Трещина в скорлупке

Будущим утром Савелий провожал Михаила на службу так, словно в боевой поход, и единственно что не перекрестил любимого на прощанье. Хотя Измайлов относился к Савиным переживаниям с добродушной иронией, он и сам заметно волновался. Ему еще никогда не приходилось заниматься штабной работой, связанной с кабинетами и бумагами, и он не скрывал, что совершенно не представляет, как потекут его рабочие будни. Оставшись в одиночестве, Савелий несколько времени уделил разбору вещей, затем, когда на улице стало оживленнее, решил взять Шарли на прогулку по окрестностям. Пес пришел от такой затеи в восторг и скакал вокруг хозяина рыжей искоркой все то время, что Сава подбирал приличествующий, но достаточно скромный для здешних мест наряд. Когда Савелий наконец закончил сборы и направился за ключами от входной двери, Шарли залился громким приветственным лаем. – Будем считать, что ты одобряешь мой костюм, – улыбнулся Сава. Однако фонтанирующая радость Шарли разом померкла после того, как хозяин нацепил на него ненавистный поводок. Исследование прилегающих улиц заняло у Савелия несколько часов, и половину этого времени он провел в доме госпожи Сибиряковой. Увидав за калиткой давешнего юного знакомца, да еще и в сопровождении очаровательного непоседы, Татьяна Антоновна не преминула пригласить обоих на чай и сладкие угощения. Сава с Шарли разделили по-братски: чай хозяину, сладости – псу. Как и предположил при первой встрече Савелий, госпожа Сибирякова оказалась простой и непосредственной. Она болтала без умолку, суетилась, хохотала, что-то спрашивала и тотчас, не дослушав ответ, вновь принималась за собственный рассказ. Она родилась и выросла на Тамани, но влюбилась в грузина, вышла за него замуж и еще по молодости переехала с ним вместе в Тифлис. Супруг ее почил четыре тому года от сердечной болезни, а все шестеро взрослых детей разъехались по южным городам и исправно навещали мать то компаниями, то по очереди. По смерти мужа госпожа Сибирякова решила представляться девичьей фамилией, но отчего не пояснила и законфузилась. Савелий решил, что мужа, должно быть, не слишком жаловали в городе. Повествуя в ответ о себе и Михаиле, Сава почти не лгал, умолчав только о сути их сношений и об истинной цели своего переезда. Как и для Гоги, для госпожи Сибиряковой они также были всего-навсего приятелями, один из которых отправлен в Тифлис по службе, а другой присоединился, дабы вдохновиться горными пейзажами и написать первый настоящий роман. – Каждый вторник, четверг и субботу я устраиваю чаепития, – оживленно сказала Сибирякова. – Непременно приходите. И приводите подполковника Измайлова. Мне очень хочется с ним познакомиться. Савелию ничего не оставалось, кроме как согласиться. К тому же, Татьяна Антоновна располагала к себе, несмотря на взбалмошность, да и угрозы никакой не представляла. Сава рассудил, что на новом месте положительно нужно в скорейший срок обзавестись знакомствами. А вот слышать из чужих уст «подполковник Измайлов» ему до сих пор было чудно и непривычно. В груди как-то сразу теплело, твердело от гордости, и Савелий не знал, хорошо это или плохо. Сам Михаил не считал свое назначение заслуженным, старался никогда не заострять на нем внимание, и оттого Сава терялся и робел, когда прочие звали Мишу подполковником да еще и с восхищением прибавляли: «В тридцать-то лет!» Домой Савелий вернулся уже после обеда. Шарли заметно утомился на прогулке и потому сразу же плюхнулся на свою подушку и засопел, а вот Сава успел до вечера закончить разбор вещей, посетить несколько лавок, примеченных давеча, купить в них все самое необходимое, хотя бы постельное белье, и привести первый этаж дома в более-менее приличный вид. Ему очень хотелось, чтобы Миша, вернувшись из штаба, ахнул от такого преображения. Однако Михаил пришел лишь в двенадцатом часу ночи, нагруженный ворохом бумаг и пудовой усталостью, и, коротко поцеловав Саву, прилег на диван в одной из их аккуратных квадратных гостиных. – Как у нас стало красиво, – он чуть улыбнулся. – Это все ты? Но Савелию уже не было дела до похвалы и одобрений. Он опустился подле Измайлова на пол и тихонько спросил: – Что это у тебя за бумаги? – Понятия не имею, – вздохнул Михаил, закинув руку за голову. – К утру я должен знать их содержимое на память. – К утру?! – ахнул Сава. – Но на дворе уже ночь! Измайлов обратил к нему утомленный взгляд, теплящийся