Трещина в скорлупке

Утро давно наступило, прорвавшись нетерпеливым светом сквозь наспех сдвинутые сторы, а из гостиной уже слышалось сердитое ворчание Шарли, который не обнаружил хозяина в спальне и страшно раздосадовался, но Савелий не спешил вставать. С тех пор, как Михаил заснул у него на руке, доверчиво и глубоко, что ребенок, Савелий до самой нынешней минуты не сомкнул глаз и даже не шелохнулся. В груди застыло странное чувство: широкая давящая опустошенность, и Сава все не мог взять в толк, как эта пустота может до того много весить. Наверное, он лежал бы неподвижно до пробуждения Измайлова, но после десяти часов в дверь позвонили. Савелий решил, что это смотритель явился покормить Шарли и вывести его на прогулку, и апатично отправился открывать, ни на миг не задумавшись о том, что у смотрителя есть свой ключ. Вопреки обычной чуткости, Михаил не проснулся, когда Сава осторожно вытянул из-под него затекшую руку. Он был слишком измучан ночными воспоминаньями. Савелий даже не спросил, кто там, и открыл без промедленья. На пороге стояли два форменных офицера: один приземистый и грузный, точно медовый бочонок, другой высокий и жилистый, что рельс. Картину они собой являли до предела гармоничную. – Доброе утро, – удивленно поприветствовал их Савелий, торопливо и глубже запахивая Мишин шлафрок. – Чем могу? Вид у Савы был помятым, а голос непривычно хриплым и низким, так что пришлось даже откашляться. – Нам нужен Михаил Дементьевич, – ожидаемо провозгласил Рельс. – Полагаю, это пока невозможно, – ответил Савелий. – Он еще спит и... – Полагаю, вам стоит его разбудить, – холодным тоном перебил Бочонок. Сава так и задохнулся и, расхрабрившись от возмущения, выпалил: – По какому вы, собственно, вопросу? Бочонок, который, как уже понял Савелий, был более суровым из двух офицеров, хотел вскинуться и начать противостояние, но товарищ опередил его разъяснением: – Вопрос дуэли поручика Филатьева и корнета Астраханцева. Саве ничего не оставалось, кроме как кивнуть: – Одну минуту. Можете пока пройти в гостиную. Он старался выглядеть невозмутимым и деловитым, хотя от единого упоминания дуэли у него затряслись поджилки. Миша говорил, что все улажено, что разбирательств не последует, что ему не вменят вины, что фон Рихтер ничего не узнает... «Хватит паниковать раньше времени, – пытался отрезвить себя Савелий, направляясь в комнату, где спал Михаил. – Это попросту два визитера». Измайлова не потревожили ни тявканье Шарли, ни голоса, ни шаги по дому, а потому Саве пришлось скрепя сердце действовать самостоятельно. Опустившись подле крохотного дивана на корточки, он легонько тронул Михаила за плечо: – Миша... В иной день, и Савелий то прекрасно знал, от подобной дерзости Измайлов бы в одну секунду вскинулся, схватил бы за руку до синяка и хорошо, если б не ударил, но нынче даже добудиться его удалось не сразу. – Мишенька, – шепотом повторил Савелий, проводя ладонью по колючей щеке. С глубоким вдохом Измайлов приоткрыл сонные глаза и, не понимая, где он и что происходит, растерянно дернулся. – Тише, – Сава ласково погладил его по спутанным волосам, – ты дома, все позади. Измайлов долго и с большим усердием сосредоточивал взгляд на лице напротив и, приходя в себя, переменялся к узнаванию. По тому, как рассеянность изумрудных глаз принялась сменяться болью и печалью, Савелий понял, что воспоминания о давешней исповеди понемногу возвращаются к Михаилу. – Сава... – взволнованный, Измайлов потянулся к нему навстречу, дабы развеять впечатление от кавказской истории поцелуем, но Савелий не был расположен к поцелуям и, мягко уклонившись, вымолвил: – К тебе пришли. – Кто? – удивился Михаил. Савелий неутешительно качнул головой: – Насчет дуэли Филатьева. – Вот черт, – Измайлов грузно перевалился на спину и, закрыв лицо руками, прогнусавил: – Час от часу не легче. – Что теперь будет? – Не знаю, но думаю, мне стоит выйти для беседы, – с этими словами Михаил резко поднялся с дивана и, кое-как оправив давешнюю парадную рубашку, которую надевал в театр, сделал шаг в сторону двери. Затем он остановился и развернулся обратно к Савелию. – Скажи, ты на меня сердишься? Считаешь, что люблю другого? – напрямик спросил он. – Пожалуйста, говори как есть, давай избегнем недомолвок. Тон его был сухим, обрывистым, военным, но глаза посверкивали тревогой, выдавая истинные чувства, и сердце у Савелия сжалось. – Я не знаю, Миша, – честно сознался он, опуская ресницы. – Я пока не могу о том говорить, мне больно. – Сава... – Измайлов шагнул к нему, намереваясь обнять, но Савелий отступил: – Ты просил как есть. Тебя ждут. – Ты же знаешь, что... – Я все знаю, но мне все равно больно. Такое признание поставило Михаила в тупик. С минуту пытаясь сознать положенье Савелия, он все же сдался: – Что мне сделать? – Ничего, иди, – коротко велел Сава. – Но... – Все хорошо, иди, – настойчивей и даже с ноткой раздраженья повторил тот. Измайлов, как-то разом потускнев, кивнул и скрылся из комнаты. Можно ли объяснить иному то, что и себе растолковать не в силах? Из гостиной послышалось приглушенное стенами бормотанье мужских голосов, сквозь которое пробивались отдельные различимые слова, особенно «Филатьев» и «дуэль», ибо они были ожидаемы. Поначалу Савелий оставался где был, дабы не мешать офицерам своим присутствием, и лишь тщетно прислушивался к разговору, однако вскоре волнение возобладало над разумом, вынудив покориться толкущемуся в горле сердцу и вздрагивавшим ледяным рукам, и Сава осторожно вышагнул в гостиную, так, чтобы его не заметили. Дела обстояли хуже некуда: Миша облачался в свежую рубашку и намеревался куда-то идти вместе с офицерами. – Что происходит? – услышал свой изумленный голос Савелий. – Мне нужно съездить в офицерский клуб, – не прерывая сборов, пояснил Измайлов. – Ответить на несколько вопросов. – Воп-росов? – споткнулся Сава. Сердце полетело камнем вниз. – Это надолго? Я могу присоединиться? – Гражданским не рекомендуется, – деловито сообщил Рельс. – Но... – у Савелия самого появилось вдруг столько вопросов, что сидеть на месте было положительно невозможно. – Я скоро вернусь, – Михаил поглядел на него в упор и постарался подбадривающе улыбнуться, однако эффект вышел прямо противоположным. Сава видел по Мишиным глазам, что все очень плохо, и картины стремительно летели у него в сознанье: скамья, допрос, разжалованье, поезд в Сибирь... – Подождите, я с вами! – запротестовал Савелий. – Никак нет, юноша! – наконец взорвался Бочонок. У него аж усы встопорщились. – Не надо, Сава, это ничего, – мягкий утешающий Мишин голос звучал до гротеска неуместно в нынешнюю минуту. – После обеда, полагаю, все уже будет кончено. От подобной формулировки Савелия пошатнуло. Мужчины