Трещина в скорлупке

сентябрь 1862 г. Западная Черкесия

День стоял погожий, теплый. Ветер слегка приметно тревожил кустарник, путался в кипарисовой кроне и, напитавшись сочным запахом, струился дальше, к зеленеющим горным тропам. Взвод уходил, в ауле оставались лишь дозорные, которые вторично проверяли брошенные в спешке, покосившиеся, кое-как прилепленные на рассохшуюся землю хибары и укоренившиеся в их неказистом соседстве сакли – дородные, крепкие, с массивными дверьми и порослью на покатых крышах, однако все так же покинутые и распотрошенные. Измайлов и Филатьев сидели за покореженной телегой, привалившись спинами к ее высоким деревянным колесам и, передавая друг другу флягу с водой, жевали припасенную краюху хлеба. – Надоели, черти! – сетовал Филатьев. – С ними по-людски, а они все одно как звери норовят. Что аксакал Ислам? – Убит, – равнодушно ответил Измайлов. – Сам видел. Взяли в плен, допросили. Хотели на плато казнить, но после решили перевезти тело в Майкоп для доказательства смерти. – Крыса, – желчно выплюнул Филатьев. – Кабы не он, цел бы аул остался. – Ислам был верен Шамилю, – покачал головою Измайлов. – Я вас с самого начала предупреждал. – Так надо было громче предупреждать, Миша! – Я сделал, что мог, – Измайлов раздраженно сверкнул товарищу глазами. – Яковлев меня чуть не взашей вытолкал. Сказал, что Ислам присягнул на верность и вывесит наш флаг. Убеждал, что старик будет думать об ауле, потому как он, прежде всего, аксакал. А я ответил, что ни один черкес не вывесит добровольно русский флаг, потому как он, прежде всего, черкес. – Ох, Миша, – Филатьев вздохнул и приложился к фляге. – Если бы мы не вторглись в аул, они бы напали на нас парой часов позднее. – Их оставалось-то с десяток человек, – Филатьев обвел взглядом раскинувшийся по обе стороны аул. – А нас там эскадрон в полтораста коней. Все одно кинжалы в зубы похватали. Дикий народ. – Не удивлюсь, если поначалу они ждали помощи, – сказал Михаил. – Ислам мог попросту тянуть время. Заявил, что его аул нам присягает, дабы отвести от себя беду и преспокойно дождаться прочих горцев. – То бишь нам стоит готовиться к гостям? – нахмурился Филатьев. – Едва ли, – отозвался Измайлов. – Раз мы узнали, что Ислам собирается с парой племянников перерезать ночью русский эскадрон, то, стало быть, на помощь они больше не надеялись. Хотя быть начеку все же не помешает. – Дикий народ, – вторично заключил Филатьев. В эту минуту к сидевшим у телеги товарищам подбежал корнет Макленко. – Разрешите обратиться, Ваше высокоблагородие! – цокнув каблуками, он лихо вскинул руку к козырьку. – Аул вычищен. – Все убрали? – спросил Измайлов. – Так точно. – Мародерство? – Никак нет. – Уверен? – Т-так точно! – запнувшись, но еще с большим рвением выкрикнул корнет. – Да оставь, Миша, все равно растащат, – махнул рукою Филатьев. – Можешь идти, – кивнул корнету Измайлов. – Есть! – Загляну-ка к Исламу в гости, – Измайлов сунул Филатьеву оставшуюся краюху хлеба и, вскочив на ноги, быстро размял затекшие мышцы. – Вдруг разыщу что-то интересное. – Думаешь, он бы оставил нам такие подарки? – недоверчиво покосился на приятеля Филатьев. – Нет, брат, если Ислам и был с кем-то в сговоре, он бы не хранил тому свидетельства у нас под носом. – Хочу лично убедиться, – Измайлов изобразил улыбку и, оправив мундир, бодро зашагал к сакле аксакала. Взвод строился для возвращенья в соседний аул, где разместился эскадрон. Дозорные лениво занимали указанные им позиции, дабы охранять захваченное поселение при возможном наскоке его прошлых обитателей. В остальном было тихо и пусто, так что Измайлов свободно направился к хорошо известной ему сакле, той, где в минувшие дни аксакал Ислам принимал русских парламентеров во главе с бойким двадцатишестилетним ротмистром. Входная дверь была распахнута, но некое необъяснимое чувство подсказало Измайлову для начала обойти вокруг домишка – и не зря. Позади сакли меж каменной стеною и подпиравшими крышу бревнами валялась разная домашняя утварь и ветошь, которую наверняка не удосужились проверить. Зайдя в тень, что падала на ветошь от пологой крыши, Измайлов брезгливо подвинул крайнюю тряпку ногой, но не обнаружил под нею ничего, кроме такой же тряпки. Для соблюденья безопасности в едва отбитом у черкесов ауле ротмистр должен был без лишних разбирательств расстрелять ветошь, прежде чем в ней копаться, однако он этого не сделал по беспечности, которую считал положенной себе после боя, и, попросту присев на корточки, поворошил барахло рукой. Внизу, под тряпками, что-то дернулось. В одну секунду Измайлов выхватил из-за пазухи кинжал, крутанул лезвием от себя и раскидал ветошь. Как он и думал, на земле под тряпками схоронился черкес. Перемазанный кровью и сажей, в руке, прижатой к груди, он держал такой же, как у Измайлова, кинжал, и черные огни глаз, устремленных к противнику, полыхали решительно и грозно. Однако юный, не старше шестнадцати лет, воитель едва ли представлял для ротмистра опасность: он был серьезно ранен. Приготовив кинжал, другой рукою юноша закрывал бок, и дрожащие пальцы уже побурели от сочившейся сквозь них крови. Черкес не сводил с Измайлова сверкающего от боли и ненависти взгляда, замерев, будто зверь перед схваткой, и был готов при малейшем движенье ротмистра пырнуть его кинжалом, зажатым из последних сил. Несколько времени Измайлов разглядывал свою неожиданную, а, может быть, и вполне закономерную в этом ауле находку, а после медленно опустил оружие и беззвучно приложил палец к губам. Не шуми. Если мальчишка обнаружился подле сакли Ислама, не исключено, что он один из его родственников: сын, племянник или, более вероятно, внук – а стало быть, он знает о готовившейся атаке на русских, должен был принимать в ней участие и наверняка может поведать о том, ждал аксакал помощи соседей или же, безумец, решился идти на эскадрон вдесятером. Разумеется, Измайлов должен был немедленно вызвать сюда Филатьева, корнета Макленко и дозорных, схватить черкеса, отправить его в соседний, занятый русскими, аул к полковнику Яковлеву и подвергнуть мальчишку недавней участи самого аксакала Ислама: жестокому допросу и в случае упрямства – расстрелу. Впрочем, и при разговорчивости пленника, скорей всего, ждала смерть. Если не от казни, так от банальной потери крови. Нет, хоть мальчишка и угрожал Измайлову кинжалом и уж наверняка с пеленок умел с этим кинжалом обращаться, порывистое дыхание и лихорадочный блеск в глазах выдавали в нем еще неопытного абрека, совершенно по-детски напуганного, а черкеских детей и женщин Измайлов никогда не трогал. Боясь, что голос может привлечь внимание, ротмистр демонстративно убрал кинжал в ножны и, не сводя с мальчишки твердого взгляда, поднял перед собою раскрытые ладони – я не опасен. Конечно, черкес не верил и продолжал сжимать свой кинжал, а потому Измайлов показал пальцем на кровоточащую рану. Мальчишка нахмурился, и ротмистр кивнул на саклю. Кажется, его поняли, потому как черкес скосил глаза вправо, на низкое окно. Это был единственный возможный вход за исключением распахнутой перед всеми русскими двери с другой стороны домишки. Измайлов хотел помочь юноше приподняться – тот был очень слаб – однако малейшие попытки приближенья были встречены угрожающим поднятием кинжала, и Измайлов отступился. Когда черкес мучительно перевалился за окно и скрылся внутри сакли, ротмистр быстро вытер кровавую дорожку валявшимися тряпками. Оставлять черкеса без присмотра было нельзя, так что Измайлов скорым темпом продолжил свой обход вокруг сакли, после чего, обменявшись короткими взорами с часовыми, юркнул внутрь под предлогом изучения оставшихся вещей Ислама. Навещая саклю в прошлые дни для переговоров, Измайлов старался как можно подробнее и точнее рассмотреть ее внутреннее обустройство, не привлекая при этом внимания хозяина. Жил аксакал скромно, и сакля его вмещала всего две комнаты: более крупную, служившую подобием гостиной, да закуток за жеваной рассевшейся занавесью, где ютился спальный лежак. Центральную часть основной комнаты занимал очаг, от которого к дощатой крыше поднимался массивный дымоход – неизменный атрибут сакли. Земляной пол был выстлан пестрыми коврами, такие же ковры висели на стенах вперемешку с широкими медными подносами, похожими на гигантские монеты, а по периметру комнаты громоздились лавки, сундуки, кувшины, бочонки и всевозможная домашняя утварь, коей аксакал Ислам никогда не пользовался. Теперь же все в сакле было порушено: на сбитых с места, побуревших от грязи и пыльной крошки коврах валялись глиняные черепки, лавки были опрокинуты, котел над очагом повален, а сам очаг потоптан и разметен по комнате. Хилую спальную занавеску также сдернули, и в проеме можно было видеть оголенный от мягких накидок и ковров остов лежака. Нет толку уточнять, что все немногочисленные ценности, чарки, сундуки и подносы бесследно пропали. Раненый мальчишка так и лежал под окном, за которое рухнул. Он был в сознании, но дышал туго и тяжко, обливаясь холодным потом. Рана его продолжала кровоточить, и он пытался зажать ее хотя бы пальцами. – Дай сюда, – Измайлов присел подле него на корточки, и черкес тотчас дернулся к кинжалу. Никакой опасности в том не было: своей дрожащей рукой мальчишка не смог бы даже оторвать упавший кинжал от земли, не говоря уж о том, чтобы всадить этот кинжал в противника. При малейшем прикосновении чужака к окровавленному боку в черных глазах черкеса и во всем его чумазом лице вспыхнул до того животный страх, что Измайлова даже кольнула жалость. – Посиди здесь, – велел он так, словно мальчишка куда-то собирался мимо часовых, после чего высунулся в давешнее окно, прихватил из ветоши пару тряпок почище, кинул их черкесу, мол, промокни кровь, а сам сбегал к Филатьеву за чистой водой и бинтами. Бинты пришлось захватить тайком. Доктором Измайлов был не ахти каким, но рану перевязать умел, вот только для оказания помощи нужно было сперва отобрать у мальчишки кинжал и одолеть сопротивление – вялое, конечно, но очень целеустремленное. – Если ты не дашь мне промыть и перевязать рану, ты умрешь, – лаконично сообщил Измайлов после очередной попытки черкеса отпихнуть чужие руки. – Или я отправлю тебя к русским в плен, ты этого хочешь? Мальчишка ничего не сказал, но, к счастью, несколько поутих и принялся настороженно наблюдать за движениями Измайлова. Тот смочил одну из тряпок водой, осторожно вытер кровь, заставляя себя игнорировать змеиное шипение и извивания страдающего мальчишки, после чего наложил на рану повязку и перетянул поперек хлипкой, девичьей почти талии бинтом. – Сколько-нибудь да протянешь, – саркастично ободрил раненого