Трещина в скорлупке

Как и стоило ожидать, княгиня Яхонтова выслала за любимым племянником четыре коляски и человек двенадцать прислуги, дабы перевезти все вещи с петергофского воксала до особняка в целости и сохранности. Сама же Татьяна Илларионовна встречать Савелия не явилась, поскольку еще только нынешним утром выехала из Прилучного, где совершенно обосновалась в компании тезки, генеральши Татьяны Дементьевны Татищевой. Впрочем, Саву с Михаилом отнюдь не расстраивало такое положенье дел. И без тетушки царил потрясающий хаос. Чинная процессия, возглавляемая самой роскошной коляской княгини Яхонтовой, не могла не привлекать внимания всех случайных встречных, начиная крестьянами, которые, таращась, побросали работы, и кончая аристократками, фыркавшими вслед коляскам громче своих прогулочных лошадок. Савелий смущался, втайне сетуя на тетушку за ее всегдашнюю неуемность. Михаил же искренне забавлялся и играл в стареющего шаловливого поручика: салютовал проезжающим мимо дамам, посылал им воздушные поцелуи, шуточно грозил пальцем и задорно подмигивал. Подмигиванья особенно их бесили. И хотя Сава веселился над Мишиными выходками, появление за поворотом знакомого фасада особняка стало для него настоящим спасением. Тетушка, Мари и Лев Алексеевич встречали прибывавших с помпой гостей на подъездной дорожке. Татьяна Илларионовна едва сдерживала слезы и, конечно, первой кинулась обнимать своего птенца, с которым не видалась словно не месяц, но несколько лет. Михаил уже тогда забеспокоился насчет предстоящего разговора о Тифлисе, но решил временно отложить все неприятные мысли и ничем не намекать княгине о разлуке с племянником. Сава же, едва поздоровавшись с тетушкой и спросив, как ее дела и здоровье, заспешил к Мари, его драгоценной, любимой, прекрасной Мари, которая стояла несколько в удалении от шумной компании и улыбалась светло и нежно. – Мари! – Савелий подлетел к ней и, уже обхватив, хохочущую, с размаху, вдруг испугался и отпустил. – Что же я... это ведь нельзя, наверное... Он полагал, что найдет сестру порядком изменившейся, но, кроме нового, лучистого и спокойного, выраженья глаз да округлившихся щечек, все было по-прежнему. – Еще незаметно, – перехватив его беглый взгляд, шепнула Мари. – Еще только два месяца прошло. – Так и должно быть? А когда будет заметно? – растерянно спросил Савелий. – К зиме, – Мари процвела. – Я себя так удивительно чувствую с того самого дня, как узнала. Будто все во мне само собою меняется, и я сама себе уже не хозяйка. – А что говорит доктор? Все благополучно? – продолжал беспокоиться Сава. – Я часто испытываю недомогания, слабость, голову кружит, по утрам делаюсь больна, но доктор говорит, что все так и должно быть, – радостно поведала Мари. – Матушка почти не вставала с постели, когда носила меня, так ей было тяжко. – Боже мой... – ахнул Сава. – А вдруг ты тоже не сможешь? Вдруг тебе будет больно? – Ты у меня такой душка! – Мари звонко рассмеялась и чмокнула брата в щеку. – Не тревожься, все женщины через это проходят. К тому же, ты будешь со мною рядом. – Я... – Савелий открыл рот да так и осекся. – А где Лева? – Да вот же! – Мари, хохоча, махнула брату за спину. – Тебе что, солнцем голову напекло в дороге? – Я что-то... – Сава рассеянно обернулся от сестры в сторону князя Меньшикова. Все кругом помутилось, будто в тумане. Лев Алексеевич, наговорившись с Михаилом, сердечно поприветствовал и шурина, поинтересовался, как прошло путешествие, как Сава нашел Зальцбург, благополучной ли была дорога, повезло ли с погодой, удалось ли навестить живописные окрестности города, и проч., и проч. Вопросы сыпались из князя Меньшикова с такой скоростью, что бедный Сава не успевал отвечать. – А мы вот тут... да, – Лев Алексеевич украдкой глянул на Мари и вдруг смутился, точно Савелий намеревался осудить его за грех прелюбодеяния. – Поздравляю, – с теплым чувством шепнул ему Сава. – Я так... это все так... – Лев Алексеевич радостно улыбнулся. – Все никак не поверю. – Я тоже, – поддержал его Сава. – Это великое счастье. – Да, да... – князь Меньшиков словно нарочно подавлял чрезмерно бурные эмоции, дабы не пуститься ненароком в пляс. – Ты станешь дядюшкой, разве не чудесно? – Конечно, чудесно. Замечательно. – То бишь, строго говоря, это двоюродное родство и тогда, стало быть, ты будешь двоюродным дядюшкой, я не уверен, существует ли особое название для двоюродного дядюшки, но мы, разумеется, будем звать тебя просто дядюшкой, потому как и Мари ведь... – Лева, – мягко остановил его Савелий. – Да, прости, – опомнился князь. – А вы с Мишей, значит, в Тифлис теперь, да? Сава чуть