнуть на мостовую, словно не брусчатка разделяла его с Трофимом, но пропасть всех прошедших с той Женевы лет. Наконец, дойдя до одного из центральных городских районов, хорошо известного Савелию, потому как здесь располагалась квартира тетушки, Трофим свернул. В голове у Савы промелькнула шальная мысль о том, что он направляется прямиком на эту квартиру, но, поплутав с четверть часа меж богатых доходных домов, Трофим остановился подле одного и устремил взор во второй этаж, все окна которого были зажжены. У парадной дома грудились экипажи, туда-сюда сновали офицеры – Савелий понял, что здесь находится квартира фон Рихтера. Однако возвращаться домой Трофим не спешил. Несколько помедлив, он углубился в сквер, расположенный напротив дома, и там, скрывшись за деревьями от любого движения и шума с улицы, присел на скамейку. Парадный фрак он снял, кинул равнодушно рядом, а после, засучив рукава рубашки, резко выдававшейся белизной батиста на золотом бархате его кожи, вытащил из кармана брюк портсигар и спички. Савелий глядел на него с удаления, но, кажется, таиться было не нужно: Трофим бы все одно ничего не заметил. Сердце облилось теплом, когда, спрятав дорогой серебряный портсигар, Трофим зажал пахитосу меж большим и указательным пальцами и принялся распыхивать ее с той деревенской непосредственностью, которая всегда делала ему лучший шарм. Он сидел, подавшись вперед, и курил неспешно и задумчиво. Он был один с самим собою. Савелий вдруг представил, как отделяется от спрятавшей его ночной тени и, сделав тот самый нужный первый шаг, осторожно приближается к скамейке. Он присядет с ним рядом, поглядит украдкой и тихо спросит одно только: «Как ты?» Должно быть, Трофим не удивится такой шутке судьбы, лишь улыбнется уголками губ и, выдохнув дым, молвит в ответ: «Здравствуй, воробушек». Они поговорят о том о сем, о разных пустяках, о чем угодно, лишь бы не о главном, но после? Что будет после? Они отправятся на квартиру тетушки, что рядом? Проведут вместе ночь? Ведь все так должно случиться? Сава уже не тот нетронутый цветок, он совсем не мальчик, Трофиму нечего опасаться, но... Савелий его больше не любил. Жалел, ценил, хранил в воспоминаньях, с трепетом и нежностью оберегал, но ни за что, никогда не согласился бы вновь гореть в его адовом пламени. Трофим стал тем, о ком Савелию было суждено болеть вот так, со стороны, без потребности и без желания вмешаться. Все, что могло страдать по Трофиму на сердце, уже давно было выстрадано. Каждому из них оставался свой путь, и стоило признать, что эти пути больше не пересекутся. Савелий поглядел на него в последний раз и, мысленно послав ему прощальный поцелуй вместе с обещанием молиться о его счастье, отправился в офицерский квартал. Да, их встреча была неслучайной. Он узнал, что хотел. И о Трофиме, и, прежде всего, о себе самом. Ему вдруг стало легко. Он был влюблен в того, кто любит его в ответ. Прибыв в экипаже к дому, Сава, уверенный, что Михаил еще у фон Рихтера, и не подумал взглянуть на окна квартиры, а потому удивился и поначалу даже испугался, когда, зайдя в переднюю, вдруг увидал размытый отблеск света из гостиной. – Миша? – Савелий снял и осторожно опустил на столик шляпу, размотал теплый шарф, повесил на крючок свой редингот и прошел внутрь квартиры, зачем-то крадучись. Измайлов в самом деле был дома и, по всей вероятности, давно. Сняв мундир, в расстегнутой до середины груди рубашке, он сидел вразвалку на диване в гостиной и, закинув здоровую ногу на столик, где обыкновенно лежали газеты и корреспонденция, пил. Бутылка дешевого