Измайлов, перекинув ему флягу с остатками воды. – На, умойся. Мальчишка, однако, не спешил этого делать. Зажав флягу в руках, он продолжал таращиться на ротмистра раскосыми глазами, искрящимися гневом, болью и страхом. – А я уж решил, ты понимаешь по-русски, – Измайлов вздохнул и, кивнув на флягу, показал пантомимой умыванье. На сей раз черкес сообразил, что от него хотят. Под черною сажей обнаружилось совершенно не грозное лицо, в котором едва намечался переход от юношества к возмужалости. Детские черты уже слегка ожесточились, проступили скулы, обрисовалась линия челюсти, и мягкие щеки оттенялись следами ранней, как у многих кавказцев, щетины, однако черкес и в самом деле был всего-то растерянным мальчишкой, внезапно брошенным в самое пекло боя. Смуглая кожа его болезненно поблекла, без давешней боевой маски он казался еще более напуганным, и, глядя на него, Измайлов вновь ощутил предательскую жалость. Хорошо, что он не отправил мальчишку на смерть к полковнику Яковлеву. И добавил эту головную боль себе. – Я тебя не трону, – Измайлов показал черкесу открытые ладони. – Я безоружен. Мальчик глядел на него внимательно и молча, обессиленно привалившись лопатками к каменной стене сакли. – Ислам, – сказал Измайлов. Черные глаза напротив вспыхнули. – Аксакал. – Тым ят, – вдруг выдохнул мальчишка. По долгу службы Измайлов знал несколько фраз на адыгейском языке, однако ни одна из них не могла бы сейчас пригодиться. Словарный запас военного содержал выражения вроде «Сложите оружие», «Сдавайтесь» и «Вы русские подданные», хотя маловероятно, чтобы черкесы даже описательно понимали такое понятие, как «подданный». – Тым ят? – повторил Измайлов, вопросительно приподняв брови. Быть может, мальчишка тоже догадается объяснить пантомимой? Ротмистр отдавал себе отчет в том, что узник его слаб и мучится от ножевой раны, а потому едва ли способен вести осмысленный диалог, да еще и не зная языка собеседника и пользуясь исключительно жестами, но про Ислама было нужно выяснить как можно больше и как можно скорее. Переведя дыхание и сглотнув ком в горле, черкес выдавил: – Дедушка. Измайлов чуть не подпрыгнул от радости. Он все же знает русский! – Дедушка? – с энтузиазмом переспросил ротмистр. – Он был твоим дедушкой? – Где дедушка? – шепнул мальчик. – Где? В этом тихом угасающем голосе прозвенело страдание до того чистое, что пьяная от боя мысль отрезвела. – Он... – Измайлов вдруг осекся. Черкес мелко дышал, прикрывши глаза. Рука его слабо комкала валявшуюся рядом окровавленную тряпку. – Ты его убил, – сквозь зубы процедил мальчишка. – Ты убил мой дедушка. – Я... нет, – мгновенно срикошетил Измайлов. В душе его трепыхнулось, извиваясь, чувство, похожее на стыд. – Твой дедушка... – Ты его убил, – упрямо повторил мальчишка, переводя к Измайлову тяжелый полыхающий взор. На бледном лбу вновь проступили капли пота. – Ты его убил за то, что он черкес. – Я его не убивал! – повысил голос Измайлов. Ему отчего-то стало важно доказать этим рьяным глазам свою невиновность. – Ты убиваешь нас за то, что мы черкесы, – с усилием прошипел мальчишка. – Я не убивал Ислама! – рявкнул Измайлов. – Ваш народ воюет с нашим, мы вынуждены применять к вам силу. – Ты гонишь и убиваешь нас за то, что мы хотим жить сами, – сдавленно, по словам, с отчетливым акцентом проговорил черкес, – и не хотим быть твоему царю слугой. Здесь уж Измайлов не выдержал. Вскочив на ноги, он крутанулся и, пулей вылетев из сакли, так громко хлопнул за собою дверью, что часовые недоуменно переглянулись. Ротмистр разгневанно протопал через весь аул и уселся прямиком на краю ущелья, отвесные склоны которого лоснились колыхавшейся на ветру зеленью, а дно струилось в головокружительной низине разрезом бывшего речного русла. Сунув в рот пахитосу, Измайлов вынул из-за пазухи отобранный кинжал мальчишки. Кинжал был изящный, тонкий, проворный, с вырезанными на рукояти узорами – такое оружие едва ли ожидаешь увидеть в руке обычного горца. Скорей всего, кинжал дареный. Измайлов рассмотрел его внимательней, придирчиво взвесил на ладони и вдруг поймал себя на мысли, что рассуждает о том, кто и при каких обстоятельствах сделал мальчишке такой дорогой подарок. Чудно. Да и о чем тут рассуждать? Конечно, то был его дедушка, аксакал Ислам. Его погибший тым ят. Поглубже затянувшись пахитосой, словно дым мог задушить и выжечь назревавшее в душе чувство, Измайлов направил отрешенный взгляд вдаль, к массивным перекатам горного хребта. Он понимал, отчего так бурно отреагировал на обвинения черкеса, этого дерзкого мальчишки, и отчего, потеряв самообладание, бросил его без присмотра. Раненый пленник, быть может, и сам о том не ведая, в одночасье зацепил и дернул в Измайлове струны, которые всегда отзванивали коротким эхом при появлении вероломных мыслей о сути ведомой на Кавказе войны. Ротмистр запрещал себе анализировать цели императора Александра и интересы русских в Черкесии, но все одно при виде бегущих в панике, беззащитных, рыдающих женщин и детей, при виде убитых, изувеченных мужчин, юношей и стариков он не мог не задаваться одним-единственным вопросом: зачем? И нынче, сидя на краю ущелья и задумчиво покручивая в руках отобранный кинжал, Измайлов чувствовал в глубине души, что в словах мальчишки черкеса есть доля правды. Тем же вечером Измайлов принес ему из соседнего аула чистые бинты, целебную докторскую мазь, кувшин с водой, пару яблок, гроздь здешнего винограда, немного хлеба и даже кусок сыру. Все это пришлось незаметно упаковать в сумку под самым носом у вездесущего Филатьева, прежде чем сбежать с убедительной целью осмотра сакли Ислама. Мальчишка, как и ожидалось, никуда не делся. Он все так же сидел на ковре, навалившись спиною на стену. Выглядел он несколько лучше, чем давеча, хотя повязка, сделанная Измайловым, насквозь пропиталась кровью. На появление своего надзирателя и спасителя черкес почти не отреагировал. Слабо повернул голову, смерил гордым взором, несколько помедлив, заинтересованно и настороженно, на сумке, а после вновь припал к стене затылком. – Ну что, живой? – поприветствовал его Измайлов, садясь рядом на корточки. – Дай посмотрю. Он уверенно размотал набухшие кровью бинты и занялся наложением новой повязки, уже с мазью. К счастью, на сей раз мальчишка не противился, лишь вздыхал тихонько от боли и, стиснув зубы, жмурился. – Вот так, потерпи, – приговаривал Измайлов, аккуратно оборачивая ленту бинта вокруг его щуплой талии, – сейчас закончу. От такого бесхитростного обещания черкес не сдержал короткого облегченного стона. – Я принес еды, – Измайлов пододвинул к мальчишке свою походную сумку, сам тем временем занявшись скручиванием грязных бинтов, чтобы после промыть их в ближайшей речке. Черкес не шелохнулся. – Ну же, – подбодрил его ротмистр. – Ты наверняка голоден. Взгляд цвета ночных гор опасливо переметнулся на лицо Измайлова и тут же вновь завороженно опустился к сумке. – Да не отравлено, – Измайлов вытащил наружу виноградину и демонстративно закинул в рот. – Видишь? Ешь. Все еще осмотрительно мальчишка придвинул сумку поближе и вдруг обронил: – Вода? – Вот, держи, – Измайлов передал кувшин, который черкес схватил обеими руками и осушил в минуту. – Как тебя зовут? – спросил ротмистр, забирая пустой кувшин. Мальчишка только хмуро свел к переносице брови. Он был страшно напряжен, подозрителен и продолжал бояться, что ничуть не удивляло Измайлова. Нужно было как-то его разговорить. – Меня зовут Михаил, – решил начать ротмистр, придав голосу спокойную доброжелательность. Мальчишка ничего не отвечал, так что Измайлов прибавил более мягко: – Миша. – Я знаю, – чуть приметно отозвался черкес. – Ты здесь был. – Да, я приходил говорить с твоим дедушкой, – кивнул Измайлов. – Но тебя я прежде не видел. В ответ на это мальчишка указал на проем, ведущий в крохотную спальню, и лаконично пояснил: – Я там был. Засим разговор окончился. Черкес сверкнул рассерженными глазами, насуплено отвернулся, вынул из сумки хлеб и сыр и принялся понемногу отщипывать. – Послушай, твой дед был предателем, – не выдержал Измайлов. – Никто бы его не тронул, сдержи он слово. – Он хотел жить свой дом, – упрямо заявил черкес. – А ты хотел его выгонять или хотел свой слуга делать. – Русские пришли на Кавказ, потому что горцы угрожают нашим южным землям, – в ажитации начал Измайлов. – Ты разве не знаешь про набеги? Небось, сам в них участвовал. – Нет. – Вы, черкесы, адыгейцы, кабардинцы и иже с ними, нападаете на русские земли. Что, по-твоему, мы должны делать? Сидеть сложа руки? Мы обороняемся. Но вместо того, чтобы пройти по Кавказу мечом, мы предлагаем вам оставить дикий образ жизни и присоединиться к России, стать частью империи. – Вы приказать, – резко перебил черкес. – А кто не согласен, тому смерть. Измайлов выдохнул с разгневанным шумом. В груди жглись предательские сомнения, и он не знал, что отвечать. – Кавказские народы несут нам угрозу. – Мой дедушка не был угрозой, – в мальчишеском голосе звякнула скорбь, и черкес с неестественным рвением начал копаться в походной сумке, стараясь не оборачивать лицо к Измайлову. То было к лучшему: так он хотя бы не видел совершенно неуставную растерянность и пристыженность своего надзирателя. – Где твоя семья? – осторожно спросил Измайлов. – Ты ее убил. Ротмистр заставил себя снести это молча и попытался вновь: – Твои родители живы? – Мать и сестры ушли на равнину. Ты убил мой отец и братья, – все так же отвернувшись, протараторил мальчишка. С грехом пополам одолевая раздражение, Измайлов начал понимать, что черкес попросту не знает разницы между «ты» и «вы» и, обвиняя своего спасителя во всевозможных смертях, подразумевает русских вообще. – Если ты расскажешь мне про своего дедушку, я тебя отпущу, – предложил Измайлов. – Ты сможешь догнать мать и сестер и отплыть с ними в Турцию. То была известная участь кавказцев, не желавших присоединиться к России. Их сгоняли с гор на берег Черного моря, «на равнину», откуда кораблями отправляли в Османскую империю, вынуждая навсегда покидать родные земли. – Я не хочу о нем рассказать, – сухо отозвался мальчишка. – Он мертв. Зачем-то в эту минуту Измайлову на память пришел недавний расстрел старого аксакала Ислама, его немощное тело, грузно осевшее на траву, последний взмах его подбородка. Никто и не думал о том, что гордый черкес вел в ауле некую жизнь, целью которой была не только борьба с русскими. – Болит? – Измайлов кивнул на рану мальчишки, туго перетянутую бинтами. – Болит, – тихо подтвердил тот. – Как тебя ранили? – Защищал дедушка, когда ты его схватил, – из голоса черкеса пропала давешняя злоба, оставляя за собою лишь тоску и