не подпрыгнул от потрясения. – Он тебе уже рассказал?! – А это секрет? – переполошился Лев Алексеевич. – Я спросил Мишу об итогах поездки, о штабе, куда его назначили. Я сам однажды бывал в Тифлисе, прекрасный город. Мне кажется, все сложилось как нельзя лучше. За исключеньем... – он вновь скосил взгляд в сторону Мари, которая теперь, передав брата Льву Алексеевичу, беседовала с Измайловым. – Пожалуйста, не говори ей ничего, – попросил князя Меньшикова Савелий. – Я не знаю, как она перенесет такую весть. К тому же, в ее положенье совершенно нельзя волноваться, и я... – Ничего, Вивьен, – Лев Алексеевич ободряюще тронул его по плечу. – Она тебя поймет. – Надеюсь, Миша не рассказал ей уже обо всем, как тебе. – О, нет-нет, едва ли, – поспешил успокоить шурина князь. – Он знает, что о подобных переменах ей должен сообщить только ты. Савелий печально кивнул и вдруг, не сдержавшись, сознался: – У меня сердце надрывается, Лева. – Я понимаю, – с удивительной для самого себя зрелостью ответил Лев Алексеевич. – Я помогу ей оправиться, обещаю. Главное, помни, что ты не делаешь ничего дурного, уезжая. Я это не затем, чтобы спровадить, ни в коем случае, упаси боже. Я искренне рад за тебя и Мишу и верю, что в Тифлисе вам будет житься хорошо. – Спасибо, Лева, – растроганно отозвался Савелий. – Конечно, я не ручаюсь за реакцию Татьяны Илларионовны... – Даже не хочу об этом думать. – Миша сказал, что примет удар на себя. Но если нужно, мы все будем рядом. Ну то бишь я, – Лев Алексеевич опять заговорился и оттого раздосадовано вздохнул. – Как думаешь, родится мальчик или девочка? – перевел разговор Сава. – О, я... – князь встрепенулся. – Я буду счастлив и дочери, и сыну. Конечно. Да. – Но все же? – Сава доверительно понизил голос. – Это может быть необычно, Вивьен, но я... надеюсь, что будет дочь, – на выдохе сознался Лев Алексеевич. – Я понимаю, что нужен наследник, что все отцы хотят наследника, но сам... словом... Савелий подался к нему, обнял крепко, по-братски, шепнул быстро: – Я тоже хочу, чтобы девочка. И отстранившись, подмигнул. День был полон счастливой и теплой семейности, приятных бесед, оживленного смеха. Был чай на веранде с домашними булочками, медом и пастилой, были прогулки по саду, бушевавшему пестроцветьем распустившихся бутонов, были вечерние посиделки, игра на рояле, любованье августовским небом: бархатным балдахином с бриллиантовой россыпью звезд, обрамлявших центральный алмаз – луну. Всеобщее добросердечие сумело подтопить даже ледяные баррикады, выстроенные Татьяной Илларионовной против Измайлова. Кажется, княгиня начинала понемногу забывать, зачем и когда невзлюбила Михаила, с чего начались их разногласия и какого итога она хотела добиться. Измайлов держался с Татьяной Илларионовной в высшей степени любезно, словно никогда не замечал за нею неприязненного к себе отношения, а она была благодарна ему за выполненное обещание вернуть Саву в целости и сохранности. И все же, несмотря на такую внезапную расположенность, на все вопросительные взгляды, которые Измайлов адресовал Савелию, тот отвечал однозначным поворотом головы: «Нет». Пока что Сава не представлял будущее объясненье с тетушкой про Тифлис. Ночью, когда все отправились восвояси и на жилом этаже установилась тишина, Михаил осторожно и неслышно проскользнул к Савелию в спальню, точь-в-точь как делал это в начале лета. Таинственность и запретность свиданья теперь казались диковиной и добавляли встрече волнующую пикантность, посему близость на той постели, где все случилось в ночь именин, была и для Савелия, и для Михаила особенно сладкой. Позже, лежа у Миши в руках в блаженной полудреме, Сава все же открыл ему свой страх перед грядущим разговором с Мари и тетушкой. – Я думал, мне это дастся легче, – тихо признался Савелий. – А как увидел их обеих... – Я понимаю, – Измайлов поцеловал его в макушку. – И предполагал, что так будет. – Особенно Мари. Она ведь в положении... Как я ей скажу? У меня сердце кровью обливается. – Мне нужно оформить в Петербурге бумаги, связанные с назначеньем, и получить званье, поскольку для новой должности мой чин должен быть не ниже подполковника. Все это займет некоторое время, – сказал Измайлов. – Полагаю, наш отъезд произойдет не раньше второй половины сентября. У тебя есть время, чтобы продумать объяснение с Мари и тетушкой, чтобы подготовить их или чтобы... – Передумать? – хмуро закончил Савелий. – Да. – Ты надоел мне с такими речами. – Я серьезно, Сава. Мы уезжаем в Тифлис на долгое время, может быть, на годы. Это повлечет значительные, коренные перемены во всей твоей жизни. – Сколько раз мы