где-то в глубине любовью, и ласково поманил к себе. Савелий послушно забрался на тесный диван и устроился у Миши под боком. – Как прошел первый день? – шепотом спросил Сава. – Сносно, – отозвался Измайлов. – Нужно освоиться на новом месте, узнать положенье дел, сойтись с офицерами. Моя должность высокая, но ответственная, и я хочу как следует разобраться что к чему. – Ты будешь возвращаться так поздно? – расстроился Сава. – Вероятно. Но это только на первых порах, – поспешил добавить Михаил, дабы утешить возлюбленного. – Прости меня, чудо. Я знаю, что нужен тебе именно сейчас. – Ничего, – крепясь, ответил Савелий. – Служба важнее. – Неправда, – с улыбкой возразил Измайлов и легонько чмокнул Саву в кончик носа. – Временные трудности пройдут, и все наладится. Савелий кивнул. От Миши исходила уверенность: крепкая, надежная, спокойная, дарующая тепло и безопасность. В ней, как и прежде, исчезали, растворяясь, любые тревоги. – А ты чем был занят? – поинтересовался Михаил, и Сава тотчас пересказал ему все свои незначительные приключения. Измайлов нашел госпожу Сибирякову забавной особой и согласился посетить какое-нибудь из ее периодических чаепитий. – Тебе нужно работать, да? – Сава бросил печальный взгляд на бумаги. – Побудь со мною, – попросил Измайлов. – Мне так лучше запомнится. Савелий светло улыбнулся, ткнулся губами в Мишин подбородок и, расслабленно вздохнув, улегся у возлюбленного на плече. Бумаги у Михаила оказались какими-то распорядками, правилами, приказами и положениями, совершенно безумными, бессвязными в своей сути, написанными неподъемным канцелярским языком да еще и от руки. Их невозможно было даже читать, не то что учить на память. Первое время Савелий силился продираться сквозь хитросплетенья слов вместе с Измайловым, но уже к третьей странице самого первого документа ощутил сонливость, а к пятой – задремал. Он слышал сквозь полусон мерное шуршанье листов, чувствовал ровное Мишино дыханье, стук его сердца и привычное блаженное тепло его тела. Когда свеча на столике погасла, Измайлов поднялся за новой и принес Саве теплый плед, вот только сам больше не вернулся на диван, а ушел читать за стол. Савелий различал сквозь ватную дрему шаги, скрип стула, журчанье наливаемой в стакан воды. Как можно заставлять человека после длинного рабочего дня трудиться еще и ночью?! Сава жалел, что ничем не может помочь, и уже недолюбливал злосчастный штаб. Михаил вернулся на диван только в пятом часу утра, и, как ни старался прилечь осторожно и бесшумно, все же разбудил Саву, который растерянно приоткрыл глаза. – Все хорошо, чудо, засыпай, – ласково шепнул Измайлов, привлекая Саву к груди и закрываясь нагретым пледом. В следующий раз, когда Савелий проснулся, за окном светило солнце, настольные часы показывали без четверти восемь, а Миши уже не было рядом. Неутешительные прогнозы Измайлова сбылись, и всю следующую неделю он уходил из дома ни свет ни заря, а возвращался лишь поздним вечером, порою и вовсе за полночь, непременно волоча с собою очередную кипу бумаг, которую нужно разобрать к утру. Он работал на износ, объясняя это скорейшим стремленьем влиться в служебные будни и покончить с первым, самым тяжелым, периодом привыканья. Но пусть даже намеренья Михаила были благими и дома он не появлялся, единственно чтобы скорее войти в спокойную колею, у Савелия сердце разрывалось от измучанного, бессонного, осунувшегося вида возлюбленного. Сил у Измайлова не оставалось даже на близость, и Сава впервые за все время сношений узнал, что такое отказ. Знание это было болезненным, но юноша сумел остаться понимающим. К тому же, Миша все одно старался оказывать ему хоть малые знаки вниманья: целовал поутру и перед сном, укрывал покрепче одеялом, прежде чем засесть за ночную работу, и затем непременно ложился не в другой спальне, но подле Савы. От приглушенных шагов, короткого скрипа гардеробных дверей, мягкого движенья перины и возни одеяла Савелий неизбежно просыпался, но честные Мишины попытки быть неслышным умиляли юношу, и он пресекал извиненья разомлевшим теплым поцелуем. Эти минуты были лучшими. Ибо днем Савелий оставался в одиночестве, не считая верного непоседливого друга Шарли. Пять тому лет, в Женеве, Сава боялся выйти в сад дома на улице Р., давешней зимой регулярно ездил в одиночку меж Петербургом и Петергофом, а оттуда в экипаже добирался до готовящегося к свадьбе особняка. В августе он