отчаянье. – Дедушка сказал мне бежать, но я не мог бежать. Я хотел не дать тебе его схватить, хотел забрать его на равнину. Пленник и не думал давить на жалость, он попросту повествовал о своем несчастье, стремясь не столько получить поддержку, сколько выговориться, однако и голос его, в котором звенели чувства, и настырно отвернутая голова, и болезненная поза, и это уличительное, обвиняющее «ты» растормошили в ротмистре Измайлове человечность. Ему все-таки стало стыдно. – Когда оправишься, сможешь идти на все четыре стороны, – серьезным тоном пообещал он. – Не боишься, что зарежу? – мальчишка кинул на ротмистра мимолетный взгляд. – Я буду начеку, – Измайлов усмехнулся, и, заметив это, черкес тоже слегка просветлел. Вскоре после того раненый узник опустошил сумку, и ротмистр собрался уходить. – Я вернусь завтра утром, – сказал он напоследок. – Принесу бинты и что-нибудь съестное. – Я ничего не хочу от тебя, – был благодарный ответ. – Как знаешь, – Измайлов пожал плечами, развернулся, сделал шаг в сторону двери и вдруг услыхал за собою: – Сахид. Ротмистр непонимающе обернулся. Мальчишка все так же сидел, обессиленно привалившись к стене сакли. Только в глазах его, ярких и бездонных, будто ночное ущелье, что-то слабо затеплилось. Он указал на Измайлова пальцем: – Миша, – и после перевел на себя: – Сахид. – Что ж, – хмыкнул Измайлов, – рад знакомству, Сахид. Той ночью Михаил долго не мог заснуть, напряженно обдумывая, каким образом вывести мальчишку на разговор о его дедушке. Сахид был лакомой добычей: он, безусловно, слышал если не все, то очень многие разговоры в сакле, видел приходящих к аксакалу гостей, имел обширные сведенья об Исламе и его намерениях. В соседнем ауле притаился настоящий сундук с драгоценностями, и кровь в жилах Измайлова вскипала оттого, что он единственный о том знает. Однако к подобным сугубо тактическим рассужденьям очень скоро примешались иные. В ушах Михаила сам собою зазвучал слабый, надтреснутый сухими слезами голос. Сахид потерял всех родных по мужской линии: отца, братьев, а теперь еще и деда. Его мать с сестрами едва ли оставили свой будущий адрес, спасаясь из аула бегством. Мальчишка там совсем один: скорбящий, напуганный, раненый, со всех сторон окруженный захватчиками. А тут еще и русский офицер пытает его расспросами о дедушке, которого Сахид не сумел спасти от плена. Измайлову всю душу раскурочивало состраданием, и он сам себе дивился. Давно ли он наделяет черкесов, с младенчества приучаемых убивать русских, такой человечностью? С какой стати он винит себя за казнь Ислама, который пообещал вывесить русский флаг, а сам в то время замышлял ночной набег, чтобы перерезать русских в соседнем ауле, включая и самого Измайлова? Зачем он все думает об этом диком мальчишке? Зачем представляет себе его раскосые глаза, искрящиеся тьмой и тайной? Зачем вдруг стал тревожиться о его ране? И вспоминать, как оборачивал бинт вокруг гибкого торса, подрагивающего от каждого касанья? В стремленье прогнать вероломные мысли Михаил крутанулся на бок и завернулся в одеяло с головой. Наутро он первым делом отправился в соседний аул к Сахиду. При виде Измайлова охранявшие саклю часовые бросили болтать, подскочили на ноги как ужаленные и вытянулись в струнку, но ротмистр не обратил на них внимания, вспомнив лишь о том, что должен плотно прикрыть за собою входную дверь и не растворять окно. Первым, что заметил Измайлов при входе в саклю, было тихое и непрерывное бормотание. Вопреки слабости, Сахид раздобыл где-то коврик для намаза и теперь, отрешившись от всего вокруг, с благоговейными поклонами прославлял Аллаха. Собственно, лишь то самое Аллаху акбар Измайлов и мог разобрать в приглушенной молитве. Он знал, что отвлечь мусульманина от намаза не только грешно, но еще и попросту невозможно, ибо во время молитвы тот положительно забывает мирское и не отзывается никаким позывам извне. Посему, несколько помявшись на пороге, Измайлов со вздохом прошел вглубь сакли, где подтянул к себе скособоченный табурет и неловко уселся ждать. Михаилу еще не доводилось видеть намаз в такой близости, и оттого, что мальчишка черкес все одно ничего не заметит, он принялся наблюдать за ним с беззастенчивым интересом. Сахид молился старательно и вдохновенно: нараспев шептал заученные слова, совершал суджуды, поднимался, как положено, на ноги в промежутках между ракаатами и снова без промедленья склонялся вниз, тихо повторяя Аллаху акбар. К иноверцам, таким как мусульмане, а также язычникам и безбожникам честный христианин Измайлов всегда относился со снисходительной иронией, однако при ближнем рассмотрении в намазе мальчишки черкеса не оказалось ничего смешного. Он молился с такой проникновенной искренностью, так сосредоточенно и вместе с тем легко и плавно шептал слова и до того преображалось, освещенное благостью, все его юное лицо, что у Михаила мурашки бежали по коже. Вера Сахида казалась ничуть не менее настоящей и крепкой, чем вера православных. Она попросту иначе выглядела. И оттого, когда, завершив молитву, Сахид наконец поднял смягчившийся взгляд и с неподдельным удивлением обнаружил в сакле Измайлова, тот не удержался от доброжелательной улыбки: – С добрым утром. Черкес ничего не ответил и, хмуро отведя глаза, юркнул в свой давешний угол. Что-то шевельнулось у Михаила в душе от этого движения: он понял, что мальчишка застеснялся. – Что рана? – Измайлов присел подле Сахида на корточки. – Болит? – Болит, – сухо подтвердил черкес. – Нужно перевязать. – Зачем я тебе? – мальчишка устремил к ротмистру чернеющий вопросом взор. – Затем, что я хочу узнать о твоем дедушке, – без обиняков признался Измайлов, вынимая из сумки чистый бинт. – Что узнать? – Сахид внимательно следил за движеньями рук Михаила, за тем, как он расправляет пальцами спутанный бинт, а после вновь сворачивает для удобства. – Ты когда-нибудь видел имама Шамиля? – Измайлов тронул узел на прежней повязке Сахида, и черкес коротко фыркнул: не то от боли, не то в усмешке. – Шамиля? Он слишком большой человек. – Стало быть, он не бывал в вашем ауле, – перефразировал Михаил, начав аккуратно распускать давешнюю повязку. Наблюдая за его манипуляциями, Сахид напрягся всем телом и задышал порывисто и мелко. – Рана не гноится и выглядит лучше, – сказал Измайлов, дабы успокоить мальчишку. На самом деле за ночь ничего не изменилось, разве что кровило бы поменьше, не примись Сахид молиться. – Вода? – осторожно попросил черкес. На сей раз Михаил принес кувшин побольше, но раненый и его осушил залпом, после чего шепнул как будто против воли: – Спасибо. – Знаешь, как мы отвечаем в таком случае? – улыбнулся Измайлов, прикладывая к ране новую смазанную целебным средством повязку. – Как? – На здоровье. Здоровье тебе пригодится. – На здоровье... – задумчиво повторил Сахид. Накрыв повязку бинтом, Михаил принялся медленно оборачивать его вокруг талии черкеса, стараясь не затрагивать пальцами обнаженную кожу. Он не мог понять, зачем эта щепетильность вдруг стала такой важной. Во время перевязки и Измайлов, и Сахид молчали, оба сосредоточив взгляды на движенье бинта, но все же при затягивании узла, именно от намерения того избегнуть, ладонь Михаила сорвалась и бегло скользнула у Сахида под ребрами. Мальчишка дернулся с коротким вдохом. Измайлов тоже. От кончиков пальцев побежало вверх, по руке, приятное колючее тепло, нарушив ровный ход сердца. – Извини, – тихо сказал Михаил, исподлобья глянув на Сахида. Черкес немедленно отвернул голову, но Измайлов успел заметить в его лице прежнее мальчишеское смущение, какого совсем не ждешь от горца. Из-за мимолетного эпизода разговор оборвался, не начавшись. В поведенье обоих наметились скованность, нерешительность, сдержанная осторожность, странные для оказавшихся в подобном положении русского и черкеса. Михаил не знал, что с ним творится. Это же, черт подери, пленный! Отчего все слова на языке путаются, отчего в голове такая каша, отчего, в конце концов, даже руки непослушны?! Сахид, казалось, дышит через раз, с трудом принуждая себя к ответам на чужом языке. В конечном итоге Измайлов не выдержал и поспешил покинуть саклю, пообещав вернуться к вечеру. Однако дела в штабе заняли куда больше времени, чем предполагал Михаил. Полковник Яковлев собрал офицерский состав в занимаемой им сакле и сообщил, что после успешной расчистки территории эскадрону необходимо вернуться в Майкоп. Далее он спросил Измайлова, выяснил ли тот что-либо о возможных пособниках аксакала Ислама. Ответ был отрицательным. – Я думаю, что аксакал не играл значительной роли, – сказал Измайлов, стараясь звучать убедительно. От Сахида он так ничего и не добился и, хуже того, заметил за собою отступническое нежелание мучить мальчишку расспросами. – Я изучаю то, что осталось в сакле, но пока все выглядит обыденно. Узнав о намеренье Ислама напасть на нас, мы предположили, что он ждал помощи, ведь нельзя идти на вооруженный эскадрон, собрав лишь с десяток мужчин аула, способных биться. Однако все указывает на то, что Ислам был именно таким безумцем, и никакой помощи он не ждал. Его сакля тщательно охраняется на случай, если сообщники Ислама все же проберутся в аул, но полагаю, мы никого не дождемся. Он действовал сам. Яковлев задумчиво покивал головой. – Стало быть, Ислам не встречался с Шамилем? – Едва ли. – И не был приближен к имамату? – Никак нет. – Что ж, – полковник поскреб в затылке, – в таком случае нам незачем везти тело Ислама в Майкоп. Рассудив таким образом, Яковлев перешел к другим вопросам, не уточнив, что теперь надлежит сделать с покойным аксакалом, меж тем именно это взволновало Измайлова больше всего. Ведь не бросать же его на дороге! Нужно похоронить старика. Но кто займется этими похоронами? Офицеры кавалерийского эскадрона, которых Ислам хотел перерезать? Да и зачем тревожиться об упокоении черкеского предателя? Они его скорей в ущелье сбросят, да и дело с концом. Нет, это не по-человечески, внутренне протестовал Измайлов. Аксакал не успел осуществить свой кровавый замысел, да и не смог бы он его осуществить. Его бы попросту схватили часовые. Он это задумал от отчаянья, от бессилья, от желания хоть попытаться, пусть и заведомо безуспешно, защитить свой аул, своего юного внука... – Вы меня поняли, ротмистр Измайлов? – услышал он сквозь дурман и быстро срикошетил: – Так точно. По окончании собрания пришлось невзначай попросить Филатьева пересказать речь Яковлева. – Ну ты, Миша, даешь! – хохотнул друг. – Совсем помешался со своею саклей. От этих слов Измайлов так и вздрогнул. – Эскадрон уходит в Майкоп, – принялся пояснять Филатьев. – С тобою ждать полковника Гарона остается один