тем временем уже направились в переднюю, где Шарли, мечась на месте, заливался истошным лаем: то ли в ошибочной надежде на прогулку, то ли в попытке защитить Михаила, то ли попросту ополоумев. Измайлов аккуратно передвинул пса в сторону, дабы освободить проход, и еще раз напоследок обернулся к Саве. Он крепился изо всех сил, и улыбка его была ласковой, но Савелий все понимал по грустным глазам, по тяжести походки, по тому, как один офицер шел сзади Измайлова, а другой спереди, точно с преступником, и от всего этого бедного Саву накрыло паникой. Он бросился следом, дабы хоть проводить Мишу до экипажа, однако торопиться не пришлось: офицеры остановились на площадке и затарабанили в дверь напротив: – Открывайте, князь! – Брата оставьте в покое, – раздраженно велел Михаил, но то было без толку, и офицеры не унялись, пока растерянный младший Измайлов не предстал перед ними, не впустил к себе и не собрался в офицерский клуб. – Подождите! – никак не унимался Савелий. – Константин штатский, почему он может ехать, а я нет?! – Боже всевышний, точно как с бабами, – недовольно вздохнул Бочонок. – Я надеюсь, у вас есть основания для нашего задержанья? – хладнокровным тоном поинтересовался Константин, набрасывая на плечи сюртук. Михаил направил Косте предостерегающий взгляд, а Бочонок, не стерпев препирательств, пробурчал: – Еще раз поспорите – и будут вам официальные основания. Со всеми записями и последствиями. Это не задержанье. Мы едем побеседовать. Уймитесь. Угроза о «записях и последствиях» еще хуже испугала Савелия, так что он оставил претензии и лишь торопливо проводил мужчин до ожидавшей внизу коляски. В последний раз Миша успел найти его лучистым взором и даже подмигнул, украдкой улыбнувшись, а после улица неожиданно опустела. Савелий остался один, в полной неизвестности о Мишиной судьбе, и ужас от сознанья своей беспомощности был до того велик, что Сава решил ни за что не возвращаться домой. Вместо этого, наткнувшись у парадной на изумленного смотрителя Шарли, он бросился в иную сторону, к единственному, на чью помощь мог сейчас надеяться: к Андрею Сафронову. Час был еще довольно ранний, и Сафронов, к счастью, оказался дома. Дверь открыл один из его соседей по квартире, который премного удивился, увидав на пороге Савелия, персону весьма известную в их узком кругу. Сафронов был вызван тотчас. Очевидно, Савино лицо все говорило само за себя, потому как Андрей, который едва еще успел побриться и набросить нательную рубашку, без лишних слов провел гостя в свой угол и плотно притворил дверь. – Что стряслось? – взволнованно спросил Сафронов. До нынешней минуты Савелий полагал, что отдает отчет своим действиям, однако вместо связного ответа у него вышли одни только судорожные всхлипы: – Миша... и Костя... и эти пришли... и... – Присядьте сюда, – Андрей суетливо подвел Саву к неказистому табурету. Комната Сафронова, хотя и просторная, была крайне скудно и дешево меблирована вразрез с опасеньями Измайлова о том, что корнет богат. – Я сейчас принесу вам воды, – Андрей выскочил из комнаты, гулко пробежал куда-то по коридору, затем послышались чужие голоса, быстрые и оживленные, и даже добродушные смешки, и спустя минуту корнет воротился со стаканом воды. – Вот, Сава, выпейте, – он сунул стакан ему в руку и опустился перед табуретом на корточки. – Пожалуйста, расскажите мне, что случилось. Тон его да и весь вид были в высшей степени участливыми, и Савелий, уязвимый в своем неведенье и растерянности, не смог не довериться. Он залпом осушил стакан, отдал обратно Сафронову и, запинаясь, как на духу поведал о дуэли, о том, что Измайлов был на той дуэли секундантом, что за ним явились из офицерского клуба и что теперь все пропало. Сафронов слушал не перебивая. Наконец, когда Сава кончил и обессиленно затих, Андрей отозвался с полной убежденностью: – Это ничего, не тревожьтесь так. Офицерский клуб не может применять наказанья. Они нынче побеседуют, решат, стоит ли передавать дело в суд чести, и только. – Если фон Рихтер узнает, он не даст Мише повышенья. – Вы в этом уверены? – Миша так сказал, – слабо обронил Савелий. – Прошу вас, не беспокойтесь раньше времени, – настойчиво попросил Сафронов. – Такие обсужденья занимают пару часов, и я уверен, что к обеду Михаил Дементьевич вернется. Побудьте у меня, если хотите. У меня есть сладкий чай и пирожные. Наверное. – Вы так добры ко мне, Андрей, – Сава был искренне тронут его дружественностью. Сафронов тепло улыбнулся и, воодушевившись, прибавил: – Ничего страшного не стряслось. На дуэли закрывают глаза. А для секундантов все уголовные наказания давным-давно... В эту минуту дверь комнаты безо всякого стука отворилась, и внутрь с притворным равнодушием просунулась голова соседа: – Андрей, к тебе какие-то офицеры. – Офицеры? – Сафронов, недоумевая, поднялся на ноги, отступил на шаг от Савы с намереньем принять посетителей, и уже в следующий миг на пороге его комнаты появились небезызвестные Рельс и Бочонок. – Да вы издеваетесь?! – Савелий подскочил с табуретки. Судя по тому, какой изумленно-сердитый взгляд обратил к нему Бочонок, офицеры задались тем же вопросом. Встреча явно вышла неожиданной. – В офицерском клубе есть до вас разговор, корнет Сафронов, – безучастно сообщил Рельс. – Поедемте. – Никуда он не поедет! – сам не свой, запротестовал Савелий, едва Андрей дернулся за мундиром. Сафронов не ожидал подобного заступничества. Он обернулся к Саве в большой растерянности, однако глаза его притом улыбнулись ободряюще и как-то особенно ласково. – Со мною ничего не случится, – заверил он Савелия. – Не бойтесь обо мне. Но Сава находился в таком отчаянье, словно у него отнимали последнюю надежду. – Нет, Андрей, пожалуйста! – взмолился он. – Если они и вас заберут... – Это ничего, – Сафронов коснулся до Савиных рук. – Все будет хорошо. – Я еду с вами, – беспрекословно заявил Савелий, и здесь уж ни Рельс, ни Бочонок не смогли его остановить. По пути к коляске Андрей не переставал утешать Савелия и то и дело придерживал его за локоть или предплечье, но Сава, хоть и был благодарен за такую бескорыстную заботу, никак ей не отзывался. Все мысли его в ту минуту были заняты Михаилом. Несмотря на доводы Измайлова и Сафронова об обратном, Савелий все одно был уверен, что «беседа» в офицерском клубе похожа на судебное слушанье, что Мишу отсадили на скамью подсудимых и что нынче он дает показанья под присягой, дай бог если не в кандалах. На деле все, разумеется, оказалось иначе. Дом полковника Вьюнова, принявший офицерский клуб, ничем не отличался от любого иного зальцбургского особняка, принадлежавшего зажиточному русскому, да хоть тому же Филатьеву. Светлый интерьер небольших комнат, к которому явно приложилась