совершил первую поездку за границу без тетушки, и лишь Михаил был ему спутником в Зальцбурге, который Сава не навещал долгие годы. Нынче, в октябре, Савелий оказался один в совершенно новом городе, в стране, где никогда не жил, и в культуре, о которой имел самые расплывчатые представления. Он мог запереться дома и ждать того дня, пока Миша станет свободней от службы и сможет познавать Тифлис с ним вместе. А мог начать действовать самостоятельно, подавив страхи и шагнув навстречу настоящей взрослой жизни. В течение первой недели пребывания в Тифлисе Савелий окончательно разобрался с привезенными из Петербурга вещами, определил каждой свое место, навел порядок на первом и втором этажах, а также составил большой список бытовых покупок. Хотя Татьяна Илларионовна, наверное, лишилась бы чувств, узнав, что ее драгоценный племянник, наследник, будущий глава рода, князь Яхонтов, сам передвигает кресла, протирает пыль, вешает занавески и меняет воду в цветах, Саве нравилось хлопотать по дому и затем созерцать результаты своего труда. Он не гнушался черной работы и сам себе объяснял это той непритязательностью, которую поселило в нем проведенное в нищете детство. Более того, ему, благородному дворянину, занятия бытом казались в диковинку и доставляли тем самым удовольствие. Сава понимал, что увлечение его временное и продлится до тех пор, пока Михаил не начнет возвращаться пораньше, но на первых порах обустройство дома и прилегавшего к нему садика замечательно скрашивало одиночество. Да и Миша, каким бы измотанным ни приходил со службы, обычно подмечал перемены и хвалил их. Савелий радовался, что сумел освободить возлюбленного хоть от какой-то головной боли и создать дом, в который хочется возвращаться. Благодаря помощи Гоги, жившего по соседству, Сава к концу недели нанял горничных, кухарку и садовника, предварительно проведя встречи с претендентами на каждое из этих мест. Дворецкого, лакеев и, прежде всего, смотрителя Шарли Сава посчитал чрезмерной роскошью, особенно с учетом того, что за стол и прислугу платил Измайлов, и поручил горничным убирать за псом, а кухарке его кормить. Гулять с рыжим прохвостом Савелий начал сам. Это было полезно для здоровья, помогало развеяться, к тому же Шарли, прежде обделенный вниманием хозяина, теперь не мог нарадоваться их дружбе. У прогулок с собакой нашлось и еще одно, весьма неожиданное, преимущество. Своим врожденным обаяньем Шарли сражал положительно всех, и очень многие случайные прохожие улыбались Савелию, просили погладить пса редкой в тех краях породы и слово за слово заводили легкий разговор. Так Сава познакомился с цирюльником, булочником, владельцем ателье, капельмейстером, художником, несколькими беспечными знатными девицами, графиней, которая пригласила его в свою музыкальную гостиную, и даже дантистом. Все они дали юноше советы относительно хороших мест для трапез, прогулок и увеселений, причем каждый сообразно своему статусу и представлениям, тем самым снабдив Саву обширной и разнообразной картиной городской жизни. Не забывал Савелий и о госпоже Сибиряковой. Помимо того, что все прогулки с Шарли оканчивались фланированием мимо ее дома с непременной беседой через калитку или приглашением зайти, Сава прилежно посетил два дружеских чаепития, на которых собирались почтенные подруги Татьяны Антоновны, а также их юные дочери, хотя, судя по растерянным и пунцовым от волнения личикам девиц, Сава догадывался, что бедняжек привели сюда впервые, исключительно ради знакомства с молодым холостым господином из Петербурга. Подобное внимание произвело на Савелия колоссальное впечатление, но не от тщеславия или, напротив, робости, а единственно от удивления. Сава начал замечать интерес барышень еще на свадьбе сестры, но то была неловкая, застенчивая, несколько детская симпатия, пробуждавшаяся под умилительным взором Татьяны Илларионовны и ее подруг. В доме тетушки Савелий всегда оставался птенцом, как ни желала княгиня его преображения в главу рода. На тетушкиных чаепитиях Саву не воспринимали как мужчину, он был свободно вхож в самое интимное женское общество, и даже Татьяна Дементьевна Татищева относилась к спутнику своего младшего брата по-родительски. У госпожи Сибиряковой все обстояло иначе. С Савелием считались, к нему прислушивались, его обхаживали, на него смотрели с любопытством и кокетством, ему говорили pardon, строили ему глазки – он был единственным