взвод. – Подожди, какой еще Гарон? – удивленно переспросил Измайлов. – Боже правый, ты что, совсем не слушал? В Майкоп едет полковник Гарон с каким-то донесением, но у него всего двое провожатых. Он свернет сюда, присоединится к взводу, все-таки охрана в двадцать конных понадежней будет, и вы догоните эскадрон. – Когда он прибудет? – А я откуда знаю? – Филатьев пожал плечами. – Яковлев сказал со дня на день, так что неделю прождешь, это как пить дать. – Неделю?! – ахнул Измайлов. Всего неделя... – Да брось, места спокойные, речка вон рядом, алычи полно, отдохнешь наконец, – Филатьев хлопнул друга по плечу. – Гарон важная птица, а тебе Яковлев верит, потому и оставляет ротмистра на один взвод. Михаил отрешенно кивнул, в тот же миг взмолившись, чтобы полковник Гарон подольше пробирался через горы. Весь оставшийся день прошел в суете и масштабных сборах, и лишь поздно вечером, в сливовых сумерках, эскадрон был построен к отбытию. Полковник Яковлев не согласился подождать хотя бы до утра и велел выступать немедленно. Измайлов был тому только рад, хотя спокойствие пришло в аул не раньше полуночи, а непривычная пустота и некая осиротелость еще утром переполненных офицерами саклей поначалу сбили ротмистра с толку. Дождавшись отбоя вверенного ему взвода, Михаил зашел в ту саклю, куда третьего дня принесли тело аксакала Ислама, и, с тяжелым сердцем убедившись в том, что старика попросту бросили, отправился на поиски пригодного места для погребения. Скажи ему кто-то хоть неделю назад, что он станет тайно, ночью, в одиночку хоронить черкеса, он бы от души расхохотался, но нынче все вывернулось наизнанку и каждый цвет, звук, мысль и чувство обратились в свои противоположности. Черное стало белым, предатель жертвой, ненависть... Измайлов ни на минуту не забывал про раненого голодного мальчика в соседнем ауле, которого до сих пор не навестил, и оттого старался закончить как можно скорее. Ему пришлось издалека выкрикнуть команду «Смирно!» часовым, дежурившим у сакли аксакала Ислама, иначе, не предупрежденные о приходе ротмистра, они бы в темноте приняли его за чужака. Появление Измайлова произвело на полусонных вояк удивительное впечатление, и он не удержался от иронии: – Нарочно вот встал среди ночи, чтоб вас проверить. Не ждали, голубчики? У бедных часовых аж коленки затряслись. – Вольно, – Измайлов шутливо погрозил им пальцем и скрылся за дверью сакли. Сахид не дождался визитера и заснул прямиком на ковре в углу комнаты, неловко укрывшись оторванной оконной занавеской и подложив под голову ладони. Он дышал тихо и ровно, и его ничуть не потревожил ни скрип открывшейся двери, ни стук от ее закрытия, ни шаги по сакле. Михаил улыбнулся: образчик бдительности. Но конечно, мальчишка был попросту измучан раной и тревогами, а потому отдался целебному сну. Приблизившись к Сахиду, Измайлов присел рядом с ним на корточки. Как содрогались и крошились все столпы его прежних принципов! Вот он, черкес, противник, главная угроза южных русских земель, тихонько дремлет, безобидный и безоружный. Хотя Сахид оставался чужаком и Михаил совершенно ничего о нем не знал, от одного лишь наблюдения за ним, от ощущения его честной простоты, от благовидности юношеских черт, которым лишь предстояло огрубеть, в груди начинало сладко покалывать. Никогда прежде Измайлов не испытывал ничего подобного. Никто не вызывал в нем такую нежность. Протянув руку, он осторожно коснулся до иссиня-черных волос Сахида. Они оказались непривычными на ощупь: жесткими, сильными, но притом рассыпчатыми, и Михаил, не устояв, пропустил их сквозь пальцы, удивляясь легкости податливых прядей. Сахид не проснулся, лишь вздохнул мелко и устало, вновь дернув в Измайлове запылившиеся струны. Нельзя оставлять его вот так, на полу. Хотя крохотная спаленка была раскурочена, сброшенные с лежака покрывала и подушки валялись здесь же, так что Измайлову не составило труда привести постель в прежний вид. Затем Михаил вернулся в главную комнату к Сахиду и, решив не будить его зря, аккуратно подвел под мальчишку руки, так чтобы не потревожить рану. Весил Сахид не больше подростка. Удивляясь тому, как глубоко он уснул, Измайлов зашагал было в сторону спаленки, как вдруг услышал глубокий вдох и следом за ним почувствовал шевеленье: Сахид проснулся. Еще ничего не понимая, мальчишка рассеянно глянул на Михаила, а затем, сообразив, что происходит, пугливо дернулся. – Тише, – шепнул Измайлов. – Навредишь ране. Сахид не ответил, но брыкаться перестал. Взор его остановился на лице Измайлова – внимательный, строгий, завораживающий своей вдумчивостью. Что-то случилось с мальчишкой, он выглядел несколько иным, чем давеча и, пытаясь разгадать эти перемены, Михаил едва не споткнулся о край очередного ковра. Сахид, посветлев, улыбнулся. – Я переложу тебя на кровать, – ободрившись его реакцией, сказал Измайлов. – Ты не сумеешь сам в нее забраться. – И только? – обронил Сахид. – Ты мне не веришь? Думаешь, убить тебя хочу? – Нет. – А что же? Они столкнулись взглядами, обида и тревожный штиль, и в следующий миг, чуть подавшись вперед, Сахид коснулся губами до губ Михаила. Он не осмелился его поцеловать и так и замер, судорожно задержав дыханье, так что Измайлов, недолго думая, перенял инициативу. Спешить не хотелось, он целовал Сахида с мягкою лаской, наслаждаясь его несмелой взаимностью и собственными головокружительными ощущеньями. Из самого нутра и по всему телу растекалась патока. Тягучая, сладкая, густая, она обволакивала, затопляла разум, и хотелось длить это пьянящее чувство в вечность, чтобы более не возвращаться в будничный мир. Измайлов и не знал, что так бывает от поцелуя. Только когда губы их, узнав друг друга, разомкнулись, Михаил смог сделать новый шаг в сторону спаленки. Сахид больше не поднимал к нему глаз и ничего не говорил. Добравшись наконец до лежака, Измайлов аккуратно опустил на него свою ношу, но едва только потянулся, чтобы укрыть Сахида, как тот перепугано вздрогнул и, дернувшись от Михаила к стене, юркнул под одеяло. – Все хорошо, – вкрадчиво молвил Измайлов. – Я тебя не трогаю. Черные глаза вспыхнули ему из темноты, а следом за тем приглушенный голос повелительно буркнул: – Потрогай. Должно быть, Сахид понятия не имел, с каким подтекстом звучит такое слово для русского уха, но Михаил, не устояв, засмеялся, и мальчишка тотчас гневно крутанулся на бок. – Эй, ну что ты? – Измайлов тронул его за плечо, присев на лежак. – Тебе нельзя так ворочаться. – Я смешной, то и уходи. – Ты не смешной, – наклонившись к Сахиду, Михаил поцеловал его в щеку. – Ты попросту сказал неверно. Это ерунда, пустое. Ласковый тон и доброе слово имели над Сахидом чудодейственную силу. Затихнув и полежав так с минуту, мальчишка вновь обернулся к Измайлову: – Это чтобы про дедушку узнать? Или ради меня? Михаил слегка улыбнулся. – Ради тебя. Сахид дышал тяжело и сбивчиво, мечась между желанием довериться и праведной подозрительностью, а потому Измайлов пристроился с ним рядом на лежаке и осторожно обнял. Решение было принято в тот же миг, и мальчишка с шумным выдохом уткнулся ему в грудь. – Не бойся меня, – шепнул Михаил. – Я тебя не обижу. – Так нельзя. – Нельзя, – подтвердил Измайлов и, плавно отстранив своего горца, заглянул ему в лицо. – Я Миша, ты Сахид. Все прочее неважно. – Неважно, – одними губами повторил черкес, прежде чем потянуться за новым поцелуем. Они лежали вместе до рассвета. Большего, чем поцелуи, не случилось, но Измайлов и не хотел спешить, пусть даже его погонят в Майкоп всего через несколько дней. Было хорошо уже потому, что Сахид, наконец расслабившись, дремлет в его руках, а такое чистое чувство дорогого стоило. И только под утро, покидая сонного, упрямившегося чертенка и обещая вернуться после построенья взвода, Измайлов понял, что изменилось в Сахиде накануне: он умудрился до его прихода причесать волосы и сбрить щетину. В тот день Михаил еще не раз совершил короткие пробежки меж двумя соседними аулами, изумляя часовых у сакли аксакала Ислама своим интересом к оставшимся от старика вещам. Измайлов приносил еду, питье и чистые бинты для Сахида, хотя теперь то был лишь праведный повод вновь повидаться с мальчишкой. В ответ черкес обращал к своему визитеру короткие взоры, теплящиеся пугливой радостью и доверием, и робко благодарил Михаила за заботу. Оба они не упоминали минувшую ночь, свою слабость друг к другу да и вовсе держались смущенно и молчаливо. И только вечером, когда на аул накатилась отдушина прохлады, а солнце, скрывшись за широкими вершинами гор, оставило приземистую саклю в полумраке, в глазах цвета черного винограда заблестел немой вопрос, на который Измайлов ответил утвердительно. Давеча осторожные, теперь поцелуи стали уверенней, ибо и Михаил, и Сахид уже осознали свое отступничество, и к бывшему бесконтрольному влечению добавилось удовольствие от ласк. Реакции мальчишки черкеса были инстинктивными, честными, и до того блаженно и волнительно подрагивал он у Измайлова в руках, подаваясь навстречу, что тот совершенно сходил с ума, пусть и сдерживал желание, все тяжелеющее внизу живота. Он не решился спросить, насколько Сахид опытен в любви, а потому, боясь лишний раз напугать его, повременил. Будущим утром, когда Измайлов явился навестить своего раненого, тот встретил его с тревожным томленьем в выражении лица. – Что такое? Зачем ты не в постели? – Михаил улыбнулся и хотел поцеловать Сахида, но тот увильнул с замечательным кокетством и тут же кивнул на узкую лавчонку, примостившуюся под окном. На лавке лежал неровный обрывок ткани, в центре которого алела горстка мелких ягод. – Что это? – удивился Измайлов, хотя прекрасно знал ответ. Сладкие местные ягоды, название которых было неизвестно Михаилу, обыкновенно росли в труднодоступных горных районах, подле водопадов или на опасных склонах, а потому найти их и полакомиться удавалось нечасто. – Тебе, – тихо сказал Сахид. И хотя в сознании Измайлова взвилась песчаная буря закономерных вопросов, он придержал их и быстро отправил в рот несколько ягод. Сахид наблюдал за Михаилом безотрывно, волнуясь о том, понравится ли ему такой подарок. – Очень вкусно, – поспешил заверить мальчишку Измайлов. В ту же минуту туча на лице Сахида прояснилась, и вместо всегдашней угрюмости и строгости взору Михаила явилась ничем не замутненная, детская почти радость. От того, как простая улыбка и блеск в глазах преобразили Сахида, Измайлов на миг оторопел и, позабыв про ягоды, притянул мальчишку к себе. Тот более не противился, а, напротив, ласкался и млел от поцелуев. – Так ты, стало быть, выходил ночью? – все же спросил Измайлов, осторожно присаживаясь вместе с Сахидом