женская ручка, вкупе с многочисленными бытовыми мелочами, разными сервизами да часиками, семейными портретами, запахом свежевыпеченных булочек, отдаленными шагами горничной и капризным детским плачем совершенно не соотносились с суровыми военными процедурами. В первую минуту Савелий и вовсе оторопел: до того спокойным, уютным и семейным оказался прежде внушавший благоговейный ужас дом. Стоит ли говорить, что анфилада комнат на мужской половине, отведенная под офицерский клуб, была выдержана в том же трогательном стиле: чиппендейлова мебель, ситцевые занавесочки, букетики, чайные чашечки и проч., и контраст ванильного цвета милостей с военными мундирами напрочь выбивал из колеи. Нынешнее собрание проходило в самой дальней и самой просторной гостиной клуба, которая могла вместить всех участников, явившихся по собственному желанию или по добровольному принуждению. Савелий хотел просочиться внутрь незаметно, может быть, даже от Миши, чтобы не волновать его своим присутствием и, тем более, не возбуждать совершенно излишнюю ревность внезапным появлением в компании Андрея Сафронова. Однако гостиная, хоть и считалась наибольшей, оказалась не крупнее гостиной гарсоньерки Константина, так что затеряться здесь было невозможно. С первого взгляда обстановка на собрании куда сильнее напомнила Савелию литературный кружок Миролюб-Воздвиженского, чем воображаемое давеча судебное заседание со скамьями и кафедрами. Офицеры свободно расселись по креслам и диванам, кто-то даже пролистывал газету, пользуясь возникшим перерывом, и единственным, что хоть как-то напоминало о серьезности мероприятия, был длинный стол для председателей клуба, устланный белой скатертью в веселый разноцветный цветочек и с бахромой по краям. За столом восседал хозяин дома полковник Вьюнов, а с ним рядом – генерал фон Рихтер собственною персоной, при виде которого у Савы безнадежно рухнуло сердце. Стало быть, кончено. Фон Рихтер обо всем уже знает. Помимо братьев Измайловых, зачем-то рассевшихся по разные стороны гостиной, и Андрея Сафронова, присутствовали раненый Сергей Филатьев, Костин приятель Хвощев, а также все прочие кутилы из лихой офицерской компании. Остальных собравшихся Сава, хотя и видал в доме Филатьева, лично не знал. Он догадывался, что они представляют корнета Астраханцева, который, как и Филатьев, очевидно выделялся на общем фоне своим болезненным видом. Сафронов кивнул Савелию на пару свободных стульев, как бы приглашая, однако сама мысль о том, чтобы сесть с корнетом на виду у Миши, показалась Саве вопиющей, и он отказался вежливым поворотом головы, после чего спешно и как-то неловко плюхнулся рядом с Костей. Сафронову не потребовались объяснения. Понимающе и грустно улыбнувшись, он присоединился к Хвощеву и остальным своим товарищам. – Как Миша? – шепотом обратился Савелий к Константину. – Как-как? Плохо, – резюмировал Костя, хотя Сава и без того уже видел, в каком состоянии пребывает старший Измайлов. Михаил полулежал в кресле у дальней стены и, скрестив на груди руки, скользил потухшим взором по бахроме цветастой скатерти. – Что теперь будет? – робко спросил Савелий, но в эту минуту перерыв, вызванный появлением новых лиц, окончился, и полковник Вьюнов продолжил собрание без лишних вступлений: – Корнет Сафронов? Тот лихо подскочил со стула. – У генерала имеются до вас два вопроса, – голос Вьюнова источал потрясающее хладнокровье. – Поскольку мы не приходимся вам прямыми начальниками, вы вправе отказаться от ответа, но помните, что в таком случае мы будем вынуждены привлечь ваше командование, а это предаст дело огласке. Намерены отвечать, корнет? – Так точно! – отчеканил Сафронов. Константин обреченно качнул головой: – Ну все. – Что все? – Савелий ничего не понимал, но от Костиных слов его затрясло. Он видел Михаила, непривычное, жесткое выраженье его лица, его безучастный взгляд, скрещенные на груди руки, и все больше склонялся к тому, что сам подлил масла в огонь. Миша доверился ему минувшей ночью, открыл самую потаенную, самую болезненную свою тайну, а в ответ не получил ни сочувствия, ни толики понимания – ничего, кроме отчуждения и недомолвок. – Корнет Сафронов, – вновь подал голос Вьюнов, – скажите, где вы провели ночь с шестнадцатого на семнадцатое августа, стало быть, неделю тому назад? – В кафешантане с товарищами, – без промедленья отрапортовал Сафронов. – Вы можете перечислить их имена? Константин вздохнул и даже отвернулся. В лице Михаила не дрогнул ни один мускул. Савелий по-прежнему терялся в догадках. – Хвощев, Ипатьев, Разумов, Черченко, Бон, Измайлов, – проговорил Сафронов. – Измайлов Михаил или Константин? – спокойно уточнил Вьюнов. – К-константин, – несколько подрастеряв уверенность, ответил корнет. Вьюнов кивнул. Савелию показалось, что удовлетворенно. – Стало быть, присутствовал только один брат? – еще поднажал Вьюнов. На мгновение Сафронов замешкался с ответом, догадавшись, кажется, чего именно от него добиваются, и нерешительно осекся. – Корнет? – Вьюнов вопросительно приподнял брови. – Вы видели только Константина Измайлова, так? – Я... – Михаил Измайлов в ту ночь был в вашем окруженье? – неожиданно прозвучал голос фон Рихтера. Очевидно, генерал молчал до самой нынешней минуты, ибо взгляды абсолютно всех присутствующих, и даже Мишин, устремились к длинному столу под оборочной скатертью. Фон Рихтер не обратил вниманья на реакцию публики, он безотрывно и сосредоточенно буравил Сафронова глазами, точно передавал ему некую предельно однозначную и важную мысль, и Саве на мгновенье показалось, что в глубине мелких подвижных глаз одна за одной вспыхивают хитроватые искры. – Михаил Измайлов был с вами в кафешантане? – медленней и как-то настойчивей повторил фон Рихтер, и Сафронов, наконец-то поняв, кивнул: – Был. Савелий услышал пораженное Костино: «Что?!», а вслед за тем фон Рихтер, не давая никому опомниться, объявил: – Мне нужно провести приватный разговор с ротмистром Измайловым. Это значило, что через полминуты гостиная должна быть пуста. Собрание кончилось. Толпясь среди офицеров, Савелий вышел вместе с Костей в смежную комнату. Общее настроение переменилось к оживленности: мужчины принялись за беседы, шутки и трубки, причем и в компании Филатьева, и в компании Астраханцева, как если бы дело уже окончательным и положительным образом решилось в пользу обоих. Что до Савелия, то он с ума сходил от беспокойства за Мишу. Лакей невозмутимо затворил двойные двери, когда последний офицер покинул давешнюю гостиную, и с той минуты о судьбе Измайлова в паутине фон Рихтера уже ничего нельзя было сказать. Впрочем, исходя из повсеместной радостной ажитации, никого это и не заботило. Савелий растерянно приблизился к Константину, но тот