мужчиной и тем оживлял женский круг. Ощущения оказались до того непривычными, что Сава далеко не сразу с ними совладал. Ему прощалось все, и любые его светские огрехи превращались дамами в шарм. На первой встрече Савелию от растерянности едва удалось сохранить благопристойность, но на второй он уже взял себя в руки и, будучи мужчиной, возглавил разговор, а после чаепития даже немного поиграл для дам на рояле. Те пришли в восторг, хотя Сава всегда считал себя посредственным пианистом. Так прошла первая неделя, и на ее исходе, вернувшись в субботу не ночью, но к обеду, Измайлов сообщил, что завтра у него и вовсе выходной. Савелий был на седьмом небе от счастья, а Михаил, в свою очередь, недоумевал оттого, что тот не сердится ни за долгие отсутствия, ни за потребность обустраиваться на новом месте в одиночку, ни даже за отказы в близости, и шутливо сетовал, что не узнает своего Саву, одновременно восхищаясь его самостоятельностью. Третьего дня Савелий пообещал госпоже Сибиряковой почитать рассказы своего сочинения на очередном чаепитии, как раз субботнем, думая, что Миша допоздна задержится на службе. Но когда тот вернулся домой уже к обеду, разлучаться больше не хотелось. Сава полагал, что Михаил не согласится составить ему компанию и предпочтет расслабиться дома, но Измайлов, напротив, с радостью поддержал идею явиться к Сибиряковой вместе. По рассказам Савелия он нашел эту особу занятной, и любопытство возобладало над усталостью. Нетрудно догадаться, что случилось в маленьком женском кругу Татьяны Антоновны, когда его целомудренное постоянство нарушилось присутствием не только очаровательного молодого писателя, но также и подполковника, штабного начальника, офицера в орденах и медалях, да попросту статного мужчины в самом расцвете лет. Госпожа Сибирякова, ее подруги и приглашенные девицы на выданье едва владели собой. Михаил с Савелием понимающе переглядывались, и Сава нет-нет да и подмечал, как в глубине росисто-зеленого взора мерцают ироничные искорки. Вероятно, мужчины не ступали в этот дом с самой кончины супруга госпожи Сибиряковой. Реакции женского общества так развеселили Измайлова, что он решил подыграть, и все время, что они с Савелием провели на чаепитии, оставался благородным рыцарем и джентльменом. Те безукоризненные, выдержанные, как терпкое вино, манеры, которые Савелий самыми первыми узнал в Михаиле год назад, сражали женщин наповал, и Сава даже слегка приревновал Мишу к особо пылким его поклонницам. Впрочем, Измайлов ни разу не вышел за рамки безвинных ухаживаний и то и дело обращал к возлюбленному примирительные взоры. Дабы наконец отвести внимание от себя и обратить его к Савелию, он первым попросил его прочесть рассказы и тут же подбодрил свою просьбу аплодисментами. Савелий волновался почти так же, как в кружке Миролюб-Воздвиженского, ведь он впервые выступал со своими сочинениями перед дамами и барышнями, то есть той публикой, для которой, как утверждали и Михаил, и злополучный петербуржский издатель, предназначены его работы. Если рассказы не возымеют успех в женском обществе, то будущая публикация потеряет всякий смысл. Не мужчинам же, в самом деле, читать про девушку и моряка. Эта была как раз одна из тех историй, которые Сава выбрал для гостиной госпожи Сибиряковой. Зальцбургский рассказ о путешественнике было решено оставить дома. Михаил, хотя и хвалил эту работу, счел, что сюжет не увлечет дам и вызовет ненужные разногласия, да и сам Савелий придерживался того же мнения. Однако, вопреки опасениям, выступление прошло на ура, и слушательницы приветствовали писателя с восхищением. Скептицизм подсказывал Саве, что дело здесь не столько в таланте, сколько в уже известной благосклонности госпожи Сибиряковой и ее подруг ко всему, что делают мужчины, но комплименты он все же принимал с искренней радостью. Измайлов хлопал громче всех, хотя Савелий прекрасно знал, что ему не нравится сентиментальная проза, а хозяйка дома растрогано отметила поразительную Савину чуткость и понимание женского сердца. Словом, юноша был польщен, смущен и растроган. На обратном пути до дома Савелий без устали и взахлеб тараторил о своих литературных планах, задумках для будущих рассказов, необходимости найти нового издателя и непременно опубликоваться. Похвала подстегнула вдохновенье, и Михаил, не успевая отвечать, только с улыбкой кивал на все безостановочные потоки идей и прожектов. Сам