на лавочку. Мальчишка кивнул, а затем пояснил: – Твои солдаты ничего не видят. – А как же рана? – мысли ринулись карать бестолковых часовых, но Михаил не хотел показать того Сахиду. К тому же, раззявы у сакли умудрились своей безалаберностью сослужить хорошую службу: будь у Ислама сообщники, при такой охране они бы уже давно проникли в аул, перерезали часовых и напали на взвод Измайлова. – Рана заживает, – как всегда, лаконично сказал Сахид. – Отчего ты не сбежал? – ожидаемо поинтересовался Измайлов. – Если ты свободно миновал часовых и рана позволяет передвигаться, ты мог отправиться вслед за родными. Зачем ты остался? На лицо Сахида набежала прежняя хмурь, темно-спелый взгляд помрачнел, мальчишка насупился и обидчиво пихнул Михаила в плечо: – Ты. – Ты ради меня остался?! – ахнул Измайлов. Сахид поглядел на него исподлобья и вдруг улыбнулся уголками губ: – А зачем еще? Смешной Миша. От такого признания Михаила захлестнули неизвестные доселе чувства: голова пошла кругом, сердце размягчилось, заныло в груди туго и сладко, и по всему телу растеклась нежность. Захотелось привлечь Сахида к себе, обнять его, хоть пальцем дотронуться, лишь бы ощущать рядом. Пожалуй, именно в ту минуту Измайлов начал понимать, как важны для него любые незначительные прикосновения. Они вместе доели горные ягоды, и Михаил, одурманенный своей влюбленностью, решился вернуть Сахиду отобранный при первой встрече кинжал. – Тебе он, должно быть, дорог, – молвил Измайлов, передавая черкесу оружие. – Это дедушка подарил, да? – Нет, – Сахид спрятал кинжал за пазуху. Что-то звякнуло в этом коротком «нет» до того тяжелое и мрачное, что Михаил тут же спросил: – А кто? Сахид мотнул головой, упрямясь рассказать, и только благодаря долгим и вкрадчивым расспросам, осторожным ласкам и чуткости Измайлову удалось добиться его откровений. Когда Сахиду было двенадцать лет, к его дедушке Исламу приехал на несколько месяцев ятэш, далекий родственник по мужской линии их рода. С первого взгляда ятэш показался Сахиду чересчур взрослым и грозным, и мальчонка побаивался его, стараясь скрыться из виду при любой подвернувшейся возможности. Поначалу прятки удавались, и суровый ятэш, занятый делами дедушки и аула, не замечал Сахида, но однажды во время ужина Ислам нарочно подвел к далекому родичу своего юного внука, на которого, как и на старших братьев Сахида, возлагались большие надежды. Ятэш долго глядел на мальчонку, буравил его своим грузным, чернеющим, что зев пещеры, взором, заставляя бедного Сахида трястись от ужаса, а после вдруг улыбнулся ему, потрепал добродушно по голове и усадил рядом с собою. С той поры ятэш стал для Сахида другом. Он развлекал его рассказами о дальних странах, о невиданных чудесах, опекал его, как родного сына, защищал от старших братьев и других мальчишек аула, нашедших в тихом, еще по-детски нескладном Сахиде лучший объект для насмешек, и всегда оказывался рядом в трудную минуту. Сахид обожал дядю и даже не верил, что поначалу зачем-то прятался от него. Однажды ятэш позвал Сахида смотреть высокий пенящийся водопад и бурную белого цвета горную речку. Мальчонка еще никогда не уходил так далеко от дома без родных, но он верил дяде и последовал за ним без промедления. Однако, оказавшись подле водопада, ятэш переменился: помрачнел, набух строгостью, как если бы Сахид чем-то разгневал его, и, усевшись на траву, хмуро замолчал. Растревоженный мальчонка в панике кинулся к дяде. «Ты любишь меня, Сахид?» – спросил ятэш. «Да, очень люблю!» – пылко отвечал тот. «Я не чувствую твоей любви. Ты неблагодарный мальчишка». До чего жуткими прозвучали эти слова для Сахида! Он любил дядю всем сердцем и был готов на что угодно, лишь бы убедить его в своей привязанности и ни в коем случае не потерять. Видеть дядю таким мрачным и знать, как сильно он заблуждается, было хуже самой жестокой кары Аллаха. «Что мне сделать, дядя? – спросил его Сахид. – Как показать тебе мою любовь?» Ятэш повернулся к мальчику, поглядел в упор своими черными-черными глазами и вдруг, коснувшись ладонью до его щеки, привлек к себе. То, что случилось позже, Сахид не мог вспоминать без злобы и слез. Уже тогда, в первый раз, он понимал всю гнусность свершаемого, но, как ни боролся и ни кричал, не мог одолеть обезумевшего от страсти дядю. Едва все завершилось, он бросился наутек сломя голову и, рухнув где-то в кустарнике, рыдал с животными, рвущими грудь завываньями до самой ночи. В аул Сахид вернулся лишь будущим утром и стал с тех пор еще более угрюмым и молчаливым, чем прежде. Ятэш звал его к себе еще не раз, пока оставался в ауле, и Сахид, проклиная себя, ненавидя свою гадливость, замаливая после свой грех, шел. Он слишком боялся потерять единственного друга и ради дневной заботы и ласки терпел ночную потную тяжесть с хриплыми рыками. Так продолжалось до отъезда дяди, а после еще три года всякий раз, как ятэш приезжал в аул. Это он подарил Сахиду красивый кинжал в знак особой любви, нежным шепотом поклявшись, что, если хоть одна живая душа узнает об их забавах, он этим самым кинжалом вспорет Сахиду горло. Но Сахид никогда не думал каяться дедушке, отцу или матери. Он переживал грех молча. Минувшей зимою, вскоре после отца, дядя погиб при набеге на русских: в суматохе битвы сорвался вместе с лошадью в ущелье. Сахид долго оплакивал его гибель, хотя скорбь та была не черной, но серой от вплетшегося в нее облегчения, и Сахид по целым дням проводил в молитве, дабы выстоять такое жестокое смешенье чувств. Вскоре после траура Сахиду, которому в ту пору уже минуло шестнадцать лет, пришлось смириться с тем, что он не хочет и, вероятно, никогда уже не захочет лечь с женщиной. Такую кару послал для него Аллах. – Ты здесь, – Сахид приложил руку Михаила сперва к своему лбу, а после к груди, – но ты из врагов. Еще наказание. – Глупости, – немедленно возразил Измайлов. Рассказ о дяде вызвал в нем мелкую дрожь ярости. – Ты уже сполна пострадал. Я тебя не обижу. – Ты хороший, – Сахид улыбнулся, звякнув обо все струны в душе Михаила. – Я тебя не принуждаю, – поспешил сказать Измайлов. – Мне ничего не нужно против твоей воли. – Я знаю. – Если не хочешь, если тебе неприятно, если ты из благодарности, из страха или корысти... Сахид потянулся к Измайлову и, не дав довершить, накрыл его губы своими. Все случилось меж ними той ночью в стенах маленькой сакли, и ни с кем прежде Михаил не был так вознесен и счастлив. Поутру Измайлов первым делом снял с аула дозор, и часовые, которые до сих пор, сами того не ведая, стерегли Сахида, с облегчением отправились восвояси. Опасаться стало некого, и любовники смогли свободно покидать саклю, а после возвращаться в нее и проводить вместе так много времени, как только возможно. Чувства в черкескому мальчишке захватили все существо Измайлова, разметали всю душу рывками морского ветра, взбаламутили, спутали, захлестнули сознание, лишив здравомыслия, так что и о долге, и о взводе своем Михаил был готов позабыть, только бы не разлучаться с Сахидом. Оба они вели себя что помешанные. После первой ночи Сахид оставил еще брыкавшиеся позывы к недоверию и осторожности, и за один-единственный день из чахлого стебелька расцвел пламенеющим маком. Измайлов не мог нарадоваться таким переменам и тому, что он их причина, и всеми средствами показывал Сахиду свою взаимность. Днем они гуляли в горах, насколько позволяла заживающая рана Сахида, а ночи проводили на тесном лежаке в спаленке сакли. Сахид все больше рассказывал о себе, своей семье, родных местах, в которых вырос, и Измайлов наконец решился показать ему место, где похоронил аксакала Ислама. Сердце разрывалось оттого, как мальчишка, рухнув на земляной бугор, вздрагивает от беззвучных слез и все бормочет что-то кающимся сдавленным шепотом на своем языке. Михаил не смел его тревожить. Он так и стоял чуть поодаль, что дубовый ствол, и молча терзался виною. С каким равнодушием он рассказывал Филатьеву о казни аксакала! Будто то была крыса, не человек. Пусть даже Ислам дал русским слово, а после его не сдержал, расстрелять старика и бросить тело в сакле, даже не подумав предать земле, было слишком жестоко. И как в конечном итоге Ислам нашел свой покой? Без обрядов, без родных, глубокой ночью, в первой подвернувшейся яме. Сахид еще долго плакал на могиле дедушки, прилежно разравнивая ладонями холмик, и Михаил был уверен, что, закончив, он развернется с зажатым в руке кинжалом. Однако когда Измайлов, наконец не выдержав горя, приблизился к безутешному Сахиду и, наклонившись, мягко тронул его за плечи, дабы поднять, мальчишка бросился к нему в объятья так исступленно, что едва не задушил. Ему была нужна не месть, но сострадание, и Михаил даже при всей своей неуклюжести искренне постарался его утешить. Увлеченный переливчатым вкрадчивым голосом, Сахид понемногу утих, позволил Измайлову увести себя обратно в аул, а к вечеру поел и перестал отворачиваться от поцелуев. Иногда, преодолевая робость, Сахид спрашивал Михаила о его жизни, и тот живо рисовал пейзажи Москвы, свое имение, описывал студеные зимние холода, в которые Сахид ни за что не хотел поверить, и упоминал даже о благородных дамах и кавалерах, знающих светский этикет. Сахид слушал Измайлова с жадностью, внимательно следил за его словами, сосредоточив неподвижный взор на его лице, и не перебивал, если только Михаил сам не поворачивался к нему с просьбой о реакции. Лишь однажды Сахид, прижавшись к Измайлову после любви и осторожно поглаживая кончиками пальцев его рваные боевые шрамы, тянущиеся от сердца к паху, начал разговор первым. Он спросил, ждет ли Михаила дома женщина, и голос его притом чуть заметно дрогнул. – Нет, меня никто не ждет, – без промедленья молвил Измайлов. – Я был одинок до встречи с тобой. В ответ на это Сахид облегченно вздохнул и, что-то шепнув на своем языке, приложил ладонь Михаила к губам. Влюбленная идиллия продолжалась чуть больше недели. Затем явился полковник Гарон. Сахид все понял сразу. Вероятно, он тайком побывал в соседнем занятом русскими ауле, когда ушедший на рассвете Измайлов не вернулся после утреннего построения. Гарон потребовал немедленного собрания и пожелал себе два дня отдыху, после которых надлежало выдвигаться в сторону Майкопа, куда Гарон заблаговременно отправил депешу о дате своего прибытия. На вопрос Измайлова о маршруте предстоящего горного перехода Гарон ответил лаконичное «потом». Отчего-то это внезапное напоминание о прежней жизни показалось Измайлову чудовищно неверным. Он отзывался полковнику механически, по наитию, и так же механически выполнял привычные движения, сам притом словно наблюдая за сценой со стороны. Неужели все это с ним? Неужели