портвейна стояла здесь же, она была опорожнена на треть. – Ты... уже вернулся? – растерянно произнес Савелий. Убежденный трезвенник, прежде Миша прикасался к алкоголю лишь на вечерах Филатьева, дабы войти в дружеский круг офицеров, а потому нынешнее положенье дел серьезно растревожило Савелия. – Да, вернулся, – сухо отозвался Измайлов. – Выяснил, что хотел. – И что же? – Сава дрогнул. – Пятигорск? Ноги вмиг ослабли, одновременно налившись свинцом, а сердце трепыхнулось, обезумев, и пулей подлетело к горлу. Прежде чем Михаил ответит, Савелий подошел к нему, выхватил из руки наполовину полный стакан и выпил залпом. – Так Пятигорск? – выдохнул он. – Нет, не Пятигорск, – так же холодно отсек Михаил. – Выходит, что... – стоять на непослушных ногах было тяжко, и Сава ухнул вниз на корточки. Все в нем смешалось: и ужас перед неизвестным, и радость перед очевидным: – Выходит, что все хорошо, да? – он не удержался от мимолетной, должной ослабить напряжение улыбки. – Москва? Петербург? Ну же, Миша, не томи! – Тифлис, – бросил Измайлов. – Ти... что? – Савелий хлопнул глазами. – Тифлис?.. Ты имеешь в виду... Тифлис, который в горах.... который... – Который в Грузии, да, – Михаил кивнул и, вновь потянувшись к бутылке, продолжил не без сарказма: – Есть и хорошая новость. Даже две. – Какие? – шепнул Сава. – Я буду в подчинении Великого князя Михаила Николаевича. Конечно, не в прямом, но довольно близком. И я поеду туда подполковником. – Это... замечательно, – севшим голосом порадовался Савелий. – Фон Рихтер сказал, что, если бы не нога, я бы с легкостью стал адъютантом, – Измайлов невесело хмыкнул, и Сава почувствовал по меняющемуся тону его речи, что бутылку пора забрать. – Знаешь, я в ту минуту впервые поблагодарил Бога за ранение. – Я, конечно, не предполагал, что это может быть Тифлис, – приглушенно забормотал Савелий, пытаясь собрать воедино разбежавшиеся мысли. – Но там, должно быть, очень красиво. Там горы и... и прекрасный климат. Ты так любишь юг. Тебе там будет хорошо. Измайлов усмехнулся: – Мне. – И мне тоже! – немедленно встрепенулся Савелий. – Я никогда не бывал в Тифлисе. Я лишь однажды ездил с тетушкой и Мари на воды. Я очень хочу увидеть горы и... и жить на юге, с тобой... – Перестань, Сава, – спокойно остановил его Михаил. – Я понимаю. – Нет, не понимаешь, – Савелий встал подле него на колени и с жаром стиснул его руки в своих. – Я сказал однажды, что поеду за тобой куда угодно: в Европу, на юг, в Китай. Куда захочешь. Я не отказываюсь от своих слов. Тифлис так Тифлис. Пускай. Я хочу быть с тобою, и я... – Где ты был? – Что? – не понял Сава. – Где ты был нынче после театра? – Измайлов поглядел на него сверху вниз, и на короткий миг усталые глаза его нехорошо вспыхнули. – Гулял, – недоуменно ответил Савелий. – Что-то быстро вы с Трофимом нагулялись. Слова эти пришлись ударом Саве в грудь. Он отдернулся от Михаила и оскорбленно вскочил на ноги. – С чего ты взял, что я был с ним? – Он не пришел к фон Рихтеру, – Измайлов коротко повел плечами. – Ты не пришел домой. Нетрудно сложить два плюс два. – Я не... – слова так и застряли у Савелия поперек горла. – Не нужно оправданий, это было ожидаемо, – с потрясающим цинизмом произнес Михаил. – Ожидаемо?! – ахнул Сава. – Да как ты смеешь?! – Вам обоим чуть больше двадцати. Он твоя первая любовь. Он красив, как... черт возьми, безумно красив, – с ожесточением выплюнул Измайлов, вновь берясь за бутылку. – Вы встретились спустя пять лет. Я давно живу на свете, Сава, я много чего повидал. Оставим драмы. Савелий хотел защищаться, на