он заметно утомился у госпожи Сибиряковой и теперь уж точно хотел только одного: добраться до постели. Измайлов лег спать в восьмом часу, пообещав немного вздремнуть и выйти к ужину, однако Савелий понимал, что после двухчасового сна на неделе нынче Миша проспит как убитый до самого утра. И точно, не прошло и пяти минут, как Михаил уже заснул, даже не затворив дверь в спальню и не накрывшись толком одеялом. Сава сделал это за него, после чего тихонько отправился в свой кабинет. У них обоих теперь было по кабинету. Занятый хозяйством и привыканием к новому городу, климату, пейзажам и людям с их необычной внешностью и манерами, Савелий еще не имел возможности обратиться к творчеству, однако его письменные принадлежности были распакованы и расставлены на столе с щепетильной аккуратностью, в точности воспроизводя привычный Саве порядок. Здесь был подаренный Меньшиковыми набор с изысканным подсвечником в форме цветка, массивной чернильницей, добротным пресс-папье, снабженном промокашкой, и замечательно элегантным стальным пером в футляре, и набор карандашей, и простое повседневное перо, если требовалось только, как сам с собой выражался Савелий, «помарать бумагу», и сама эта писчая бумага особой, наиболее удобной для руки плотности, в деревянной коробке с поддоном, откуда удобно было вынимать листы по одному, и нож для бумаги, и проч., и проч. Во всем, что касалось сочинительства и культуры письма, Сава был предельно разборчив и дотошен. Почти сразу по приезде Савелий написал тетушке, сестре и на всякий случай Косте Измайлову. Сава верил в то, что Миша помирился с братом и нашел время, дабы поведать ему о текущих делах, однако с той ночи в Прилучном, когда Михаил пришел с повинной к Савелию в спальню, имя Константина больше не упоминалось, и Сава не решался заикнуться о Мишином брате первым. Меж тем сердце у него ныло при всякой мысли об отверженных, обиженных, но упрямых, гордых и сильных Косте и Дарье, и молило узнать, как они устроились, счастливы ли в браке и удалось ли им наконец найти спокойствие. Савелий не знал адреса, а потому, как и сказал на воксале Константину, направил письмо в подмосковное имение, куда так часто слал весточки минувшей зимой и весной. Все письма были отправлены третьего дня с почтой. Однако в коробке с чистой бумагой, на самом ее дне, еще с Прилучного лежало письмо, которое Саве по приезде из Зальцбурга в некотором замешательстве вручила тетушка. На конверте витыми буквами значилось имя отправителя: князь Д. Ф. Безтужевъ. Пораженный до глубины души, Савелий вскрыл и прочел письмо в тот же день. Тетушке он после сказал, что Бестужев прислал благодарности за приглашение на именины, поздравления от себя и супруги и комплименты Татьяне Илларионовне, однако на деле там было, конечно, совсем не то, и поначалу юноша собирался вовсе сжечь посланье, дабы забыть о нем раз и навсегда. Тем не менее, письмо избегло такой участи, благополучно прибыло в Тифлис, и теперь Савелий вновь перечитывал острые, как кромка бумажного листа, строки: «Милостивый государь! Не думайте, что я пишу изъ интереса къ вамъ. Мнѣ нужно узнать про ​Измайлова​. Къ вамъ я адресовалъ это письмо, чтобы вы не взревновали. Надѣюсь, вы сумѣете оцѣнить такой жестъ вопреки вашему юношескому идеализму. Разскажите мнѣ, какъ онъ получилъ раненіе, ​чѣмъ​ былъ занятъ съ тѣхъ поръ, гдѣ встрѣтилъ васъ и чѣмъ вы съ нимъ сейчасъ живете. Можно безъ подробностей, ​онѣ​ излишни. Я спрашиваю не только изъ празднаго любопытства, но и потому, что ​Измайловъ​ всегда заслуживалъ той жизни, которой самъ себя лишалъ. Я хочу знать, что съ нимъ нынче, взялся ли онъ за умъ. Уточняю: я женатъ и претендовать на вашего благовѣрнаго не намѣренъ. Однако это не означаетъ, что мнѣ безразлична судьба однажды встрѣченныхъ мною неординарныхъ людей. Я знаю, что у васъ хлипкая натура, а потому пишу отдѣльно: я не такой драконъ, какимъ меня рисуютъ. Если отвѣтите дружелюбно, мы, того и гляди, подружимся. Ваша тетушка будетъ этому рада. Дружить со мной полезнѣй, ​чѣмъ​ враждовать, а третьяго у насъ съ вами уже не выйдетъ: вы мнѣ либо напишете, либо нѣтъ. Не пугайтесь, въ отвѣтъ на свою просьбу я обязуюсь исполнить любую вашу. Въ разумныхъ предѣлахъ. Такъ что подумайте хорошенько. Я не прошу у васъ многаго. кн. Безтужевъ» Это надо же иметь до того вопиющую наглость, чтобы писать возлюбленному своего бывшего любовника с требованиями да еще и