это обсуждали? – Савелий перекатился на живот и, уложив Измайлову подбородок на грудь, сверкнул в темноте глазами. – Ты хочешь еще раз услышать? Я еду с тобой. – Ты знаешь, как сильно я хочу, чтобы ты поехал, – Михаил ласково провел ладонью по его спине, отчего по всему телу у Савы пробежали мурашки удовольствия. – Но здесь речь идет не только о нас с тобою. Здесь речь идет обо всем. Если ты чувствуешь, что должен быть подле сестры, пока она носит первенца, если ты не в силах оставить тетушку одну, если ты хочешь держать экзамены в университет, я не вправе тебя забирать. И я не буду ни сердиться, ни обижаться. Мне будет горько, но я продолжу любить тебя так же, как сейчас, и я тебя пойму. Савелий подался вперед, поцеловал Измайлова с доверием и нежностью и тихо отсек: – Я поеду. Этот разговор кончен раз и навсегда. Несколько дней прошло в обстановке гостеприимства и беззаботного добродушия, что для Савелия, занятого думами о грядущих откровениях, было лишь разукрашенным экраном перед разожженным камином. Наконец, вдоволь налюбовавшись племянником, Татьяна Илларионовна отбыла обратно к генеральше Татищевой, прихватив сердечные приветы от Михаила для его старшей сестры. Сам Измайлов в то же время засобирался в Петербург по служебным делам. Пользуясь возможностью, Сава попросил его под каким-нибудь предлогом забрать и Льва Алексеевича. Миша все понял и сходу сочинил легенду, в которой доверчивый князь Меньшиков, конечно, ни на миг не усомнился. К тому же, как подозревал Савелий, каким бы славным мужем ни был Лева и как бы крепко он ни любил Мари, за прошедшее лето он слегка утомился и соскучился в женском обществе и потому был рад кратковременному побегу в столицу в компании друга. Прощаясь у экипажа, Сава пообещал ему непременно присмотреть за Мари и ее состоянием, и в ту минуту Лев Алексеевич, кажется, наконец понял, зачем его выпроводили в действительности. Весь день, точно в старые добрые времена, брат и сестра Яхонтовы не разлучались. Мари показывала Саве распустившиеся лилии, которые сама посадила в июне, водила его в парадные комнаты, где несколько изменила декор, повествовала о своей замужней жизни, только уже не так, как прежде во время общих посиделок с Татьяной Илларионовной и мужчинами, а откровенно и доверительно, как могла позволить себе лишь в присутствии брата. Мари созналась, что ни она, ни Лева не хотели ребенка так скоро, и даже прибавила, краснея, что они прибегали к «некоторым способам», чтобы избежать зачатия, только все одно случилось так, как случилось, и если Господь послал малыша через месяц после брака, то, стало быть, так тому и быть. – Я хотела прежде отправиться в путешествие, только с ним вдвоем, без матушки, – сетовала, вздыхая, Мари. – А теперь что? Какие теперь путешествия? Теперь растолстею и буду дома сидеть. И даже подруги мои перестанут меня навещать. – Отчего перестанут? – удивился Сава. – От зависти, конечно, – фыркнула Мари. – Они-то все еще незамужние. Савелий в ответ рассказал сестре о Зальцбурге, о военном квартале, о Сафронове, цилиндре, дуэли и даже о Трофиме. Мари слушала, раскрыв рот. Лишь две истории Саве пришлось утаить: о Тифлисе и Самбырском ущелье. – Вот это страсти! – восхищенно выдохнула Мари в конце. – Не то что у нас! – Вы ребенка зачали. – Это было еще до вашего отъезда. – Почему же ты узнала лишь теперь? – непонимающе спросил Савелий. – Потому что... ох, Сава! – сестра махнула на него рукой. – Женщины такое могут не сразу понять. – А как они понимают? – Пойдем лучше чай пить. – Нет, мне всерьез интересно... – Отстань, – Мари развернулась и со смехом побежала в сторону чайной комнаты. – Что в этом такого? – не унимался Сава. – Как вы это понимаете? Если живот начинает расти не сразу? Ну Мари! Откуда я должен такое знать? – Ты и не должен! – Что за вздор? А если я хочу узнать? У меня сестра ждет ребенка, а я знать не знаю, как это все происходит! Мари так и со смеху покатилась, но все же не открыла брату сугубо женских тайн. Ночью, следуя их детской традиции, Савелий отправился для разговора в спальню сестры. Руки со свечою дрожали, ноги едва слушались, а к горлу уже загодя подкатывал предательский ком. Сава понимал, что, как бы ни было тяжело, отступать нельзя. Именно сейчас настал тот самый, единственный, момент, когда надлежит во всем честно сознаться. – Мари? – он заглянул сквозь щель в приоткрытой двери. Сестра ждала его. Она подскочила в постели и оживленно махнула рукой: заходи. – Я так надеялась, что ты придешь, – радостно сказала она. – Почти уж сама к тебе собралась. Ну чего ты там мнешься? Залезай. Она похлопала по перине, и