языке вертелись сотни фраз, чтобы парировать этим вопиющим, гадким, совершенно не похожим на Мишу обвинениям, но ему стало до того обидно и больно, что он ничего не смог выдавить в ответ, кроме тихого: – Это несправедливо. – Ты молод, Сава, молодость прощает все, – Измайлов глотнул из стакана. – Жертвы ни к чему. Я уеду в Тифлис. Ты останешься в Петербурге рядом с сестрой, подготовишься к экзаменам, поступишь в Императорский университет, с головой уйдешь в веселую студенческую жизнь и вскоре забудешь обо мне. Будешь недоумевать, как чуть не бросил все и не уехал в горы за калекой. Я не стану держать на тебя зла, я ведь тоже был однажды молод. Поступай так, как в самом деле хочешь, и... Окончание его патетической речи было прервано громким звоном пощечины. – Да что с тобою?! – в отчаянии воскликнул Савелий. – Чем я перед тобою виноват? Я дал тебе повод для ревности? Заглядывался на других мужчин? Хоть чем-то, хоть одним поступком, заставил усомниться в своих чувствах? Если ты не искал любви в молодости, если ты был ветреным, если другие тебя предавали и если жизнь научила тебя цинизму, то это не значит, что и я таков же! Я стою в этой квартире, Миша, потому что я этого хочу! Один-единственный раз я позволил поработить свою волю, и знаешь что? – Савелий приблизился к Измайлову, наклонился так, чтобы видеть его застывший в потрясенье взгляд, и молвил: – Я больше никогда – никому — не позволю мною править. И если я сказал, что хочу поехать в Тифлис, то я этого, стало быть, хочу. Хватит выдумывать всякую чушь и решать за меня. Выпрямившись и не вполне еще осознавая собственную смелость, прорвавшуюся под действием портвейна, Сава прибавил: – Для исключенья драм я нынче посплю отдельно. Встретимся, когда ты будешь трезв. С этими словами он развернулся и, метнувшись в самую маленькую комнату, с грохотом захлопнул за собою дверь. Душу разрывало так, что невозможно было даже плакать. От навалившихся эмоций Савелий совершенно не мог соображать и, уж тем более, обдумывать произошедшее, а потому, стремясь хоть сколько-нибудь успокоиться, вытащил из ящичка стола портсигар и спички. Разжечь пахитосу удалось не сразу: руки дрожали, да и все тело сковало болезненной напряженностью. Савелий растворил оконную створку, обнял себя одной рукой, дабы не продрогнуть на морозящем ночном воздухе, и принялся торопливо, неглубоко вдыхать дым, попутно стряхивая пепел на улицу. От холода, струящегося в комнату, и переживаемых волнений его потряхивало. Дым обволакивал легкие, горячил их, закупоривал трещины в душе, но то было беглое утешение, эффект его развеивался тотчас, и Савелий, обжигая нутро и остужая голову, невольно возвращался мыслями к Измайлову. Вопреки всему, он понимал его тоску, его упрямую убежденность в скором расставанье, его обреченность, причина которой крылась отнюдь не в Саве или его поступках, но только лишь в собственных разочарованиях, и оттого простая обида на беспочвенные обвинения в неверности и несерьезности чувств притуплялась состраданием вкупе с рвеньем доказать Мише его неправоту. Савелий старался успокоиться и рассуждать как мужчина, а не уязвленный мальчишка, но чувства все одно нет-нет да и брали верх. И боже правый, он что, в самом деле влепил ему пощечину? Сава поверить не мог, что способен на такое. Сперва Сафронову разбил нос, теперь на Мишу набросился – да он ли это? Вдруг безумная выходка не сойдет ему с рук, вдруг Измайлов, опомнившись, разозлится? Савелий очень боялся однажды застать тот воинственный, кавказский Мишин гнев, который до сих пор наблюдал лишь