остановил его на полуслове: «Минутку», после чего перескочил к Хвощеву и его друзьям, выцепил Сафронова, все еще бледного и растревоженного от давешней сцены, и крепко затряс его руку, сыпля благодарностями. Терпение у Савы подходило к концу. – Ты не хочешь объясниться? – набросился он на едва вернувшегося Константина. – Зачем допрашивали Андрея? Зачем фон Рихтер оставил Мишу? Что происходит? – Пойдем присядем, – после оживленности и приветливости с Сафроновым младший Измайлов вновь посерьезнел. Придержав Савелия за локоть, он отвел его к угловым банкеткам в более спокойной части гостиной и начал с потрясающего вступления: – Дело – табак. – Но... – Сава недоуменно перевел глаза к Андрею Сафронову, который, ко всему прочему, этот взгляд поймал, истолковал как-то по-своему и дружелюбно улыбнулся. Следующие несколько минут Константин повествовал о том, что Сава пропустил. Вся канитель началась с Филатьева, которого черт дернул явиться давеча в театр. Если б неугомонный дуэлянт отсиделся дома и, как Астраханцев, вел себя тише воды ниже травы, ничего бы не случилось. Но показавшись на виду у всех в стремленье развеять слухи о серьезном раненье, Филатьев добился прямо противоположного эффекта, и среди публики нашелся один неравнодушный, который, увидав состоянье поручика, посчитал своим долгом донести Вьюнову. – Это был тот офицер! – ахнул Сава. Константин нахмурился: – Какой тот? – В антракте к нам с Мишей подошел незнакомый офицер, который как-то чудно отзывался о Филатьеве и о том, что его давно не видно. – Ну вот зачем я уехал из театра? – Костя со вздохом качнул головой. – Все на свете пропустил. Нынче поутру офицеры из клуба, делегированные Вьюновым, отправились проведать Филатьева и Астраханцева. Оба лежали дома с ранениями, характерными для дуэли. От прямого вопроса о поединке ни тот, ни другой уклоняться не стали и, как полагается офицеру, честно сознались в содеянном. Но дальше, при закономерном выяснении имен секундантов, начался водевиль. Оба дуэлянта, не сговариваясь, наотрез отказались выдавать товарищей. На вопрос о том, кто были секунданты, Филатьев заявлял, что Бобчинский и Добчинский, а Астраханцев, что Розенкранц и Гильденстерн. Поскольку ничего толкового было невозможно добиться, Вьюнов решил созвать собрание, хотя абсолютно все понимали, что иных секундантов, кроме поручика Шайко, училищного друга Астраханцева, и ротмистра Измайлова, ближайшего товарища Филатьева, быть попросту не могло. Сразу по приезде на собрание, предвосхищая любые вопросы, Константин заявил о том, что его старший брат не имеет никакого отношенья к делу, так как провел ночь накануне дуэли с ним и компанией Хвощева. Подтвердить это могли как сами молодые офицеры, так и Савелий Яхонтов, сосед Михаила. При уточненье «сосед» в гостиной послышалось несколько смешков. Вьюнов распорядился вызвать Хвощева и его товарищей, но ни словом не обмолвился о Савелии. Мальчика Измайлова в расчет не брали. Разговор с молодыми офицерами прошел в точности по задуманному плану: все как один показали, что Михаил отдыхал в кафешантане и, стало быть, не мог явиться ранним утром на дуэль. Оставалось вызвать лишь Сафронова, про которого поначалу забыли ввиду эпизодического появления в компании Хвощева. И дальше, упавшим тоном продолжил Костя, случилось то, что случилось: пока Рельс и Бочонок ездили за Сафроновым и в собрании наметился перерыв, Михаил, прежде безмолвствовавший, вдруг заявил, что был секундантом Филатьева и что этот фарс нужно остановить. – Я сразу бросился возражать, перебивать, я думал, он из ума выжил! – распалился Константин. – Я сказал, что брат принимает вину из благородства, что стремится разделить участь друга, бог весть, что еще я там наболтал. Пытался тянуть время и заткнуть Мишу. – Но зачем он... – только и шепнул пораженный Савелий. Костя развел руками: – Он с самого начала был подавленный. Как будто разом сдался. Я уж не знаю, что у вас с ним случилось ночью, но дело явно в тебе. Константин по-прежнему был образцом тактичности. – Он только из-за тебя мог так обезуметь, – решил пояснить младший Измайлов. Савелий почувствовал, как от сердца разбегается по телу холод, и глухо вымолвил: – Он рассказал мне о Кавказе. – Он что?! – подпрыгнул Константин. – Об ущелье?! – Да. – Но как же… — Костя недоуменно нахмурился. — Я думал, ему полегчает от исповеди. А он сюда словно на гильотину ехал. Савелий рвано вздохнул, комкая в пальцах край сюртука. – Сава? – Константин вопросительно приподнял брови. – Все... все сложно, – как-то глупо сказал Савелий. – Ты не поделишься этими сложностями? Сава не слишком-то приветствовал идею посвятить Константина в подробности ночного разговора: тайна Самбырского ущелья и мальчика Сахида была приватной и крайне болезненной для Миши. Но с другой стороны, именно Костя принял на себя основную тяжесть последствий кавказской истории, и он как никто другой заслуживал правды. Да и выговориться хотелось, пусть даже абсолютно нечуткому младшему Измайлову. И Сава рассказал. Про аул, аксакала Ислама, Сахида, горные ягоды, кинжал, Гарона, ущелье, отчаянье и возвращенье два года спустя. – Я не знаю, как можно такое выдержать, – тихо заключил Савелий. – Это было почти четыре года назад, даже не смей заикаться про ревность, – отсек Константин. – Я не о ревности. – А о чем? – Миша... – Савелий помедлил, подбирая слова, – он ведь так ничего и не узнал о судьбе Сахида. Где он, что с ним, жив ли он хотя бы. Они потеряли друг друга только потому, что Миша оказался прикован к постели. Ты хоть представляешь, как это тяжело и безысходно? Константин несколько повременил, всерьез задумавшись о переживаниях Савелия и о судьбе старшего брата, а после произнес заметно помрачневшим тоном: – Я верил, что Миша силен духом, что он упрямец, боец. Что потому он так отчаянно хотел встать на ноги. Его воля к жизни стала для меня примером. А все оказалось так... – Костя грустно усмехнулся, – банально. Савелий ахнул: – Банально?! – Он делал это ради мальчишки, – Константин разочарованно скривился. – Если бы не мальчишка, ему бы было на себя плевать. Ох боже, да о чем я! – вдруг воскликнул он. – Ему и было плевать до встречи с тобой! Савелий не нашелся с ответом. – Однажды он говорил мне о том мальчике, – несколько унявшись, признался Костя. – То было на третий или четвертый месяц в госпитале Майкопа, когда он, должно быть, понял, что уже не сможет вернуться в аул и – боже всевышний! – дезертировать. Он тогда во всем от меня зависел, доверие меж нами стало абсолютным, и он решил открыться. Я не узнал и половины всей правды, лишь то, что он встретил в горах мальчика, влюбился, а теперь навсегда его потерял. Он так говорил, словно... я решил, что мальчик