Сава, чуть помешкав, подчинился. Неожиданно он заметил, что на сестре куда более женственная и изящная ночная рубашка, чем те, которые она надевала до свадьбы, и впервые в жизни, забравшись к сестре в постель, смутился. Они действительно стали для этого чересчур взрослыми. – Я должен сказать тебе что-то очень важное, – задохнувшись, выпалил Савелий. – Что такое? – насторожилась Мари. – Я... мне... и Мише... – он вдруг осекся, сдался, метнулся навстречу, обнял Мари крепко-крепко и прошептал: – Я тебя очень сильно люблю. Больше всех. – И я тебя, – ласково улыбнулась она. – Миша получил назначенье в Тифлис, я еду с ним, – не отпуская сестру, признался Савелий. – Тифлис? – только и выдохнула она ему в плечо. – Ты уезжаешь жить в Тифлис? – Да. – Надолго? – спросила она риторически и безнадежно, ибо знала ответ. – Я до последнего надеялся, что его определят в Москву, но место в штабе было лишь в Тифлисе. Он не вправе ничего решать. Он должен подчиняться начальству. – Да, да... – тихонько отозвалась Мари. – Я понимаю... – Мне так плохо и больно, я так не хочу с тобой разлучаться, – Савелий прижал ее ближе, обнимая изо всех сил. – Я буду писать тебе обо всем, каждую неделю, так и завалю тебя письмами. Приезжать буду. И вы обязательно приезжайте на все лето. На все. Непременно. – Ты уже сказал maman? – Еще нет. – Она с ума сойдет. – Миша обещал, что мы ей скажем вместе. – С учетом их сношений, он едва ли поможет. – Нынче не о ней, – Савелий осторожно отстранил сестру за плечи. Она не плакала, но глаза ее были полны слез. – Самое ужасное на свете – выбирать меж родными людьми. – Ты счастлив с ним? – Очень. – Тогда ты все верно решил, – крепясь, промолвила Мари. – Честно. А я... – она смахнула слезинку. – Ничего. Я это переживу. – Я тебя очень-очень люблю, – Сава стиснул ее ладони в своих, поднес к губам и осыпал быстрыми поцелуями. – Но я не могу его оставить. – Ты рехнулся? Даже не смей о таком думать, – Мари поглядела на него исподлобья. – У нас с тобой, у каждого из нас, должен быть свой путь, понимаешь? Савелий кивнул. – Ты не должен жить моей жизнью и жертвовать ради нее своей, – продолжала Мари. – Я мечтала, что ты будешь рядом, пока я в положении, но если для этого тебе нужно бросить любимого мужчину, то, стало быть, мечта моя – эгоистичный вздор. У меня есть муж, он будет обо мне заботиться. А ты будешь счастлив своим счастьем. – Мне это все тяжело, – шепнул Сава. – Я знаю. Мне тоже, – сестра вновь увлекла его в объятье. – Но если так сложилось, то так оно и должно быть. – Я тебе в самый первый день оттуда напишу, – пообещал Савелий. – А на лето мы к вам в самом деле приедем, так и знай, – пригрозила Мари. – Конечно, приезжайте. – Пообещай мне только кое-что. – Все что хочешь. – Когда придет срок в будущем марте, я хочу, чтобы ты был со мною рядом. – Я буду, – заверил сестру Савелий. – Я обязательно приеду. – Поклянись. – Клянусь. – Вот и славно, – Мари тихонько вздохнула и потянула брата на подушки, давая понять, что отпускать его нынче не намерена. – Хотя мне, по большому счету, не о чем беспокоиться, – вдруг заявила она. – Когда ты сознаешься матушке, она тебя запрет дома, выгонит Михаила Дементьевича, потом тебя насильно женит, и тем дело кончится. – Какая ты жестокая, – засмеялся Савелий. – Ты не веришь, что такое возможно? – Еще как верю. – То-то же. Когда назавтра Лев Алексеевич, готовый броситься на утешенье супруги, вернулся из Петербурга, он с большим облегчением узнал, что никаких утешений не требуется, и Мари, хоть и с тяжелым сердцем, но все же искренне поддерживает Савелия в его намереньях. Оставалось главнейшее: Татьяна Илларионовна. Однако прежде этого объяснения с Савой приключилось еще одно немаловажное событие. Началось оно с того, что Лев Алексеевич привез с собою записку от Михаила. Начиналась она так: «Чудо мое!» Сава растаял от одного этого обращенья. На письме оно казалось милее, чем в речи, быть может, оттого, что переписка до сих пор связывалась для Савелия с тем временем, когда они с Мишей еще не объяснились друг другу в чувствах и томились, принуждая себя к сдержанности. «Ты не забылъ про свой подарокъ къ именинамъ? – писал Измайлов. – Я нынче встрѣтился съ издателемъ, онъ будетъ ждать тебя завтра въ четыре часа пополудни по адресу...» – здесь Саве потребовались разъяснения Льва Алексеевича, ибо географию Петербурга он знал крайне плохо. «Обязательно возьми свою послѣднюю вещь про путешественника, – продолжал Михаил. – И главное, не тушуйся! Я тебя отрекомендовалъ, ​всё​ будетъ хорошо. Послѣ издателя приходи на квартиру. Если я еще не вернусь отъ Татищева, возьми