в подобном ультимативном тоне! При первом прочтении письма Сава возмутился до красных сполохов перед глазами. Однако впоследствии первоначальное слепое чувство ярости разбавилось прочими. Савелий вспомнил, прежде всего, о том, что есть князь Дмитрий Филиппович Бестужев, зачем он так озлоблен на весь свет и через что ему пришлось пройти. В письме князь особо подчеркнул отсутствие корысти в своих мотивах, а стало быть, каким бы тоном он ни выражался, в основе его интереса к Измайлову лежало простое любопытство, а также самое что ни на есть состраданье к ближнему. Кроме того, Савелия ужасно тяготила возможность любой вражды. Он не хотел жить с ощущеньем того, что где-то там в Петербурге есть воспылавший ненавистью господин, к тому же весьма известный в свете и напрямую связанный с Афанасием Александровичем. Сава ведь намеревался временами наведываться в столицу к Мари и не хотел, чтобы Бестужев распускал слухи, строил козни и мог представлять хоть какую-то опасность для Яхонтовых и Меньшиковых. Князь Бестужев был прав: с таким людьми, как он, полезнее дружить. Именно по этим причинам письмо приехало с Савелием в Тифлис, однако решающей точкой стало иное. После чтения своих сочинений у госпожи Сибиряковой Сава, распаленный вдохновеньем, придумал ответную просьбу. Пока Михаил, измученный первой неделей на службе, крепко спал, Савелий писал о нем князю Бестужеву: о быстром продвижении по службе, о ранении, о героической воле встать на ноги, о собственном с ним знакомстве, о путешествии в Европу для встречи с генералом фон Рихтером и о нынешнем переезде в Тифлис. Письмо было предельно сухим и лаконичным. Бестужев ведь сам просил «без подробностей». Савелий помнил, как во время личной беседы на именинах князь только игриво намекнул на суть своих прошлых сношений с Измайловым, подразнив любопытство Савы, после чего виртуозно испарился. Что ж, пусть нынче и сам узнает о Мише намеками. Покончив с основным текстом, Савелий приписал следующее: «Я полагаю, теперь вы ждете моей отвѣтной просьбы. Извольте. Въ обмѣнъ на ​сообщенныя​ мной ​сведенья​ о третьемъ лицѣ я бы также хотѣлъ получить отъ васъ ​сведенья​ о третьемъ лицѣ: почтовый адресъ издателя сказокъ Аѳанасія ​Лаврова​. Графъ печатался въ Петербургѣ. Если вы располагаете ​сведеньями​ на ​сей​ счетъ, я былъ бы признателенъ ихъ узнать. Какимъ образомъ онъ издавался? Нужно ли вкладывать ​собственныя​ средства? Особенно меня интересуетъ слѣдующее. Графъ Лавровъ прежде не издавался и сразу же выпустилъ собственную книгу, которая разошлась крупнымъ тиражомъ. Участвовалъ ли въ этомъ иной факторъ, кромѣ его безусловнаго таланта? Особо хочу подчеркнуть: меня не интересуютъ ​личныя​ ​сведенья​ объ Аѳанасіи Александровичѣ, и такими вопросами я васъ не тревожу. Я озабоченъ исключительно творческой и дѣловой сферами его жизни. Жду вашего отвѣта. кн. ​Риваль​» Почти все воскресенье Савелий с Михаилом провели в спальне. После недельного воздержания близость их была терпкой и томной, остро-сладкой, блаженной и в одночасье пронзительной. Словно в первые зальцбургские дни, когда уединенье с Мишей дарило Саве еще неизведанные волнительные чувства, он раз за разом забывался у него в руках, моля о продолженье и пощаде. Михаил вволю отдавался страсти, терзал Савелия ласками, рычал, что зверь, но после, утолив возбужденье, становился трогательно нежен, обнимал, гладил, касался бережными поцелуями до красных отметин от пальцев и губ и зачарованно любовался своим избранником, так, словно они впервые узнали друг друга, впервые остались вдвоем и еще едва объяснились друг другу в чувствах. Сава был счастлив видеть Мишу таким. Вечером разомлевшим от безделья влюбленным пришлось наконец выбраться из постели. Еще при въезде в дом они обещали Гоги зайти в гости. Михаил бывал свидетелем грузинского гостеприимства, а вот Савелий не имел о нем ни малейшего представления, отчего поведенье четы Паркатацишвили при встрече поначалу сбило юношу с толку. Гоги приветствовал гостей громким радостным «Генацвале!», после чего хозяин с Михаилом обнялись и начали так запросто и весело беседовать, словно знали друг друга уж с десяток лет. Савелий тем временем боязливо вручил принесенную в подарок бутылку вина супруге Гоги Нино. Находясь рядом с грузинкой, Сава терялся. Это было совсем не то, что у простодушной госпожи Сибиряковой. С грозной Нино он не чувствовал себя ни мужчиной, ни даже