намеками. Это ведь надо было... В эту минуту он услышал за собою короткий скрип двери, а уже в следующий миг пахитоса мягко соскользнула из его пальцев дотлевать на улицу, оконная створка надежно прикрылась обратно, упругие руки обхватили его стан и голос, терпкий, хрипловатый, нежный, от которого медом обливалось сердце, шепнул над самым ухом: – Прости свое чудовище. Савелий коротко охнул, обмякая, и Михаил крепче прижал его к себе. – Я знаю, что ты с ним не был, – тихо молвил Измайлов, касаясь губами до Савиного затылка. – Я знаю, что ты бы так не обошелся ни со мною, ни с совестью. Ты выше этого, ты воплощенье благородства. В объятьях, тугих, что кокон, Савелий с трудом владел собою. Твердые руки Михаила, его широкая крепкая грудь, к которой Сава прижимался, как к стене, та горячая сила, что исходила от Измайлова, само его присутствие рядом – во всем этом было столько надежности, столько спокойной мужской уверенности, что все ссоры и тревоги разлетались в пыль. – Я забываюсь, когда доходит до ревности, – пристыженно добавил Измайлов. – Я перестаю соображать. Я тебя ранил, я не хотел. – Ничего, – млея, выдохнул Сава, – пустое. – Должно быть, я эгоист. Должно быть, во мне живет жажда власти. – Нет, – Савелий качнул головой. – Ты выдаешь свои страхи за действительность и веришь в них, как в истину. – Возможно. Из нас двоих ты без сомненья чувствуешь тоньше, – в приглушенный голос Измайлова прокралась ласковая улыбка. – Я думаю совсем не то, что наговорил. – Я знаю. Стиснув Савелия так, что у того заныли ребра, Михаил ткнулся носом в его шею и, обжигая кожу дыханием, молвил доверчивым шепотом: – Я очень хочу, чтобы ты поехал со мною в Тифлис. Очень. Я ничего в целом свете так сильно не хочу, как тебя... Не в том пониманье. Нет, в том тоже. Я хочу тебя рядом. Тоже плохо звучит. Хочу, чтобы ты жил со мною и чтобы... черт возьми, ну что за остолоп... Сердце у Савелия трепыхнусь канарейкой, и, умудрившись перевернуться у Измайлова в объятьях, он спрятал у него на груди счастливую улыбку. – Ты так неуклюже признаешься в чувствах. Я тебя за это обожаю. – Перестань, – засмеялся Михаил. – Честное слово. Ты такой милый в эти минуты, – Сава скользнул руками ему за спину и сжал в пальцах податливую ткань рубашки. – Я знаю, отчего это с тобою. – Неуклюжесть моя? – Нет, ревность. – Ты же сказал, что от страхов. Так и есть. Я боюсь тебя потерять. – Это иной страх, – отозвался Савелий. – И я здесь ни при чем. Медленно и осторожно, дабы не встревожить Михаила внезапностью, он перевел правую руку к себе и, опустив ее, легонько коснулся раненого бедра. Измайлов вздрогнул. – Видишь? – шепнул Сава, но вместо того чтобы отступиться, расправил ладонь и мягко приложил ее к бедру. Загрубевшая корка, ее острые изодранные края, пузыри швов, наросты, мелкие бугры – все это чувствовалось даже через ткань, и у Савелия ком подкатывал к горлу от рвущего душу отчаянья. Какую боль Миша, должно быть, терпит от каждого – каждого! – шага. Как он живет с этим изо дня в день? Это же просто невыносимо. – Тебя это мучит, – Савелий поднял на Измайлова глаза, не отнимая от бедра ладони. – Ты страдаешь. – Сава... – Расскажи мне. – Это в прошлом, – голос Михаила сковало льдинами строгости, и яркий взгляд, скользнув в сторону, подернулся ожесточением. Однако Савелий не пошел на попятную: – Нет, не в прошлом, Миша, – мягко шепнул он, зная, что Измайлов отводит глаза нарочно, дабы не поддаться ответной искренности. – Ты до сих пор считаешь себя калекой. Ты убежден, что я люблю тебя из жалости, хотя это не так. Ты