он русский офицер? Неужели он на войне? Зачем это? Сколько еще будет длиться кавказское кровопролитие? Как сможет он вернуться в Майкоп, а после вновь выступить против горных народов, против Сахида и его семьи? Как теперь, влюбившись в черкеского мальчишку, поднять оружие? Когда Михаил наконец вырвался из полковничьих клешней и примчался к Сахиду, того не оказалось в сакле. Не на шутку встревоженный, Измайлов бросился на поиски. Он не верил, что Сахид мог сбежать, и действительно, недолгие блуждания по тем местам, где они бывали прежде, помогли Михаилу найти свою пропажу. Сахид сидел в тени деревьев подле невысокого слабого водопада, который отчего-то любил, и задумчиво кидал вниз сорванные травинки. Завидев приближающегося визитера, мальчишка насупился и, с обидой отвернувшись, враждебно выпятил лопатки, однако Измайлову было довольно лишь слегка приласкать его, чтобы вернуть прежнее доверие. – Ты что? – растерянно улыбнулся Михаил, когда Сахид ткнулся головою ему в плечо. – Меня задержали. Не сердись. – Ты уйдешь, – буркнул Сахид, и в голосе его звякнула до того твердая уверенность и смиренность, что Измайлов тотчас запротестовал: – Я тебя не брошу, – он отстранил Сахида за плечи и вцепился в него решительным взором. – Я не хочу возвращаться в обычную жизнь так, словно ничего не бывало. Мне надоела эта война. Глаза Сахида блеснули сомнением и тотчас вместе с ним – надеждой. – Ты пойдешь убивать черкесов, – упрямо заявил мальчишка. – Нет, не пойду, – еще жарче возразил Измайлов. Сахид, доверчивый к близким, немедленно загорелся от искры Михаила и, затаив дыхание, шепнул: – Сбежишь? – Сбегу, – без промедленья кивнул Измайлов. Сахид так и ахнул и тут же, метнувшись вперед, порывисто его обнял. – Ране навредишь, – заботливо потревожился Михаил, поглаживая Сахида вдоль остро выпятившихся позвонков. – Через два дня мне придется уйти. Ненадолго, обещаю. Твое здоровье окрепнет, а я, как только завершу, что должен, сразу вернусь. – Как? – шепнул Сахид. – Скажу, что в ауле остались важные сведенья, уйду по известной русским тропе и подстрою там свою гибель. Сахид не ответил, не шелохнулся. Он слушал. – Я вернусь сюда за тобой, сбросив офицерский мундир, и мы отправимся на равнину следом за твоей семьей. А после, если захочешь, уплывем в Османскую империю, и нас никто не найдет, – в ту минуту такое безумие казалось Измайлову положительно правильным и очень легко исполнимым. – Сколько нужно ждать? – вопросил Сахид. Его устроил план Михаила. – Около двух недель, не более, – заверил Измайлов. – Если не вернешься за две недели? – Я вернусь. Сахид осекся, помедлил и вдруг прижался теснее: – Если что-то случится? – Тогда уходи на равнину без меня, – ответил Михаил. Он отдавал себе отчет в том, что, пробираясь из Майкопа к Сахиду в одиночестве, может напороться на вооруженных черкесов. – Сбеги сейчас, – неожиданно предложил Сахид, так крепко прильнув к Измайлову, что у того пережало дыхание. – Сбеги со мной сейчас. – Я... – Михаил встревоженно осекся. – Я не могу исчезнуть, меня хватятся и будут искать, а нам ни к чему преследование. – Когда ты уйдешь с ними? – Через два дня. – Сделаем нынче ночью так, как ты хочешь. Как будто ты умер. Упал с горы. Такая лихая стремительность и манила Измайлова, и чертовски пугала. Подстроить собственную гибель, предать Гарона, Яковлева, все свое командование и взвод, бросить прошлую жизнь, родных, отказаться от собственного имени, умчаться в Османскую империю – и все это не через две недели, но нынче ночью?! Желудок предательски задрожал. Михаил был готов на побег, но все же стоило обдумать план. Об этом Измайлов честно сказал Сахиду, и мальчишка, каким бы горестным ни был его вздох, согласился. – Я буду ждать, – Сахид отнял голову от плеча Михаила. Продолговатые глаза, что звездная южная ночь, мерцали ярко и прекрасно. – Мы вместе уйдем. Миша и Сахид. – Только будь начеку, пока меня нет, хорошо? Мальчишка отрешенно кивнул. Он был и счастлив, и опечален, и взбудоражен, и, не способный выразить чувства на чужом языке, с трудом сохранял самообладание. После недолгого промедления он наконец нашел способ поведать о том, что на душе: – Миша, – Сахид тепло улыбнулся и, подававшись навстречу, нажал ладонью ему в грудь, чтобы уложить лопатками на траву. – Хороший, добрый Миша... У Измайлова весь мир вертелся перед глазами от этого нежного шепота. Притянув Сахида к себе, Михаил перекатился в высоких стеблях и, нависнув над замершим в предвкушенье мальчишкой, припал поцелуями к его соблазнительно бархатистой шее. Они любили и ласкали друг друга до забытья и никак не могли насытиться. Последние два дня в ауле прошли для Измайлова что в бреду. Весь смысл его был в Сахиде, и любые слова полковника Гарона слышались будто сквозь вату. Едва улучив свободную четверть часа, Михаил мчался к Сахиду зверем и, повстречав его, такого же нетерпеливого, уже на полдороге, хватал в охапку и валил в высокую траву. Ночью они совсем не смыкали глаз, боясь потерять хоть одну драгоценную минуту, и оттого перед самым выступлением в Майкоп Измайлов пребывал в блаженном полусонном дурмане. В последний рассвет они с Сахидом любили друг друга в исступленье, обменивались страстными поцелуями и признаньями и клялись в новой встрече через две недели. – Если не вернусь, уходи без меня, – напоследок наставлял Сахида Михаил, но мальчишка лишь упрямо мотал головой: буду ждать. Такая верность сводила Измайлова с ума. Как оставить его одного в опасных горах? Вдруг ему не хватит тех лекарств, еды и питья, что удалось тайком стащить из приготовленной к отбытию поклажи? Быть может, нынче, в этот самый миг, послать Гарона и все прочее к черту? Сбежать вместе, сейчас?.. – Береги себя, Сахид, – чуть слышно выдохнул Измайлов и, в последний раз прижавшись поцелуем к доверчиво открывшимся губам, заспешил в соседний аул, пока безумие не одолело разум окончательно. Взвод в двадцать коней под командованьем ротмистра Измайлова выступил в направлении Майкопа ранним утром. Несмотря на свое положение, Михаил был вынужден во всем подчиняться строптивому, авторитарному и чудовищно недоверчивому полковнику Гарону, который даже по отбытии из аула не удосужился посвятить командира взвода в детали предстоящего маршрута. Все, что знал Измайлов о продвижении по горным тропам, сводилось к перспективе ближайших трех-четырех часов, на большее полковник Гарон не расщедривался. В любое иное время Михаил бы взбесился до белого каления, но нынче военные дела совершенно перестали его занимать. В мыслях, в сердце царствовал один Сахид, и лишь его образ всегда стоял у Измайлова перед глазами. В скучном переходе по горным ландшафтам Михаил согревался воспоминаниями об искреннем и трепетном черкеском мальчишке, который ждет его возвращенья. Во время ночлега в узкой расщелине, укрытой от непрошеных гостей буйной зеленью и нарезанными по склонам скалами, Гарон позвал Измайлова к себе под навес. То был единственный навес во всем их небольшом лагере. Кавалеристы, пользуясь снисходительностью ротмистра, устало разложились прямо подле своих лошадей. И только тогда, под нестройный двадцатиголосый хор храпа и аккомпанемент трещоток цикад, в черной ночной непроглядности, подле единственной, тускло тлевшей под навесом свечки – Гарон шепотом заговорщика раскрыл Измайлову маршрут. Путь пролегал через длинное Самбырское ущелье, довольно безопасное благодаря своей глубине и растительности, однако на определенных отрезках распахнутое, что плато. Проходить эти участки нужно ночью, настоятельно подчеркнул Гарон. К счастью, до Майкопа оставалось всего две ночевки. Возвращаясь к своему коню, Михаил даже посмеивался над чересчур дотошным полковником. Кого он так опасается в этой глуши? Впоследствии Михаил сотни раз вспоминал и этот день, и роковой следующий, воскрешал в памяти каждый час, каждую минуту до сгущенья сумерек над треклятым ущельем, заново переживал все свои действия, все слова, обращенные то к одному, то к другому сослуживцу, беспечным, радостным от возвращенья с гор, ничего не ведавшим о грядущей судьбе. Вот он смеется на обеде с Филимоновым, а вот нагоняет Егорова, пришпорив коня. Сзади Баринцев и Лямдо возятся с мешками, закрепляя их в повозке. Что-то звонко грохочет, слышатся голоса, смех, Гарон недовольно косится на развеселившихся кавалеристов. Измайлов окидывает свой взвод укоризненным взором, но, стоит Гарону отвернуться, как тут же подмигивает и беззвучно смеется. Никто тогда не знал, что через несколько часов в живых останутся лишь трое. Как они пропустили приближенье черкесов? Как ни Измайлов, ни Гарон не заметили, что, вопреки густым ночным потемкам, склоны недостаточно защищены деревьями и стоит отставить усталость и продвинуться по Самбырскому ущелью дальше, пока не будет найдено безопасное место? Они и только они вдвоем повинны в гибели двадцати человек: один рассеянный от своей внезапной влюбленности и планов дезертирства, другой чересчур скрупулезный, а потому упустивший из виду самое главное: черкесы сызмальства живут в горах и никакие заросли кустарника не помешают им прицелиться с уступа по ущелью. Первым звонко разлетелся кувшин. Дремавший Измайлов не придал тому значенья: это Сахид случайно уронил и теперь глядит виновато то на Михаила, то на багровые глиняные осколки да мелкую белую крошку, рассыпанную по ковру. Измайлов привлекает его к себе, целует осторожно в лоб и губы. Сахид не поднимает глаз, и чуть приметно вздрагивает от каждого прикосновенья. Его, а вслед за ним и самого Измайлова, как всегда, волнует и манит любой физический контакт. «Ты что же, – улыбается Михаил, – тревожишься из-за кувшина? Это ничто по сравнению с тобой». Где-то рядом раздалось остервенелое конское ржанье. Измайлов встрепенулся, выпал из дремоты в черкеский рассвет. Кругом свистели пули, офицеры вскакивали за оружием. В ушах колотились последние слова: «Это ничто по сравнению с тобой», и отчего-то Михаил запомнил их навсегда. Растерянные, полуголые, охваченные паникой, кавалеристы бросались кто куда, отстреливались наугад, падали, закрывали голову, вскакивали или так и оставались лежать. Измайлов и сам на минуту ошалел – откуда пули? кто? – заметался в повальной сутолоке, схватил чей-то пистолет, бесхозно брошенный на землю, и лишь тогда вспомнил, кто он и где. – Склоны! – завопил он, падая подле подстреленной лошади. – Целься на склоны! Кустарники, которые Измайлов с Гароном приняли в ночи за надежный перелесок, сыграли злую шутку: черкесы палили из зарослей, почти незаметные со дна ущелья, которое сами они видели как на ладони. – Все назад! Назад! Под камни! Под седла! – орал