погиб. Я не знал, что он черкес и что он ждал Мишу в ауле. – А если бы ты знал? – спросил Савелий. – Ты бы помог Мише найти Сахида? Передать весточку в аул? – Я не знаю, – Костя качнул головой. – Это предательство, он же черкес... Черт возьми! Это и впрямь сложно. – А ты поставь себя на место Миши. У меня сердце разрывается. – От ревности? – От сострадания! – Сава всплеснул руками. – Отчего ты так уверен, что я ревную? – Оттого, что немного тебя знаю, – невозмутимо отозвался Константин. – Я удивлен, что ты не рыдаешь дома в подушку. – Мне надоел тот Савелий, который вечно рыдал. – Ого, какая патетика! – присвистнул младший Измайлов. – В таком случае я понятия не имею, что вы такое, юноша. В эту минуту в гостиную, где уединились фон Рихтер и Михаил, пригласили Филатьева, Астраханцева и Шайко. – Сейчас все решится, – прокомментировал Константин, едва за офицерами затворились двери. Савелий сидел как на иголках. Несколько улегшаяся от беседы паника вновь завьюжила сердце. – Что если фон Рихтер отзовет свое назначение? – отважился спросить Сава. – Миша продолжит сводить концы с концами на военную пенсию. – Неужели ему не найти места без помощи генерала? – Ну, скажем так, – Константин невесело усмехнулся, – место он, конечно, найдет, но приличное жалованье без связей – едва ли. – У меня есть деньги... – Надеюсь, ты не вздумаешь их ему предложить. – Он не может взяться за что-то гражданское? – робко предложил Савелий. – Отставному наградному офицеру не пристало марать руки о гражданские занятия, лучше сгинуть в нищете и безвестности, – с сарказмом ответствовал Константин. – Военные напрочь погрязли в своих уставах, традициях и кодексах чести, Сава, и тут ничего не попишешь. Либо военная служба, либо никакая. Савелий обреченно вздохнул. Прошло несколько минут молчания. – Ты в самом деле не ревнуешь к тому мальчишке с гор? – недоверчиво спросил Константин. – Да ревную, конечно, – сознался Сава. – Но то пустая ревность. Она пройдет. – Ты повзрослел с тех пор, как мы готовили дом к свадьбе, – младший Измайлов чуть улыбнулся. – И таким ты мне нравишься больше. – Ты подобрел с тех пор, как мы готовили дом к свадьбе, и таким ты мне тоже нравишься больше, – парировал Савелий, вызвав у Константина легкий смех. Они обменялись короткими добродушными взглядами, тотчас отвернулись, словно ничего не бывало, но Сава как наяву ощутил, что именно сейчас, в эту самую минуту, зародилась их с Костей настоящая дружба. Спустя четверть часа заветные двойные двери отворились, и из них один за другим потянулись все четыре участника злополучной дуэли. Измайлов и Шайко беседовали, точно старые приятели, но Филатьев с Астраханцевым держались хмуро и враждебно. Замыкал шествие генерал фон Рихтер, который несколько утомленно испросил чаю у Вьюнова и тут же отбыл вместе с ним вглубь дома, оставив взбаламутившийся голосами и движеньем офицерский клуб обсуждать минувшее событие. Савелий немедленно направился через оживленную гостиную к Михаилу, но тот, в точности как давеча его младший брат, обратился в иную сторону, туда, где стояли Хвощев с товарищами и Сафронов. На мгновенье Сава испугался, что сейчас свершится непоправимое и Миша все же выплеснет на Андрея ревность и гнев, скопившиеся в последние дни, и даже ускорил шаг, дабы помешать атаке. Сафронов при виде приближающегося к нему Михаила также подбоченился. С той минуты, когда Измайлов водрузил ему на голову позорный простреленный цилиндр, они еще не встречались лицом к лицу. Сафронов поступил как подобает: отсалютовал старшему по званию и застыл навытяжку. Публика примолкла в ожидании продолженья, и Савелий несколько повременил вставать у Миши на пути. Тем более что Измайлов, приблизившись к Сафронову, вдруг протянул ему руку со словами: – И были вечными друзьями солдат, корнет и генерал. Сафронов оторопел от подобного великодушия, но руку Измайлова пожал без колебаний. Примиренье сторон свершилось быстро и внезапно, и, хотя Савелий ничего не понимал в кавалерийских ритуалах, у него так и камень упал с души оттого, что Миша наконец сделал шаг навстречу Андрею. Только затем, обменявшись с растерянным Сафроновым несколькими пустяковыми фразами для закрепленья мира, Михаил направился к Савелию и Константину. – Я и не думал, что он окажется сообразительным, – еще загодя молвил старший Измайлов. – Решил, что все пропало, едва за ним уехали. А он, ничего не зная о нашем плане, меня выгородил, пусть даже с подачки фон Рихтера. Благородно. – План с кафешантаном? – недоуменно спросил Савелий, после чего наконец-то был просвещен относительно единственного изъяна кафешантанного сговора. – И ты потому решил скорее выдать себя с потрохами? – Константин насупился. – Я из кожи вон лез, бегал к этим оболтусам Хвощевским, а ты мне вот так решил отплатить? Голос младшего Измайлова звучал расстроенно и даже немного обиженно. – Я не потому, – коротко отозвался Михаил, оборачиваясь к Савелию. В глубине поволоченных грустью глаз вдруг затеплилась лучинка: – Ты приехал. – Конечно, приехал! – Сава метнулся навстречу, но вовремя вспомнил, что на людях нельзя. – Как можно было не приехать? Я чуть с ума не сошел! Что тебе сказал фон Рихтер? Тифлис еще в силе? – Тифлис?! – ахнул Константин. – Он что, в Тифлис тебя хочет заслать?! Михаил с усталым вздохом опустился на банкетку, по привычке тронув раненое бедро. – Костя, дай табаку, — попросил он. — Нервы шалят. Константин протянул брату портсигар и коробок спичек. Молча и сосредоточенно, Михаил достал пахитосу, сунул ее в рот, запалил, затянулся поглубже, а после, забывшись, по-солдатски зажал ее большим и указательным пальцем. – Тифлис в силе, – изрек он, выдыхая дым. – Что за бабский у тебя табак? – Вон пепельница, выбрось, – в любимой манере срикошетил Константин. – Что фон Рихтер? Михаил пыхнул еще пару раз, после чего раздосадовано щелкнул огарком в пепельницу и поведал томящимся в нетерпении слушателям о том, что происходило за закрытыми дверьми. Оставшись с Измайловым наедине, фон Рихтер начал с неожиданной истории о том, как однажды по молодости стрелялся на дуэли из-за юноши. – Чего?! – вытаращился Константин. – Генерал любит мальчиков? – Ты зря вчера ушел из театра, – хмыкнул Михаил, и Костя разочарованно застонал. – Он так спокойно поверил тебе свою тайну? – изумился Савелий. Старший Измайлов слегка улыбнулся: – Очевидно, нас с тобою совершенно нетрудно разгадать. Сава потупился, тотчас почувствовав, что заливается краской стыда и еще – затаенной гордости. Слушая повествование фон Рихтера о юношеской дуэли, увлеченности неким молодым князем и истовом желании заступиться за его честь, Михаил понимал, что генерал осведомлен как о Савелии, так и об истории с цилиндром или