до сих пор в том ущелье... Последняя фраза была большим риском, и сердце у Савелия замерло в ожидании. От такого давления Михаил мог разозлиться, вырваться, нарычать и хлопнуть дверью, и тем бы кончилась попытка «вывести на разговор», о которой просил Костя, однако, к облегченью Савы, обошлось, и в ответ прозвучало только безнадежное: – Не надо. – Ты можешь доверять мне, – с осторожной нежностью шепнул Савелий. Ладонь его слегка поглаживала бедро Измайлова. – Все хорошо, Миша, это же я. Я не сделаю больно, помнишь? – Тебе не понравится эта история. – Оттого что в ней есть мальчик, которого ты заменяешь мной? Михаил мгновенно встрепенулся и устремил к Савелию пораженный взор. – Ты... – Я услышал это, да, – кивком подтвердил Сава. – Но не стал ничего говорить. Все было так. Он в самом деле стоял под дверью гарсоньерки Константина ровно в ту минуту, когда им были брошены эти мимолетные, почти случайные, тут же пропавшие в сумбуре главной темы слова. И хотя братья Измайловы более ни разу не упомянули того загадочного мальчика, Савелию было довольно. Он понял, что Михаил уже любил и что зачем-то о том врал. Обида рухнула на сердце валуном. Сава не помнил, как добрался до квартиры, как заставил себя отдышаться, как нашел среди вещей дорожную сумку и принялся без разбору скидывать в нее все, что попадется под руку. В голове колотилось градом: «Ты мальчик, что заменяет другого», «Ты мальчик, что заменяет другого», «Ты мальчик...» Савелий опомнился, когда застегивал сумку. Он даже не знал, что сложил в нее. По возвращении Михаила Сава был до того переполнен эмоциями и до того хотел скрыть истинную причину своего смятения, а вместе с нею и давешнее подслушиванье на лестнице, что поспешил как можно скорее сбежать. Все последующие три дня, до того как Измайлов приехал на тетушкину квартиру, Савелий писал и рыдал. Он твердил себе, что не станет устраивать сцен ревности, не станет ничего выяснять. Михаил сотню раз и признаньями, и, прежде всего, поступками доказывал свои к нему чувства. Миша любит его. Его, не этого прежнего. Как бы ни было больно, как бы ни тянуло страдать, Савелий знал, что сейчас он любим. Если Измайлов хочет скрывать прошлое, тому есть причины. Нужно приучить сердце быть сильнее этого. – Так вот отчего ты сбежал, – оторопело выдохнул Михаил. – Но зачем ты молчал? Зачем придумал вздор про разделенье трат? – Во-первых, это не вздор, и я хочу разделить наши траты. Во-вторых, я уверен в тебе и твоей любви, – Савелий понимал, что еще немного, и дрожь, прокравшись в голос, его выдаст. Легко решиться, но исполнить куда труднее. Сквозь трещину в скорлупке сердца боль сочилась ядом. – Все в прошлом, – горячо заверил Саву Михаил. – Это было в другой моей жизни. – Как и Трофим, – отозвался Савелий. – Он в прошлом, но тебе было важно о нем узнать. Измайлов понимал, что его прижали к стенке, и никакого выхода, кроме честного признанья, у него нет. А Сава продолжал: – Тебе ведь стало легче, когда я рассказал о Трофиме? – Да, – нехотя согласился Михаил. – Но... – Мне тоже станет легче, поверь, – привстав на цыпочки, Савелий дотронулся поцелуем до краешка его губ. – Он ведь связан с тем ущельем, да? Изначально Сава не предполагал этого, но все реакции Измайлова указывали на то, что история о Кавказе и минувшей любви – одна. – Поделись со мною, я все пойму, – прошептал Сава. – Прошу тебя. Михаил нахмурился, посуровев: – Я не знаю, как можно такое понять. – Отчего? – Оттого что... – он коротко выдохнул, как перед прыжком в воду, и наконец молвил: – Его звали Сахид. Он был черкесом.