прежним мальчиком, как на тетушкиных чаепитиях. Он вовсе переставал понимать, где он и кто он. Огненный черный взгляд Нино испепелял его дотла, и от ужаса хотелось забиться под ковер. К счастью, в скором времени Гоги пожелал показать гостям свой дом, и мученье неловким обхожденьем с его супругой окончилось. Савелий только диву давался переменам в Гоги. Хозяин глядел на них с Михаилом благоговейно, радушно, отнюдь не как на жильцов. Нынче они были его гостями, а стало быть, совершенно иными людьми, нуждавшимися в обращении сообразно традициям. По одной из таких традиций Гоги немедленно подарил Измайлову вышитую супругой салфетку, которой гость имел неосторожность восхититься. Однако наибольшим откровеньем для Савелия стало застолье с его обилием национальных блюд и вин, а также особой культурой тоста. Михаил и не подумал заикнуться о своих убежденьях трезвенника, зная, что отказ от домашнего вина нанесет хозяину глубочайшее оскорбленье. Первый тост подняли за Бога, и Сава, чувствуя, как по коже бегут мурашки, готов был поклясться, что в жизни не слышал более проникновенных речей, чем речь Гоги, пусть даже он произнес эту самую речь с ошибками и забавным акцентом. В конце тоста прозвучало незнакомое «Гаумарджос!», и азерпеши опустели. Вкус и аромат домашнего вина поразили Саву насыщенностью больше, чем любые вина Франции. Гоги оказался превосходным рассказчиком. Савелий с Измайловым слушали его, открыв рот, и едва успевали вклинивать в повествованье хоть какие-то отклики, порою замечая, что они и вовсе не нужны. При этом Нино не забывала выставлять на стол новые блюда и пододвигать их поближе к гостям. Едва у тех пустели тарелки, как чета Паркатацишвили суетилась вновь их наполнить. В ответ на осторожный Савин интерес Гоги пояснил, что опустевшая тарелка значит скупость хозяев и неуменье накормить гостей вдоволь. Впрочем, вдоволь Савелий наелся почти сразу. Кулинарные таланты Нино превзошли все ожиданья гостей, и не что иное, как традиционная кухня послужила волшебным мостиком меж Савой и мрачной грузинкой. С большим облегченьем увидав, как она расцветает от разговоров о еде, Савелий принялся расспрашивать про каждое приготовленное блюдо. Так он узнал удивительные в своем звучании слова: чахохбили, кебаб, хачапури, лобио, хинкали, харчо, шоти и проч. Грузинская кухня оказалась не только своеобразной, но и весьма обширной, так что за целый вечер Нино не сумела поведать Саве всех тонкостей и потребовала явиться в будущие выходные за продолженьем беседы. Савелий с радостью согласился. Восклицанья «Гаумарджос!» не утихали до глубокого вечера, и опустел уж не один квеври, но Сава не чувствовал опьяненья. Вино было сладким, мягким и не струилось – бархатом гладило по горлу, навевая уют и приятный измор. Зато вот для Михаила, давно отвыкшего от алкоголя, предложенного разнообразия вин оказалось довольно, чтобы захмелеть, и хозяева, поддавшись выразительно молящему Савиному взору, в конечном счете стали наливать Измайлову меньше. Лишь после полуночи Савелию наконец удалось остановить застолье, которое грозилось затянуться до утра. Несмотря на то что Гоги и Нино настойчиво уговаривали гостей остаться на ночь, присовокупляя к просьбам состоянье Михаила, Сава настоял и забрал Измайлова домой. Да и не таким уж он был пьяным. Хоть шагал на своих двух. Впрочем, Савелий быстро усомнился в правильности своего решения. Все то время, что они добирались домой, Михаил вел себя неожиданным образом. Сава не помнил его таким с самых первых совместных петергофских дней, когда тетушка только уехала в Прилучное, а Миша, пользуясь случаем, расслабился, забыв о приличиях, и жутко докучал своим легкомыслием новобрачным Меньшиковым, втянув в шалопайство еще и Саву. Словно тогда в Петергофе, он вновь болтал без умолку и стрелял, как из пушки, идеями: «Будем нынче гулять по городу, уснем на скамейке или под кустом, а завтра я прямо оттуда явлюсь на службу!», «Нужно устроить в нашем доме светский прием. Я приглашу офицеров из штаба, ты приведешь дам от Сибиряковой. Вот будет потеха!», «Хочешь, я завтра же раздобуду нам ложу на весь сезон? Лучшую ложу в лучшем из театров! Станем ходить на спектакли по средам и субботам, а в антрактах пить шампанское в буфетах», «А хочешь, я тебе куплю пальто соболиное? Или перстень? Или часы на цепочке? Хочешь другой письменный стол? Чего тебе не хватает и хочется? Я тебе все куплю, все, что