хотя бы имеет о ней некое представление и, нарочно проводя неприкрытые параллели, устанавливает меж собою и сидящим пред ним офицером скрепляющий мост доверия в виде обоюдного секрета. Кончив вступительную историю о дуэли, последствий которой удалось избежать ввиду грамотной, не в пример Филатьеву, утайки подробностей, фон Рихтер перешел к тому, что разделяет, истинно разделяет стремление Измайлова к выгодному назначенью. И здесь меж строк мелькали упоминания о Савелии, но Михаил старался сохранять непроницаемый облик. Фон Рихтер оценил давешнее признанье Измайлова, какие бы мотивы за этим признаньем ни таились. – Вот именно! – ввернул Константин. – Мне тоже интересно узнать о твоих мотивах. – Мотивы в том, что я офицер. Офицер не врет в угоду своих интересов, – отсек Михаил. – Ты это из-за меня, да? – вдруг шепнул Савелий. – Из-за утреннего? – Что? Нет, – Измайлов повернулся к нему, смягчившись. – Ты здесь не при чем. – Ты решил, что после услышанного я больше не захочу поехать в Тифлис? – Нет... – И что я вовсе решу с тобою порвать? — Глупости, Сава, — неубедительно возразил Михаил. – У меня и в мыслях такого не было. — Ты сказал однажды, что одному тебе не нужно назначенья, жалованья и штаба. И ты решил, пока не поздно, от всего отказаться. Михаил хотел обелить себя, но, промедлив, осекся. – Это что, правда? – приподнял брови Константин. – Ты это все с отчаянья? – А ты полагаешь, что я не живой человек и не умею впадать в отчаянье? – огрызнулся старший Измайлов. Константин тотчас нашелся с ответным уколом: – До последнего времени, представь себе, я был так наивен, что равнялся на тебя и считал твой дух неуязвимым. – Перестаньте оба! – не выдержал Савелий. – Что было дальше там, с фон Рихтером? А дальше фон Рихтер ожидаемо заявил, что чтит подвиг Измайлова в Самбырском ущелье и что не хочет огорчать отрицательным решеньем своего хорошего друга, генерала Татищева. – К тому же, насколько я могу заключить по единогласным ответам господ офицеров, – в маленьких генеральских глазках заискрились плутовские искры, – вы, голубчик, кутили всю ночь накануне дуэли. От подобного жеста Михаилу пришлось рассыпаться перед фон Рихтером в таких велеречивых благодарностях, что самому под конец стало противно. – Выходит, он в тебе разглядел собрата и поддержал из сочувствия, – утвердительно заключил Константин. – Какая пошлость. – А что с Филатьевым и Астраханцевым? – поинтересовался Савелий. – Их разжалуют в солдаты? – Им бы могли предложить полюбовное разрешенье ссоры, если б не тяжесть ранений, – отозвался Михаил. – Вероятно, дело передадут в суд чести. Фон Рихтер сообщил, что вынесет решенье на будущей неделе. Пол качнулся у Савелия под ногами. Еще неделя в Зальцбурге?.. – Мы послезавтра уезжаем, – поспешил добавить Измайлов, – а потому продолженье дуэльной истории коснется нас только косвенным образом. Я буду поддерживать переписку с Шайко, моим товарищем по несчастью. – Стало быть... – осмелился начать Савелий. – Стало быть, обошлось, – подтвердил Михаил и, поглядев на него, чуть улыбнулся, хотя, как и боялся Сава, отнюдь не радостно. Домой они отправились без Кости: тот остался с Хвощевым и его товарищами, дабы вдоволь посудачить о приключении и отметить удачный исход кафешантанного плана. Савелий наскоро попрощался с офицерской компанией и вновь прибившимся к ней Сафроновым, сердечно поблагодарил его за спасенье Михаила, извинился, что не может задержаться дольше и, обещавшись прийти назавтра в литературный кружок для финальной встречи, заспешил следом за Измайловым на улицу. В экипаже ехали молча, рассевшись по разные стороны дивана и настырно вперив взгляды в свои окна, так, словно не было никакой давешней сцены у фон Рихтера, не было радости и чувства облегченья, ничего не было, кроме в одночасье возвратившейся тяжести утреннего безмолвия. Савелий не знал, что говорить, пусть и понимал, что должен начать первым. После нескольких лет тяжелого примирения с судьбой Миша впервые распахнул сердце другому и до сих пор ждал хоть какого-то живого отклика на свою исповедь. Под перестук копыт и мерное покачиванье экипажа Сава пытался как можно скорее сложить для Измайлова правильный ответ, но ничего не удавалось. Ему было больно – так больно, что грудь давило до пережима дыханья. Ревность прожигала ему душу. От уязвленья гордости вспыхивали щеки. И главное, инфантильное тщеславие вкупе с эгоистичной убежденностью в том, что он первая любовь Измайлова, были сброшены со своего пьедестала и раздавлены, как шипящие жуки. Вот что чувствовал Савелий. И что изо всех сил стремился в себе заглушить. Как выказать участие? Ждет ли Михаил утешенья? Стоит ли расспрашивать его о мальчишке? Сава понимал, насколько велика ответственность того единственного, кто посвящен в сокровенную тайну, но не мог придумать поведения, которое ничем не выдавало бы недостойных детских обид, и оттого молчал. Михаил не выдержал первым: – Сава... В голосе его, всегда чутком, вкрадчивом и доверительном, прозвучала нынче такая осторожность, что у Савелия вздрогнуло сердце. Отвернувшись от окна, он стремглав кинулся к Измайлову и, не говоря на слова, поцеловал его. В тот же миг крепкие руки сгребли Саву в охапку, губы открылись навстречу губам, грудь притиснулась к груди, и лицо опалило дыханьем. Михаил захватил главенство, не дозволив сопротивленья, и Саве оставалось лишь покоряться. Он любил вот так ему покоряться. Одной рукою обхватив покрепче, другой надавив на затылок, Измайлов целовал его самозабвенно и ненасытно, словно в последний раз, и под таким напором Савелий едва успевал отвечать. Его гладили, терзали и сжимали. Это было так же пугающе, как и прекрасно. Сава дрожал от возбуждения, ему хотелось откинуться назад, рухнуть на диван, утянув за собою Мишу, чтобы все случилось прямо здесь, в экипаже, но Измайлов не давал ему шевельнуться. Вдруг в один миг все стихло: Михаил обхватил ладонями его лицо, прижался лбом ко лбу и задышал глубоко и надрывно, с нежностью поглаживая по щекам. Глаза его были закрыты, брови сведены к переносице, словно от боли, и весь он казался одно обнаженное отчаянье, одна мука, один исстрадавшийся нерв. – Миша... – ласково позвал Савелий. Тот не отозвался, замер, как был, лишь дыханье понемногу унималось, грудь ходила все реже и шире, и Сава понял наконец, что должен сказать. – Я люблю тебя, – едва слышно шепнул он. – Я тебя все равно люблю. В этих упрямых словах заключалось для Михаила самое главное: вопреки ранению, отсутствию денег, вынужденному переезду в Тифлис, трагической истории прошлых, так и не окончившихся сношений с черкесом – его любят. Любят таким, какой он есть. Сава тихонько гладил его по волосам, прикасался к лицу губами в надежде