Измайлов, хотя никто его уже не слышал. Застигнутые врасплох кавалеристы носились по лагерю безо всякого укрытия и стреляли по склонам вслепую, пока не падали от точной пули. Измайлов быстро огляделся в поисках защиты: неподалеку валялся железный котелок для воды. Прыгнув от одной дохлой лошади за другую, Михаил сорвал с котелка крышку, натянул его на голову, рявкнул попавшему под руку Егорову сидеть за лошадью и пополз на прежнюю позицию. Рядом с первой лошадью обнаружилось седло. Тяжело пыхтя и чертыхаясь, одной рукою придерживая котелок, Измайлов заполз под вонючее седло, перевернулся под ним, чтобы защитить спину, и прицелился на левый склон. Он видел тени, мелькавшие в зеленой чехарде. Главное не спешить. С нападенья прошла всего пара минут, но выстрелы черкесов уже звучали реже. Оставшиеся в живых кавалеристы попрятались, следуя примеру командира, и бой пошел расчетливей. Кустарник шевельнулся, мелькнула чья-то рука – Измайлов выстрелил, и в тот же миг над ущельем прокатилось эхо болезненного крика. – Так-то, голубчики, – сквозь зубы прошипел Измайлов. Он всегда был мастерским стрелком, и другого черкеса при его неосторожном движенье уложил наповал. Тут же в сторону дохлой лошади и котелка полетели десятки пуль. – Левый склон! Целься в руки! – Измайлов рухнул лицом на землю в надежде, что сослуживцы, вдохновленные примером, его прикроют. Картечь вонзалась в еще теплые лошадиные бока, и кровь текла прямо под Измайлова. Полежать с полминуты, сочтут мертвым, затем поднять голову, аккуратно, незаметно, навести прицел, дышать ровно... Краем глаза Измайлов уловил рядом с собою некое движение и, обернувшись, увидал Гарона. Тот медленно пробирался вдоль повозки с поклажей, чтобы скакнуть за одну из лошадей, поближе к склону, и прицелиться. Провернуть такой прыжок с нужной прытью при его-то летах и комплекции было попросту невозможно. – Полковник! – шикнул ему Измайлов. – Стойте! Им вы нужны! Сидите в укрытии! Однако в ответ Гарон только смерил его высокомерным взглядом. Полковнику не пристало отсиживаться в тылу. «Бестолочь!» – успел выругаться про себя Измайлов, прежде чем в следующий миг Гарон прыгнул из-за повозки, а Измайлов, сбросив седло, прыгнул за Гароном. Пули засвистели в их сторону, что стрелы, врезаясь в песок и мертвых. Измайлов схватился за Гарона, толкнул за лошадь, навалился сверху, закрывая, и только минуту спустя, отдышавшись, почувствовал острую боль в правом бедре. Зацепили-таки, черти. – Надо было отлежаться! – набросился на Гарона Измайлов. – Они бы решили, что вы мертвы. Теперь они знают о вас и не успокоятся, пока не пристрелят. – Я видел грот, – натужно выдавил Гарон. – Какой еще грот? – Там, – полковничий палец ткнул куда-то вперед по ущелью. – Грот. – Вы ранены? – Царапина, – Гарон придерживался за бок. – Вы? – Царапина, – отмахнулся Измайлов. – Нужно увести в грот всех выживших. – Нет выживших. – Что?! – Сами смотрите, – Гарон охнул от боли. Слегка высунувшись из-за лошади, Измайлов оглядел поле битвы. Взвод лежал поваленный, что оловянные фигурки. Никто не шевелился. Выстрелы с гор прекратились. – Кто-то еще, может быть, дышит, – упрямо заявил Измайлов. – Вы не станете проверять это, ротмистр. – Нужно дождаться ухода черкесов и помочь раненым. – Если сами дотянем, – Гарон привалился затылком к окровавленному лошадиному боку и в изможденье прикрыл глаза. После того над ущельем установилась тишь. Она была прозрачной и звонко-хрупкой, почти как столовый хрусталь. Казалось, нет в горах ни черкесов, ни русских, и только птицы заливаются трелями под музыку встречного ветра. Рана на ноге оказалась хуже, чем думал Измайлов. Шевелить получалось с трудом, бедро нарывало, кровь лилась ручьем, и перед глазами уже мельтешили черные мушки. Пришлось оторвать клок от подола нательной рубахи и использовать его вместо жгута. – Держитесь, ротмистр? – хрипло спросил Гарон. – Держусь. Вы? – И я. Так, укрывшись за лошадью и приготовив пистолеты, они провели время до самой темноты, временами впадая в болезненное забытье. По божьей милости черкесы не спустились в ущелье. Когда сумерки, которые должны были застать взвод уже на подходе к Майкопу, накрыли Самбырское ущелье привычным темно-звездным саваном, Измайлов решился действовать. Он хотел осмотреть всех лежащих ничком кавалеристов в надежде обнаружить среди них живых, однако при малейшей попытке встать правая нога разразилась такой дичайшей болью, что Измайлов с воем повалился на землю. – Уймитесь, Михаил, – послышался бесцветный голос Гарона. – Вы им не поможете. При тяжести своих ран они хотели отступить хотя бы с открытого места в грот, но ни тот, ни другой не могли подняться на ноги. Полковник был совсем плох, и, хоть Измайлов соорудил для него хлипкую повязку, Гарон держался из последних сил. – Оставьте меня и ползите в грот, Измайлов, – заявил полковник. – Я умру со своим взводом. – Это не ваш взвод, – Михаил схватил его, как кота, за шкирку. – И даже не смейте отдавать мне приказ. Перебирайте ногами, ну же. Стиснув зубы и сжав в кулак всю свою волю, ибо сил у него уже не было, Измайлов пополз по земле в направленье грота, волоча тяжелого, благо не упиравшегося Гарона. Раненое бедро шаркало о камни, забивалось песком и стонало нечеловеческой болью, и Измайлову приходилось до крови раскусывать губы, дабы приводить себя в чувства. Они преодолели так с десяток метров, когда рядом просвистела пуля. – Да вот же шакалы черномазые! – Гарон с яростью выхватил пистолет. – Давай, Миша, в темноте промажут! Измайлов одной рукою вцепился в полковника, пальцами другой вгрызся в землю и пополз со звериным ревом. Гарон отстреливался, не забывая толкаться ногами и нажимать в Измайлова спиной. – Давай, родненький! – кричал Гарон. – Немного уже, давай! Когда силы окончательно покидали Измайлова, он останавливался и также брался за пистолет, но ни они с Гароном, ни черкесы ничего толком не видели впотьмах. Михаил не знал, сколько они ползли до грота – казалось, с десяток часов – но когда все было кончено и каменные стены сошлись над их головами, укрывая в своей колыбели от внешнего ужаса, Измайлов не сумел даже обрадоваться. Он снял с себя изодранную рубаху, сделал из нее новую повязку для полковника, оторвав перед тем кусок рукава, чтобы потуже перетянуть свое бедро. Откуда взялись силы порвать крепкую ткань, он не понял и годы спустя. Темнота сомкнулась над ним в один миг, и, уже не заботясь о том, что черкесы могут спуститься к гроту, Измайлов рухнул на землю без чувств. Кругом него была сплошная муть и дурь, спертое ватой броженье воздуха, голоса, отчего-то знакомые, женский среди прочих – Дарья? Нет, откуда ей взяться в Самбырском ущелье? Зачем женщина на войне? Где свет? Ломота во всем теле, темнота. Бесчувствие. Блаженное забытье. Новое обостренье. Тело как камнями побитое. Светит ярко, слепит. Или это глаза закрыты? Черкесы могут вернуться. И ему надо вернуться. Его Сахид ждет. Сахид. Сахид не знает, что он ранен в ущелье. Бой не окончен, открывай глаза. Открывай! Измайлов заставил себя разлепить веки, но ущелье сменилось иной обстановкой: омерзительно белыми стенами с несколькими иконами. Что за чертовщина? Как он тут оказался? Где его взвод? Где Гарон? С трудом шевельнув затекшей шеей, Измайлов попытался осмотреться, но перед глазами все путалось и сливалось: белый, серый, слабо-синий, как же его... голубой. Сознанье начинало просыпаться, и Михаил постепенно понимал, что он у черкесов в плену. Но откуда у черкесов православные иконы? Да черт их знает, этих дикарей. Нужно убираться отсюда. После Самбырского ущелья все считают его мертвым. Нужно вернуться к Сахиду. Сахид ждет в ауле. Как отсюда выбраться? Измайлов увидел перед собою узор высокого стеклянного пропуска в сплошной стене: должно быть, французская дверь. Дверь была слегка приоткрыта, и Михаил решил попытать удачу. Он хотел встать с постели, но не смог и вместо того лишь тяжело грохнулся на пол. Правое бедро взвыло от боли. Не беда. Главное, вырваться на волю, к Сахиду, а там все заживет. Пустое. Отталкиваясь здоровой ногой, Измайлов как можно тише пополз к французской двери. Не хватало еще, чтоб черкесы поймали его за побегом. Стекло все ближе и ближе. Ближе. Ближе... Просунувшись в щель, Измайлов окунулся в благословенный аромат чистого, как родник, горного воздуха. Свобода опьяняла. Камень под животом – очевидно, крыльцо. А где ступени? Лишь бы это был черный вход, не парадный. Измайлов видел основание кованой решетки. Ограда? Придется лезть через ограду. Подожди еще немножко, Сахид, я приду к тебе, как обещал. И даже раньше, возвращаться в Майкоп уже не нужно. Уцепившись руками за ограду, Измайлов слабосильно подтянулся. Бесчувственная правая нога болталась и тащила его вниз. Ну уж нет. Он не останется здесь на радость черкесам. Раз... два... три! Наверх! Он уже различал перед собою буйно зеленые, густые кроны деревьев. Всего пара рывков, животом на чертову ограду, вот так и... – Миша! – прогремел леденящий душу оклик, и в следующий миг чьи-то руки отодрали Измайлова от решетки. – Нет! Пусти! Пусти, сволочь! ­– завопил, брыкаясь, Измайлов. Ему казалось, что кричит он очень громко и сопротивляется отчаянно, но на деле шепота его почти не было слышно, и незнакомцу без труда удалось уложить дергающегося Михаила себе на колени. – Пу...