ключи у хозяйки. Она живетъ въ первомъ этажѣ, ты видѣлъ тогда, въ первый разъ. Жду завтра. Скучаю. Твой, М.» Признаться, со всеми приключившимися в Европе событиями Савелий совершенно позабыл о встрече с издателем, и оттого теперь, при получении письма, юношей овладела настоящая паника. Он много раз представлял тот самый, первый, поход к издателю, воображал их разговор, придумывал, как подать себя и свои произведения. Поскольку первое впечатление самое сильное, Савелий всегда полагал и первую встречу с издателем наиглавнейшей для направления будущей карьеры и был уверен, что подготовится в высшей степени прилежно. На деле все случилось, конечно, не так: в оставшиеся после полученья Мишиной записки полдня Сава лихорадочно перечитывал и разбрасывал по спальне свои рассказы, попутно правил их, ибо невозможно читать свои произведения без желанья что-нибудь поправить, и отбирал наиболее приличные для показу издателю. Успешное выступление в литературном кружке Миролюб-Воздвиженского придало Савелию уверенности, и потому после ужина он попросил Мари и Льва Алексеевича послушать некоторые работы и решить их судьбу. Меньшиковы были в восторге от этой затеи и, прихватив чай с конфетами, устроились в библиотеке с нетерпеливым предвкушением. Однако, несмотря на подобную воодушевленность, толку от Мари и Левы не оказалось никакого: им нравилось положительно все и выбрать из нескольких рассказов с похожей тематикой один наиболее удачный они не могли. Зато Савелий вдоволь наслушался комплиментов, от которых засмущался и расчувствовался. Будущим днем Петербург накрыло непогодой, и, хотя Сава благоразумно взял с собою зонт, свистящие порывы ветра так и норовили вырвать этот зонт из руки. Кутаясь в шарф и крепко прижимая к груди рукописи, за сохранность которых Савелий не на шутку тревожился, он быстро перебежал по лужам между воксалом и первым подвернувшимся экипажем и велел ехать по указанному адресу на Петербургскую сторону. Костюм, который Сава тщательно готовил минувшим утром, заметно вымок и утратил былой лоск, а о шляпе и прическе юноша предпочитал не думать вовсе. В таком-то виде он явится к первому в своей жизни издателю. К счастью, промокшая одежда несколько обсохла в пути, а волосы спасла припасенная в кармане расческа. Да и сам издатель, оказавшийся господином хоть и деловитым, но приземистым, неповоротливым, очень тучным и смешным в движеньях, едва ли беспокоился о внешнем облике так, как Савелий. Встреча началась без лишних формальностей. Поприветствовав молодого писателя, издатель по фамилии Груздев принял его рукописи и, предложив место против письменного стола, аккуратно и чисто прибранного, уселся по другую сторону. – Занимательно, да-да... – все приговаривал он, листая страницы. – Весьма, весьма занимательно... Это я, кажется, уже читал. Толково, ну да. Предположим, это сюда... В антураже такого бормотания бедный Савелий сидел как на иголках. Он ждал вердикта и, стараясь хоть чем-то отвлечься, оглядывал кабинет в надежде заметить то самое нечто, ту необыкновенность, которая априори должна быть присуща представителю издательского пантеона. Но нет, то был самый обычный рабочий кабинет, такой же, как у Льва Алексеевича, такой же, как был у Афанасия Александровича в Женеве. Отнюдь не божественный, но вполне земной кабинет взрослого мужчины, единственным указаньем на профессию которого служили повсеместно разложенные книги да кипы перевязанных бечевкой рукописей. Да и признаться по правде, наружность Груздева весьма разочаровала Савелия. Он ведь всегда романтизировал издательское дело и самих издателей представлял не иначе как аполлонами, прекрасными утонченными денди, искушенными в литературе и жизни, непременно с сигарой, пенсне и в клетчатых английских брюках. Почему именно клетчатых, Сава не знал. – Месье Риваль, – обратился к нему Груздев. Тот немедленно встрепенулся. – Я, помнится, читал вашу вещь в прошлом месяце, про девушку и моряка, да? – Да-да, – тут же кивнул Сава. – Я так полагаю, что любовь и взаимоотношения полов есть лейтмотив всего вашего творчества, – Груздев отложил рукописи на стол, весьма деликатно и бережно, что не могло не порадовать внимательно наблюдавшего за своими твореньями автора. – Не только любовь, – тотчас и с большим оживленьем возразил Сава. – Любовь... да, ей посвящена значительная часть сюжета, но мне хочется на фоне этой любви, или даже вместе с любовной историей, повествовать и о жизненных вопросах, о чем-то фундаментальном, философском, чтобы все было как бы вместе: и увлекательный сюжет, и глубокие мысли. Положив на стол пухлые руки и сцепив