хочешь, у меня теперь будут деньги». И даже хотя эти запальчивые предложенья исходили не столько от Миши, сколько от владевшего им зеленого змия, Савелий размягчался и верил, а сердце в нем тотчас зажигалось ответным чувством. Разве не прекрасно, когда единственное, чего любимый так истово жаждет спьяну, – это сделать тебя счастливым? Меж тем Саве как менее захмелевшему приходилось напускать на себя строгость и настырно тянуть Михаила не «к Иванову из штаба за гитарой», а домой. Это было не так уж просто, ибо Измайлов активно сопротивлялся, сердился, называл Савелия скучным, даже дулся и отворачивался, порываясь идти в другую сторону один, но минутой позже уже вновь нежничал, ласкался, сыпал обещаньями, целовал Саве руки, и юноша едва успевал увернуться от поцелуев в губы, шикнув: – Мы посреди улицы! Словом, путь, который давеча занял четверть часа, нынче растянулся на все три четверти. С облегченьем отворяя приветственно скрипнувшую калитку, Савелий вдруг услышал позади себя резонное: – Я такой пьяный, Сава. – Я вижу, – юноша хмыкнул и завел Михаила на темный двор, заботливо молвив: – Не оступись. – Ты стал таким взрослым, – с внезапной тяжестью сказал Измайлов. – Совсем другим. – Это плохо? – Савелий приобнял его, заметив, что променад от дома Гоги привел к боли в раненом бедре и усилил хромоту. – Обопрись на меня, вот так. – Когда я встретил тебя год назад – ведь это было ровно год назад, ты можешь себе представить? – ты мне казался таким беспомощным. Как воробей, что едва проклюнулся из скорлупы. Мне хотелось тебя уберечь, под крыло свое взять. Ты был совсем наивный и безгрешный, совсем ребенок. – Ты так говоришь, словно нынче я развращенный кутила, – с иронией вставил Савелий, отпирая входную дверь. Изнутри послышалось недовольное сопение разбуженного Шарли. – Я боялся твоей встречи со взрослой жизнью, – продолжал откровенничать Измайлов, не замечая Савиного веселья. – Боялся, что не справишься. Хотел поскорее разобраться со службой, чтобы вновь тебя опекать. Ты неделю провел в одиночку, я и дома-то не появлялся, а теперь гляжу: везде чисто, стол накрыт, даже садовник какой-то ходит, и ты в прекрасном настроении, не скучаешь, не грустишь и на меня не сердишься. Ты чудо у меня, такое чудо... Сава и опомниться не успел, как Михаил бережно, но настойчиво прислонил его к стене и принялся целовать в отрешенном самозабвенье. – Миша... – отворачиваясь от ласк, шепнул Савелий, – не надо сейчас... Но руки Измайлова уже вытягивали из брюк подол его рубашки и касались до обнаженной кожи морозом и нежностью подушечек пальцев. – Миша... – Я тебя люблю. Сава пропустил вдох. Перед глазами взметнулись цветные мушки, и ноги, ослабев, подкосились. Михаил так редко выражал любовь словами, что каждый раз становился особенным. Не удержавшись, Савелий запустил пальцы в его волосы, потянул к себе и впился в губы поцелуем. Измайлов отозвался тотчас, и руки его сомкнулись на талии Савы в кольцо. – Я люблю тебя, обожаю, боготворю, – жарко выдохнул Савелий, начав отстраняться. – И такой близости, как сейчас, не хочу. – Отчего?! – удивился Михаил. – Ты пьян больше моего, – Сава насмешливо и одновременно соблазнительно изогнул бровь, после чего с кокетством пристукнул пальцами по ладони Измайлова и выбрался из пленительных объятий на волю. – Ложись спать. Тебе утром на службу. У Михаила так и челюсть рухнула. Он потрясенно наблюдал за тем, как Савелий с совершенной невозмутимостью зажигает в гостиной свечи, словно ничего и не бывало здесь минуту назад. – Вот о чем я говорю, – наконец изрек Михаил. – Вот каким ты стал. – Каким? – Сава повернулся к нему с улыбкой. – Независимым. – А ты мне так и не ответил на важный вопрос. Это плохо? – Это странно, – сознался Измайлов. – Мне нужно привыкнуть. – Меня незачем опекать, – Савелий вновь подошел к нему и, остановившись лицом к лицу, ласково убрал упавшую ему на лоб прядь смоляных волос. – Я и сам чувствую, что повзрослел. Не убеждаю себя в этом, как раньше, а действительно, всем нутром ощущаю, что меняюсь. И впредь я буду твоим мужчиной, а не мальчиком. – Ты прелесть, – мягко усмехнулся Измайлов. – Я серьезно. И видит бог, я тебе это докажу. Если б только Савелий знал, что слова его окажутся пророческими, и если б мог приготовить себя к тому, что ждет впереди! Но ни он, ни Михаил ни о чем еще не догадывались и легли той ночью спать пьяные, влюбленные и счастливые.