сти, – еще раз попытался Измайлов, слабея. – Миша? – все тот же перепуганный голос. – Миша, бога ради! Позовите доктора! Отчего ему знаком этот голос? Чей это голос? Чьи это руки треплют легонько по щекам? Черкесы бы так не стали. – Миша! – все взывал к нему голос, неся с собою неожиданные воспоминания о доме и детстве. – Миша! Измайлову стало до того любопытно, что он постарался сосредоточиться на телесного цвета пятне, и вслед за тем мир наконец-таки начал проясняться. То, что он давеча принял за крыльцо, на самом деле было каменным балконным полом, а садовой оградой оказалась балконная решетка на уровне третьего этажа, через которую Михаил едва не перевалился на улицу. Подле спутанных в кованом узоре прутьев, привалившись к ним спиною, сидел спаситель, который крепко держал Измайлова в своих подрагивающих руках. Кто этот взрослый юноша? Такие глаза знакомые... родные. – Костя, – одними губами шепнул ему Михаил, – ты так вырос. После этого он вновь провалился во мрак. Память вернулась к Измайлову лишь через две недели. Самбырское ущелье осталось позади. Михаил был в военном госпитале в Майкопе. Доктора и Костя, который срочно примчался из Германии, бросив университетские дела, рассказали ему о том, что в живых остались лишь он, полковник Гарон да корнет Егоров, спрятавшийся по приказу за мертвой лошадью. Остальной взвод не сумел спастись. По счастливой случайности черкесам так и не удалось найти ночью грот, где укрылись Измайлов с Гароном. – Еще предстоит расследование, но тебя ни в чем не винят, – твердо заявлял Костя лежащему в больничной койке брату. – Предполагают, что ваше расположение выдал предатель. «Предатель? – изумлялся про себя Михаил. – Какой еще предатель?» Единственный, кто знал о маршруте их продвижения по Кавказским горам, был полковник Гарон. Даже Измайлов услышал про Самбырское ущелье лишь накануне рокового перехода. Что ж теперь, Гарон предатель? Придумайте что-нибудь правдоподобней. Скорей всего, они сами были неосторожны и выдали себя разговорами, цоканьем коней, ночными лучинками, да чем угодно. Черкесы заметили их и проследили до удобного для нападенья места. Предателя быть не могло. И уж тем более, всякий раз твердил себе Измайлов, к этому нападению непричастен Сахид, который ничего не знал не только о Самбырском ущелье, но даже и о Майкопе. Несмотря на влюбленное помешательство, Михаилу все же хватило осмотрительности не посвящать мальчишку в стратегические военные планы. Сахид не был связан с нападавшими, но сердце Измайлова лишь хуже рвалось и металось в груди. Выходит, что та часть гор, которую русские считали «освобожденной», по-прежнему опасна, и поблизости от аула аксакала Ислама бродят вооруженные горцы. Сахид совсем один. Если его обнаружат, то заставят примкнуть к абрекам. После разговоров с мальчишкой, после знакомства с его убежденьями Измайлов знал, что он отнюдь не обычный сорвиголова-черкес. Сахид никогда не участвовал в набегах, никогда не хотел воевать, он любил тишину, он был пацифистом, даже не зная такого слова, и кинжалом своим он пользовался только для защиты. А стало быть, случайно забредшие к нему земляки могут представлять огромную опасность. Посему, едва придя в себя, Измайлов принялся активно спрашивать, сколько провел без чувств и когда заживет нога. Поначалу ему и вовсе не отвечали: доктора сыпали какими-то терминами, а Костя стыдливо отводил глаза, тушевался и начинал что-то мямлить, так что Михаил одновременно раздражался и настораживался. Так прошло несколько дней, каждый из которых отдалял Измайлова от Сахида. Терпение Михаила очень быстро подошло к концу, и однажды, оставшись в одиночестве, он предпринял новую, уже осознанную попытку подняться на ноги. И только когда от боли посыпались искры из глаз, когда он грохнулся подле койки на холодный пол и, хватаясь за бедро, скорчился с воем и проклятьями, безжалостная правда вскрылась: он больше никогда не сможет ходить. Хирурги сгрудились подле его койки и, словно оправдываясь, затараторили наперебой, что ему крайне повезло, что ногу собирались отнять и только чудом мышцу, серьезно пострадавшую от картечи, удалось сохранить. Кости были раздроблены, нога потеряла чувствительность и даже после зарастанья раны нагрузку принимать уже не сможет. Измайлов слушал молча, безотрывно наблюдая за братом, который стоял у окна и, приотворив ставни, нервно курил. Костя не возражал, не перечил, не опровергал. Он был заодно с врачами. Он смирился. Ну уж нет! Какая, к чертям, инвалидность?! Какая койка?! Какая атрофия мышц?! Измайлов негодовал. Ему нужно к Сахиду! Сахид его ждет! И без того минуло почти три недели, когда они условились на две. Что если черкесы добрались до Сахида? Что если он утратил веру в чувства Михаила и ушел на равнину? Что если разлюбил?.. И так, из этой яростной надежды скорей вернуться к милому дикому мальчишке, Измайлов уже на будущий день потребовал от докторов леченья для ноги. Он до того был ослеплен желаньем вырваться из госпиталя и устремиться в горы, что совершенно не понимал и недооценивал серьезность своего увечья. Он был уверен, что чем активней примется за упражненья, тем быстрее начнет ходить, и полагал, что дело ограничится парой недель. Лишь бы только Сахид не разочаровался в нем, лишь бы верил, лишь бы дождался! Кости в бедре срастались полтора месяца. Затем ноге стали возвращать чувствительность. Михаил по-прежнему был прикован к койке с той лишь разницей, что теперь его развлекали лечебными растираньями, просьбами «пошевелить пальчиками» да бесконечными сгибаньями-разгибаньями колена. За минувшее время он выучил каждую трещину в рамах икон, каждый изгиб в узоре балконной двери, манеру речи всех, кто проходил в теченье дня по коридору. Врачи хвалили его за хилые потуги дернуть коленом без посторонней помощи, которые кончались потом в три ручья, болезненными стонами и бегством Кости на балкон «покурить». Михаил не сдавался. Он вернется к Сахиду, непременно вернется. Шли месяцы. Безнадежные настроения врачей понемногу сменялись интересом. Вопреки всем прогнозам, больной шел на поправку, и после Рождества, всего через четыре месяца лечения, ему торжественно предложили пересесть в коляску, считая это достиженье наивысшим успехом. Ни о какой коляске Михаил не хотел даже слышать и сразу же потребовал себе два гимнастических бруса, чтобы заново учиться стоять и ходить. На протяжении всех безрадостных месяцев в госпитале Майкопа Измайлов получал письма от матери и старшей сестры Татьяны, которые Костя читал ему вслух, сопровождая каждую весть или мысль своими остроумными комментариями, и Михаил не понимал, как в прежние времена находил что-то важнее семьи. Костя был рядом каждую минуту, готовый утешить, поддержать добрым словом, выручить, подставить плечо, подхватить и не дать упасть. Михаил знал, что Костя покинул университет, дабы посвятить себя заботе о брате, и на сердце щемило такой благодарностью и любовью, что можно было разрыдаться. Оттого старший Измайлов, прекрасно сознавая свою глупость, избегал разговоров с братом по душам и, напротив, вечно бурчал на него, но Костя не обижался, словно все давным-давно разгадал. Он единственный верил в Михаила с самого первого дня и горячо поддерживал его попытки встать на ноги. Когда врачи заявили, что брусья – чрезмерная смелость и нужно все же оставаться реалистами, Костя сам притащил в госпиталь снаряд из ближайшего гимнастического зала. Михаил обожал младшего брата и корил себя за то, что за целых двадцать лет не удосужился узнать его как следует. Через год Михаил достаточно окреп, чтобы Костя смог перевезти его в Петербург для наблюдения у гражданских столичных докторов. Случай Измайлова называли уникальным, и теперь врачи боролись за возможность заняться пациентом, который чудом выучился стоять и даже немного ходил с напрочь разодранной мышцей бедра. Михаил уже не рвался на Кавказ. Время давно было упущено, и Сахид, конечно, больше не ждал в ауле. Безумная влюбленность, случившаяся с Измайловым минувшей осенью, утихла, опустившись на сердце, что опавшие листья, светлой печалью. Михаил молился о своем черкеском мальчишке, прося, чтобы тот благополучно добрался до родных и отплыл в Османскую империю, но желание бежать за ним вслед угасло. Измайлов не понимал, как так вышло, что он, русский офицер, присягнувший на верность царю и отечеству, всерьез собирался разыграть свою смерть и дезертировать. Неужели чувства могут до такой силы одурманить? Неужели это и была его первая любовь? Полтора года спустя Михаил уже мог ходить без сопровождения на значительные расстояния и тогда же получил ненавистный Георгиевский орден, выхлопотанный Гароном. Костя приложил все усилия, дабы оградить занятого здоровьем брата от расследования Самбырского ущелья, поисков напавших на взвод черкесов, показаний Гарона и Егорова и проч., но все одно Михаил узнал, что основной причиной случившегося считаются происки предателя, а Гарон намерен приложить все силы для истребления или покорения оставшихся в Западной Черкесии горцев. Эти новости звучали для Измайлова так чуждо и гадко, словно он никогда не воевал. Прошло ровно два года, прежде чем Михаил смог вернуться в памятный аул. Погода стояла точь-в-точь такая же мягкая, охряно-бархатная, что и в тот сентябрь. Для врачей и родных Измайлов был на водах, а сам в то время, оседлав коня, неспешным шагом пустился по знакомым тропам. Кавказская война завершилась, теперь горы были безопасны, но Михаил все одно вооружился по привычке револьвером и кинжалом. Весь путь от Майкопа до аула занял три дня, в течение которых Измайлов ночевал под сенью спутанных крон, а трудные гористые уступы проходил с помощью тяжелой, но надежной трости, ведя за собою груженого провизией коня. Сердце больно ухало, когда Михаил подходил к знакомым местам, и даже руки слегка приметно дрожали. Заброшенный аул, где два тому года квартировал русский эскадрон, порос дикой зеленью. Нигде не виднелось следа человека. Прежде чем отправиться дальше, Измайлов навестил скособоченную могилу аксакала Ислама и повыдергал, какие смог, сорняки. За холмом давным-давно не ухаживали, и оттого надежда, и без того призрачная, все тускнела у Михаила в груди. На дорогу между аулами, которая некогда занимала двадцать минут, теперь ушел почти час, и к концу пути Измайлову пришлось несколько времени передохнуть: от усталости ныла нога, а от волненья мутило голову. Как ни хотелось застать обратное, аул Ислама являл собою жалкое зрелище: сакли скособочились, переулочки затянуло травой да дикими цветами. Вдалеке кричала птица. Дул легкий ветерок. Вот и все, что здесь осталось живого. Шаткой поступью Михаил вошел в саклю аксакала Ислама. Неизменным остался лишь дымоход, переживший хозяина и готовый пережить еще многие-многие поколения. Беспорядочные ковры на полу были плотно засыпаны песком, занавеску, скрывавшую спаленку, сдернуло, и теперь она, истасканная и выцветшая, утопала в вечной грязи. Какой-то горшок, пыльный и затянутый паутиной, валялся бесхозно под лавкой в точности там, где поначалу сидел раненый Сахид. Воспоминания одно за другим возвращались к Измайлову, оживляя ветхую запущенность, и сердце отмирало, вздыхало, стучало гулко и горячо. Михаил внимательно исследовал саклю, затем обошел весь аул и даже, не в силах уйти ни с чем, переночевал и весь второй день провел в поисках, но ничего, ни единой подсказки, ни малейшего указания на судьбу Сахида он не обнаружил. И хотя то было закономерно и прежде Измайлов готовил себя к подобному исходу, теперь он отказывался смириться с ужасным, опустошительным «ничем». Еще два дня, неизвестно чего ожидая, Михаил провел в ауле и лишь тогда, боясь, что Костя его хватится, отправился в обратный путь. Сердце его было разбито и, казалось, никогда уже не сможет зажить. Он знал, что, как бы ни было горько, обидно и несправедливо, ему до конца своих дней предстоит мириться с этим чудовищным ощущеньем незавершенности и открытого финала.