их в замок, Груздев слушал Савелия молча, с истинным вниманьем и сосредоточенностью, словно все здесь и впрямь происходило всерьез. Сам Савелий до сих пор не верил, что нынешнее не шутка и что его лепет оценивает настоящий издатель. Когда Сава кончил говорить, Груздев кивнул сухо, но вдумчиво: – Я вас понял. – Как вы находите мои работы? – набрался смелости Савелий. – Они вам понравились? – Вы имеете в виду мое читательское мнение? Подобное уточнение несколько сбило Саву с толку. – Да... читательское, – растерянно отозвался он. – Видите ли, месье Риваль, – Груздев откинулся на спинку кресла, – я не оцениваю произведенья как читатель. Моя задача несколько иная. Я как бы посредник меж вами, автором, и вашей возможной аудиторией. Я выясняю не то, нравится ваша работа лично мне или нет, но ищу, кому она может приглянуться и где ее стоит напечатать. – Хорошо, – быстро кивнул Савелий, смутившись своего невежества. Он представлял издательское дело не таким бездушным. – Есть один литературный журнал, он называется «Зарница», – молвил Груздев. – Вероятно, вы никогда о нем не слышали, но в Петербурге, да и Москве, его продают в каждой книжной лавке, и он пользуется огромным спросом. – Отчего тогда я о нем не слышал? – Это журнал для барышень. – Ах вот что, – обронил Сава. – Вы пишете хорошим языком, ваши истории легкие, в них звучит молодость, они о любви. Здесь даже не важен сам сюжет. – Не важен? – переспросил Савелий, непонимающе приподняв брови. – Но сюжет составляет канву для всех мыслей. И я пишу не только про любовь. Я вам принес, посмотрите, о путешественнике. – Для печати нам, кстати говоря, будет нужно придумать вашим работам названия, – Груздев сделал себе на сей счет пометку в блокноте. – Я все прочту внимательно, если вы мне оставите рукописи. «Зарница», как я уже говорил, успешный и крупный журнал. Публикуясь в нем, вы сыщете славу именно у той аудитории, для которой рассчитаны ваши рассказы. Если вы захотите пойти, скажем, в левые литературные журналы или замахнетесь на «Современник», вас не примут. – Я ничего не имею против барышень, – тихо отозвался Сава. Слова издателя ему совсем не нравились. – Теперь следующий важный аспект, – все так же деловито продолжил Груздев, словно речь шла о продаже нарядов, а не о публикации рассказов, в которые Савелий вложил всю душу. – Начинающие авторы крайне редко, в исключительных случаях, публикуются под настоящим именем. Особенно если имеют титул, как вы. Вспомните хотя бы Гоголя. – Мне нужно придумать псевдоним? – опешил Сава. – Настоятельно рекомендуется, – бесстрастно поправил Груздев. – Здесь важно оговорить вот что. Я не стану лукавить, да и вы должны понимать, что ваше творчество нетипично для мужчины. Подобная эмоциональность, сентиментальность, обилие эпитетов, плавность речи – все это свойственно женщинам. И ваше имя, вернее, ваш мужской псевдоним под рассказом может сбить аудиторию с толку. Барышни бывают крайне впечатлительны и нерациональны. Им может показаться странным, что мужчина пишет любовную прозу. Зная, что автор – мужчина, они не смогут вам доверять и перестанут вас читать. – Вы клоните к тому, что я должен публиковаться под женским именем? – Да, – и глазом не моргнув, ответил Груздев. – Хотя бы на первых порах. – Ну это уж чересчур! – не выдержав, воскликнул Савелий. – Послушайте, месье Риваль, я понимаю ваше смятенье, – решился успокоить его Груздев. Сава удивился, что этому издателю присущи хоть какие-то человеческие чувства. – Вам бы хотелось выпустить собственный сборник, под собственным именем, выставить его на витрины всех книжных лавок Невского и получить блестящий гонорар. Все этого хотят. Но слава приходит не сразу. И почти всегда – тяжелыми, окольными путями. Я помогаю вам, прежде всего, опубликоваться и найти своего читателя. Когда о вас узнают, к вам привыкнут, вас полюбят, вы сможете подавать публике уже не те идеи, которые хочет она, но те, которые хотите вы. Так это работает. – Под женским именем? – раздраженно бросил Савелий. – Представьте, какую потом можно устроить сенсацию, объявив, что вы мужчина, – не растерялся Груздев. – Барышни проникнутся вашими рассказами, будут рыдать над ними, примут вас как свою подругу, а после вдруг обнаружится истина. Они влюбятся в вас совершенно, и популярность ваша взлетит до небес. – Мне не нужна такая популярность, – отсек Савелий, вставая со стула. – Месье Риваль... – Я благодарен вам за помощь, – Сава притянул к себе стопку рукописей и, взяв их в руки, крепко прижал к груди, точно ребенка. – Боюсь, наше понимание литературного творчества расходится. Всего