успокоить, бормотал разные нежные глупости и сам испытывал трепет от сокровенности этой случившейся минуты. Измайлов ничего не отвечал, не проронил ни единого слова, только глаза открыл и тотчас хмуро потупился, зная, что взгляд-предатель выдаст все потаенные чувства. Но Савелию и не нужно было разгадывать тайны. Он взял Михаила за руку, приложил ее к губам, а после склонил голову к широкому надежному плечу и, расслабленно улыбнувшись, зарылся носом Измайлову в шею. Тот по-прежнему молчал, только пальцы чуть дрогнули в ответном пожатии. Едва добравшись до квартиры и затворив за собою входную дверь, Михаил вновь увлек Савелия в поцелуй. Сава послушно отдавался ласкавшим его рукам, помогал расстегивать пуговицы жилета и пряжку брюк, отзывался нетерпеливым губам и шептал меж поцелуев: – Mon cher… mon Michel… ma lumière… Измайлов был в совершенном забытье, в тяжелом мутном дурмане, но Савелию не хотелось останавливать его и взывать к благоразумию. Не прерывая поцелуев, сплетшись телами, в растрепанных одеждах, они на ощупь добрались до гостиной, а там, не удержавшись, рухнули на крошечный диван, с которого перекатились прямо на пол. От подобной распущенности: средь бела дня, не в спальне, на полу – Савелий сходил с ума. Михаил оставил на нем расстегнутую рубашку, но рвано сдернул брюки и уложил на бок. Такое положенье было для них новым. Кровь забурлила от предвкушенья и необычного целомудренного волненья, когда Измайлов, не говоря ни слова, лег сзади, прижался грудью к Савиной спине и, обхватив его одной рукою, другой отвел в сторону дрогнувшее от внезапного прикосновенья бедро. Во время близости Михаил обычно сдерживал чрезмерные атаки и оставался чуток и внимателен к реакциям Савелия. Ему нравилось не только получать удовольствие, но и делать приятно, подразнивать, доводить до забытья и наслаждаться полученным эффектом. Оттого он часто обжигал Саву хриплыми выдохами: «Так хорошо?», «Тебе нравится?», «Хочешь быстрее?», «Хочешь по-другому?». Савелий едва не срывался от одних этих вопросов. Но нынче все было не так. Нынче Измайлов ничего не говорил и, выскользнув из своих брюк, вошел безо всякой подготовки. Сава дернулся в невольном порыве, но рука, лежащая на груди, была что стальное кольцо. Михаил двигался не спеша, проникал в глубину, замирал на секунду, срывая молящий стон, и подавался обратно. От каждого такого вторжения Савелий рассыпался искрами. Ему хотелось изогнуться, хотелось ласкать Мишу в ответ, хотелось чувствовать над собой его тяжесть, но Измайлов зажал его в тиски и, уткнувшись ему в шею с закрытыми глазами, дышал тяжело и жарко. Беспомощность в чужой власти до того распаляла Саву, что он даже забыл тревожиться о своих наклонностях к подчинению. В какой-то момент, будто угадав мысли Савелия, Измайлов подался вперед, уложил юношу на живот, а сам, не отрываясь от него, не оставляя своего забвенья, перекатился так, чтоб оказаться сверху. Сава почувствовал, как ноги разводят в стороны, а мгновенье спустя все существо его затопило болезненной сладостью. Михаил придавил его к полу, навалился сверху, двигаясь медленно и широко, и ничего иного не осталось для Савелия, кроме раскаленной духоты, взмокшего от пота паркета, разбухшего ноющего возбужденья да твердого проникновенья в самую глубь. Измайлов целовал его шею, затылок, плечи, везде, куда мог дотянуться, и каждое касанье отрывалось в Саве лихорадкой. Наконец он не выдержал: – Миша... я... я сейчас... В тот же миг его поддернули кверху, ставя на колени, и умелая рука проскользнула к низу живота. Савелию хватило пары поглаживаний, и, на мгновенье забывшись в экстазе, он обессиленно рухнул на пол. Измайлов опустился на него. Толчки стали быстрыми и короткими – Михаил не любил оставаться в одиночестве – и минуту спустя все кончилось с хриплым рыком и общим стоном. Измайлов рухнул на пол подле Савелия, пытаясь отдышаться. Наконец-то глаза его зажглись привычным блеском, а мускулы лица расслабились. Он приходил в себя, оживал, наполнялся силой, и Сава, не желая упускать эту минуту, прильнул к шумно вздымавшейся груди. Несколько времени они так и лежали, недвижимо и молча, а после Михаил потянулся, чтобы прикрыться рубашкой и приобнять Савелия за плечи, и успокоено вздохнул. Изувеченное бедро его осталось на виду. В первый раз за все время сношений. – Миша, – тихонько позвал Сава. – М? – Ты знал, что у нас роспись на потолке? – Что? – Измайлов поглядел наверх. – Ого, и впрямь. – Ну хоть перед отъездом заметили, – засмеялся Савелий. – Potius sero, quam nunquam, – глубокомысленно ответил Михаил. Савелий не знал, сколько прошло времени после: пара минут, час, а может, целый день. Вставать не хотелось, тело блаженно обмякло, разленилось, а Мишина рука поглаживала по плечам так нежно, что хотелось жмуриться от довольства и ласкаться, будто кот. Где-то издалека заслышались семенящие топтания Шарли, и вскоре он сам прошествовал мимо Савы с Измайловым, гордо повиляв им пухлым бело-рыжим задом. Михаил цапнул пса за машущий хвост, но тут же отпустил, и Шарли, недовольно запыхтев, поспешил скрыться в другой комнате. – Помнишь, на квартире твоей тетушки ты рассказывал мне про Трофима? – ни с того ни с сего спросил Савелия Измайлов. – Конечно, помню, – удивленно отозвался Сава. – Знаешь, с каким впечатлением я это слушал? – Каким? – Я хотел рвать и метать, – коротко сознался Михаил. Сава вмиг посерьезнел от этих слов и даже привстал на локте. – Что же ты молчал? Я бы не стал рассказывать. – Мне было важно узнать о нем, – ответил Измайлов. – Но внутри все надрывалось, так что уши хотелось зажать. Я это вспомнил, Сава, к тому, что моя история о Кавказе почти то же самое. Я ставлю себя на твое место. И понимаю, что ты храбришься и нарочно прячешь истинные чувства. – Ты оттого так... чудно себя нынче вел? – это слово было первым, которое Сава сумел подобрать. – Да, оттого. И меня это все еще гложет. – Миша... – Я не хочу, чтобы в твоей душе остался гадкий след. И чтобы ты с ним поехал в Тифлис. – Глупости, нет никакого следа, – убежденно возразил Савелий. – Что ты, Миша, не выдумывай. Он хотел вновь лечь к нему на грудь, обласкать его, успокоить, прогнать эти дурные, бог весть откуда взявшиеся в его рассудительной голове мысли, но не успел: Измайлов тоже привстал, так что теперь они оказались в точности друг против друга. – Я скажу тебе честно, Сава, – тихим и строгим голосом начал Измайлов. Савелий почувствовал вдруг, как холодно лежать на полу почти обнаженным. – Сахид навсегда запечатлелся в моем сердце. Мы с ним не расстались, не попрощались, и в самой глубине души я так и не смирился с этим. – Зачем ты... – все посыпалось у Савелия перед глазами, точно крошка от битого стекла. – Я не могу изгнать его из себя. И не хочу. Он был однажды мне дорог, так же, как Трофим был дорог тебе. И как бы сильно мы с тобой ни любили друг друга, я знаю, что Трофим навсегда останется в твоем сердце. Как Сахид – в моем. – Спасибо за честность, – глухо вымолвил Савелий. – Я всегда удивлялся тому, как люди, однажды любив, влюбляются снова. Как они проживают все то же самое: те же признанья, те же восторги, те же чувства – с другим. И с той же силой, искренностью, страстью. – Костя был прав, да? – перебил Сава. Голос его потух. – Я замена для Сахида? – Вы с ним похожи, я не стану отрицать очевидного, – без обиняков сказал Михаил. И тон его, и выраженье глаз, и поза, подающаяся к Савелию навстречу, заявляли не жестокость, напротив, ласку и участие, но смысл слов был до того болезненным, что хотелось взвыть. – Ваши характеры, ваша непосредственность, уязвимость… Прости меня, что поначалу разглядел в тебе его. Я потому... – Измайлов осекся. – Я потому так быстро к тебе привязался. И оттого еще так резво бросился закрыть твой клуб. Когда ты рассказал мне о ночи с двумя мужчинами, я вспомнил о Сахиде и его дяде и решил, что должен... – Хватит, Миша, – с неожиданной резкостью оборвал Савелий. Он потянулся за своими брюками, дабы одеться, подняться и уйти бог знает куда, но Измайлов мягко придержал его за локоть: – Пожалуйста, дай мне докончить. – И услышать еще больше лестных слов? Уволь, — огрызнулся Савелий. – Пожалуйста, Сава. Когда доходило до объясненья в чувствах, Михаил редко проявлял подобную инициативу и настойчивость. Не исключено, что признанье свое он уж много раз передумал, довел до решающей, сильнейшей точки и нынче непременно хотел сообщить ее Савелию. В монологе его была некая идея, помимо уязвленья Савы, и тот, вздохнув, остался. – Я очень скоро понял, что, вопреки поверхностной схожести, вы с Сахидом разные, – продолжил Измайлов. – Он был фантазией, увлеченьем, пусть и таким, которое навсегда оставило во мне свой след. С ним у меня не вышло бы долгого счастья, мы бы сгорели оба, что свечки. Первая восторженная влюбленность неизбежно проходит, и в этом нет ничего зазорного. Это жизненная проза, это естественный ход вещей. После взаимного помешательства у влюбленных наконец открываются глаза, и они видят друг друга настоящими. Мы с тобою, Сава, нынче видим друг друга настоящими. Сахид не был приспособлен к моему образу жизни, я бы не смог существовать по законам его народа. Мой побег был утопией, и, как бы ни было сердцу больно, я с содроганьем думаю о том, что мог очнуться от этой любви не в Майкопе, но в Турции. Ты совсем иное, чем Сахид. Ты из моего мира, ты чувствуешь меня, ты меня понимаешь. Меня, такого, какой я есть. Ты благороден, ты талантлив, ты великодушен и жертвенен. Ты стал таким смелым и взрослым с прошлой нашей осени, что я не могу перестать на тебя любоваться. Я знаю, что со временем начну просить твоих советов в житейской мудрости. Я заглядываю в свое будущее и вижу там тебя. Савелий молча отвел глаза. – Я пытался искать Сахида в эти три года, – говорил Измайлов. – Черт знает как, через туманных лиц, инкогнито, я никак не мог успокоиться. Единственное, что можно было предпринять, – это выйти на связь с портами, из которых корабли с черкесами отправляют в Османскую империю. Мне это стоило больших трудов и конспирации. А помощь портов – денег. Все, что я знал о Сахиде, сводилось к банальным фактам: лет семнадцать-восемнадцать, хрупкого телосложенья, неплохо говорит по-русски, имеет дорогой кинжал. Юношей, подходящих под такое описание, единственно что без кинжала, нашлись в разных портах сотни, но бог знает, что могло статься с кинжалом. В конечном счете, я отчаялся, бросил эту свою затею, но нынче зимой, когда я жил в имении и уже обменивался с тобою письмами, мне однажды вместе с обычной почтой доставили запоздалый отчет из Екатеринодара. Писали, что в сентябре месяце, как раз перед нашим, Сава, с тобой знакомством, на корабль был посажен еще один черкес Сахид, теперь уже девятнадцати лет, хорошо знающий русский язык и подходящий под мое описание внешности. Кинжала при нем не было, но от всех прочих подобных сообщений нынешнее отличалось одной существенной деталью: юношу сопровождали мать и три сестры. Это в точности соответствовало тому Сахиду, которого я искал. Конечно, то могло быть совпаденье, я по-прежнему ничего не знаю о судьбе Сахида наверняка, но, Сава, – Михаил подался к нему близко и запальчиво, – я поверил, что это знак. Что он меня отпускает. Савелий хотел отвечать, но не мог найти для этого никаких сил. – Моя исповедь звучит, должно быть, глупо. Возможно, я наивный романтик да и попросту дурак, – Измайлов стиснул Савину руку в своей. – Быть может, я это все нарочно, не сознавая, придумал про знаки, чтобы наконец освободить себя от него и отдаться тебе. То, что я чувствую нынче, – это не забвенье, не помешательство. Я принял тебя не единым влюбленным пылом, но и разумом. Я знаю, что ничего подобного со мной уже не случится. Я верю в одну любовь, и пусть это звучит пошло. Мне не нужны никакие клятвы, никакие обещания, я хочу честно. И я все – все – сказал тебе честно. До самой последней капли. И как бы оно... ты что, плачешь? – Нет. – Чудо мое... – Михаил растроганно привлек вздрагивающего Саву к себе и поцеловал в макушку. – Отстань, – буркнул Савелий в ответ. – Я решил, что больше никогда не буду реветь, а ты опять все испортил. – Ну прости, что разрушил твой грандиозный план, – шутливо раскаялся Измайлов. – Это что же, выходит, я уже не увижу твоего прелестно распухшего носа? И не услышу арии твоих всхлипов? – Я тебя поколочу. – Изволь. Мне, быть может, понравится... – Боже всевышний! – воскликнул Савелий. – С тобой невозможно говорить серьезно! – Неправда, я очень серьезен, когда нужно. – Я вижу. – Ты теперь не будешь равнять себя с Сахидом? – с надеждой спросил Измайлов. – Не будешь думать, что я тобой заменяю его? – Я так и не думал, – жмурясь от теплоты Мишиных объятий, отозвался Савелий. – И следа гадкого во мне не было. Ты сам сочинил какие-то глупости, сам в них поверил, а еще и мне пытался голову заморочить. Где ты такому выучился – не понимаю. Измайлов тихо засмеялся в ответ, и Сава почувствовал, как обмякает, расслабляясь, его тело. – Стало быть, из Петербурга прямиком в Тифлис? – Михаил ткнулся носом в Савину макушку. – Стало быть, для начала нужно сообщить об этом тетушке, – съязвил Савелий. Измайлов хмыкнул: – Хочешь меня в атаку бросить? – Это ведь ты меня увозишь за тридевять земель. – Надеюсь, что я притом выступаю в роли прекрасного принца, а не дракона. – Ни то, ни другое, – Сава разморено вздохнул. – Ты выступаешь в роли Миши Измайлова, которого я люблю.