хорошего. Крутанувшись на каблуках, он скорым шагом направился к двери. Груздев попытался его остановить: – Все меры временны! Смотрите шире! Вам никто не предложит другого! Но Савелий не стал возвращаться. Он спустился по лестнице, вышел из парадной под холодный августовский дождь, спрятал рукописи поглубже в редингот, нанял экипаж и велел ехать на угол Мучного и Садовой. Всю дорогу, крепко задернув занавески на окнах, он боролся со слезами и, стиснув волю в кулак, все же сумел их подавить. Ну и пусть его не напечатают никогда, какая разница? Вздор. Всего лишь мечта разбилась. Где-то в глубине души свербело гадкое желание рассердиться на Мишу. Это ведь его «подарок», его медвежья услуга. Однако разозлиться на Измайлова всерьез Савелий не мог и лишь грустил, что в прозаичном мире все складывается не так, как в безопасных грезах. В конце концов, Михаил хотел как лучше. Откуда ему было знать, что представления Савелия о публикации чересчур идеализированы? Дождь лил как из ведра, шипящие струи колошматили по мостовым, а небо бесновалось тяжелой серостью, изливая ее в промокший воздух. Свет в квартире Измайлова не виднелся, и Савелий сразу направился за ключами к хозяйке. Состоянье было хуже некуда, под стать погоде, и по лестнице Сава не шел, но волокся, грузно шаркая по мрамору неповоротливыми ступнями. Зайдя в пустую квартиру, он раскрыл для просушки зонт, протащился в гостиную и хотел бухнуться в спальне на постель, не снимая сюртука, как вдруг заметил нечто странное: в квартире стоял необычный запах, тихий и свежий. Цветочный. Только теперь Савелий увидал перемены в привычной аскетической обстановке: почти все поверхности, будь то столики, комоды или подоконники, были уставлены вазами. В свинцовом вечернем полумраке цветы казались только крошечными, быстрыми мазками серого по жухлой канве, и Сава, изумленный, поспешил зажечь несколько свечей. Едва комнаты подернулись рыжим, поверх него разлетелись ярко-синие брызги. Цветы в вазах оказались васильками, простыми и трогательными, а их обилие на мгновенье перенесло Саву прямиком на сельский луг. Пораженный, юноша несколько времени бродил по квартире, оглядывая нежные, с вниманием составленные натюрморты. На столе, считавшемся у Михаила обеденным, помимо цветов обнаружилась коробка любимых у Савы драже и записка самым знакомым почерком: «Будущему знаменитому писателю». И как Савелий ни крепился, как ни надеялся преодолеть свое горе молча и стойко, все пошло прахом: он взял записку, коробку драже, сел с ними прямо на пол и разрыдался. Таким его и нашел Измайлов, ибо следующее, что Сава почувствовал из внешнего мира, были его крепкие встревоженные объятья. – Что такое? – Михаил прижал его к груди, отставив на пол мешавшуюся коробку драже. – Что стряслось? – Все хорошо, – прогнусавил Савелий, утирая слезы рукавом. – Ты был у издателя? – Был. – Это из-за него? – Пусть идет к черту. – Ого! – Измайлов аккуратно отстранил Саву за плечи. – Впервые слышу от тебя такие речи. Он не принял твои работы? – Ему плевать на мои работы. Он для любой дряни найдет место, лишь бы получить с нее отчисления. – Так, – Михаил заглянул Савелию в лицо. – Расскажи мне обо всем спокойно и внятно. И прекрати сквернословить. – Это не сквернословия, – пробурчал Сава. – А я зол. – Отчего? – еще раз попытался Измайлов. – Ты знал, что он предложит мне печататься под женским псевдонимом? – спросил Савелий. – Что?! – Михаил округлил глаза. – Понятия не имел. Что за вздор? Это искреннее недоумение возымело утешительное действие. Тихонько вдохнув и выдохнув, дабы привести себя в чувства, Савелий пересказал Измайлову давешнюю встречу с издателем. Михаил слушал сосредоточенно, а, когда Сава замолк, немедленно отозвался: – Он не творец, но торговец. Он понятия не имеет, что для тебя значит творчество. В его подходе есть здравый смысл, но нужно было преподнести это более… тактично. Без предложений печататься под женским именем. – Выходит, что совсем неважно, хороший ты писатель или дурной, лишь бы такой вот Груздев нашел, куда тебе приткнуться, – расстроенно и раздраженно заключил Савелий. – Я всегда полагал, что именно издатель должен помочь писателю, направить его советом или предложить не печататься вовсе за бездарностью. А на деле его заботит денежная выгода и ничего больше, – Сава печально вздохнул. – Пожалуй, я романтизирую, и Груздев попросту нанес удар по моему тщеславию. – Ты не должен терпеть того, кто тебе неприятен, – возразил Измайлов. – Хотя идея про женский журнал была неплохой. Твои рассказы действительно предназначаются барышням, ты ведь и сам это знаешь. – Знаю, – понурился Сава. – Не расстраивайся так, – Михаил ласково погладил его по спине. – С этим издателем не сложилось, мы найдем другого. Более деликатного. И ты опубликуешься под своим именем. – Не хочу, – буркнул Сава. – Я чересчур серьезно отношусь к своим историям. Пусть остаются у меня в столе. Михаил протестующе поджал губы, но возражать не стал, решив, что в нынешнем положенье убеждать Савелия, так или иначе, бесполезно. Хотя слезы унялись, а сладкое драже было съедено подчистую, Сава оставался печален до самого отхода в постель. За окном бушевала непогода, свистел, надрываясь, ветер, кроны деревьев качались и шумели в такт летящим струям, а из приоткрытого окна тянуло холодом. Михаил передвинулся по постели к Савелию и, крепко обняв его со спины, прошептал: – Ты позволишь загладить вину за неудачный подарок? Рука его проскользнула Савелию на живот, начала осторожно и мягко поглаживать, спускаясь чуть ниже. – Я не в настроении, – сухо ответил Сава. – Может, я это исправлю?.. – проурчал Измайлов, касаясь губами до его шеи. – Не надо, Миша. – Понял, – разочарованно сдался тот. – Прости. Сава лежал недвижимый и напряженный, и Михаил, на находя слов, которые могли бы ему помочь, обнял его еще крепче, притиснув так сильно, что Савелий охнул. Измайлов хотел хоть чем-то искупить свою оплошность с издателем, а потому, ласково убрав волосы с Савиного виска, заправил их за ухо и принялся неспешно целовать каждый мелкий участок кожи, до которого мог достать. Савелий не отзывался, однако Михаил чувствовал, как тело его понемногу обмякает. Затем, оставив ласки, Измайлов уложил подбородок Саве на плечо и пристыженно вздохнул. – Знаешь, кто еще так делает? – неожиданно спросил Савелий. Голос его, к радости Михаила, смягчился. – Кто? – Шарли, когда провинится. Уляжется мне под бок и тычет носом. – Я еще и поскулить могу, если хочешь. – Дурак, – Савелий не удержался от смешка и с ним наконец-то начал оживать. – Я мечтаю о публикации больше всего на свете, а потому все трудности, неудачи и даже отступления от моего придуманного идеала воспринимаю болезненно. – Я понимаю, – отозвался Измайлов. – Но это не значит, что я сдамся. – Конечно нет. – Мы найдем другого издателя. – Найдем. – И я опубликуюсь. – Да. – Под своим именем. – Да хоть под обоими сразу, – Михаил тепло улыбнулся, и Савелий, завозившись, перевернулся у него в руках, так чтобы оказаться лицом к лицу. – Спасибо тебе за цветы, – шепнул он, подперев ладонью голову. – Ты, должно быть, все лавки вынес. – Ну, не все, – засмеялся Измайлов. – Но цветочник странно на меня поглядел. – Что с тобою случилось? – Савелий огладил лицо Михаила нежным взглядом. – Ты с самой Европы такой чудной. – Чудной? – Влюбленный, – Сава просветлел. – Или забыл, как из купе меня не выпускал и как было здесь на квартире после приезда? Или как в Петергофе ко мне пробирался ночами? – Для тебя это чересчур? – Михаил лукаво приподнял бровь. – Вовсе нет, даже напротив. Мне приятно думать, что ты из-за меня теряешь голову. – Я и впрямь теряю голову, – Измайлов пропустил сквозь пальцы прядь Савиных волос. – Ты меняешься, Сава, взрослеешь. И я заново в тебя влюбляюсь. – Взрослею, как же, – фыркнул тот. – Весь вечер нынче ревел, что баба. – Не стану отрицать, – Измайлов иронично хмыкнул. – Но после того утих и заявил, что не сдашься. Это важнее. Ты хочешь нарочно себя переделать, стать агрессивным и жестким, но это не выходит, потому как ты иной. Ты не слабый. Ты ранимый. И у тебя не безвольный, а нежный характер. Таким я тебя узнал и полюбил. Перестань себя ломать, – Измайлов заключил Саву в объятья и накрыл их обоих одеялом. – Я нынче видел Костю с Дарьей по твоему совету. – Правда? – воодушевился Савелий. – И как прошло? – Ужасно, как я и думал, – пожал плечами Михаил. – Мы ни за что не помиримся. И видеть их вместе я не могу. – Быть может, мне стоило к вам присоединиться? – Это наши семейные дрязги, – отмахнулся Измайлов. – Хотя Дарья передала тебе извинения за ту сцену на перроне. – Нет, не передала, – заявил Сава. – Она слишком гордая для такого. – Откуда тебе знать? Ты ее и минуты не видел. – А я ошибаюсь? – Нет, не ошибаешься, – смирился Измайлов. – Мне жаль, что я не успел разглядеть ее как следует, – сознался Савелий. – Я так много слышал о ней и надеялся, что ее появление, если такое случится, будет... – Фееричным? – с улыбкой подсказал Михаил. – Что она покажет себя во всей красе? – Да, пожалуй, – неопределенно согласился Сава. – Она мне представлялась звездой. – Она и есть звезда, – Измайлов тихо засмеялся. – И я уверен, судьба еще подкинет нам возможность обжечься о ее блеск.