Трещина в скорлупке

Начиная с будущей недели, Измайлов действительно стал возвращаться со службы пораньше, хотя непременно тащил в дом работу, которую нужно закончить к утру. Сава огорчался, но все одно продолжал убеждать себя, что эти трудности временные и что рано или поздно жизнь войдет в спокойную колею. Главным аргументом для самовнушенья была уверенность Савелия в том, что, отводя работе львиную долю времени, душою Миша по-прежнему с ним и стремится как можно скорее вырваться из бумажной трясины, дабы побыть вместе. И счастье, что хоть немного, хоть самый краешек вечера, им удавалось теперь посвятить друг другу. По выходным Савелий с Михаилом обязательно навещали госпожу Сибирякову и Гоги, положив эти встречи своеобразной традицией, а однажды устроили у себя дома общее веселое застолье, на котором присутствовали и чета Паркатацишвили, и Татьяна Антоновна, и некоторые ее подруги. Кроме того, Измайлов в самом деле выкупил на сезон ложу в молодом тифлисcком театре оперы и балета и стал приглашать Саву на светские субботние вечера. Именно там, в театре, Савелий наконец свел знакомство с Мишиными сослуживцами, сплошь генералами, полковниками да прочими обер-офицерами – умудренными опытом седовласыми господами в орденах. В их обществе тридцатилетний Михаил казался непоседливым мальчишкой и, хуже того, именно так его, кажется, и воспринимали. Уж едва ли подполковник, бывший на пятнадцать лет старше, хотел относиться к не пойми откуда взявшемуся Измайлову равноправно. Хотя, с другой стороны, пытался утешить себя Савелий, у штаба тоже еще не окончен период привыканья к новому сослуживцу. Словом, походы в театр не обходились без ложки дегтя, и Сава не полюбил их так сильно, как иное развлечение для выходных дней: конные прогулки за город. Как восхитительно было проснуться зыбко-свежим ранним утром, когда по горам в отблесках встающего солнца еще скользит легчайший дымчатый туман, как сладко было знать, что нынче Миша не уйдет, как приятно было выпить вместе чаю, а после одеться в непритязательные наряды, прихватить корзинку с обедом и на казенных лошадях отправиться на прогулку. Савелию, который никогда не видал такой природы, как грузинская, пейзажи вокруг Тифлиса с их обилием флоры, характерными высокими кипарисами, раскидистыми папоротниками, своенравными узкими речками и, конечно, могучими горами казались настоящим чудом. Он глазел по сторонам, как ребенок, и порою даже забывал править лошадью. Измайлов, в свою очередь, хорошо ориентировался на местности и мог понять, в каком направленье «тот водопад, о котором говорил Гоги» или «тот монастырь на горе», к которому они решили отправиться. С собою Михаил непременно брал фотографическую камеру, доставленную посылкой из подмосковного имения. Он нечасто упоминал увлеченность новомодным изобретением, ибо для обер-офицера фотографирование было смешным занятием, но на деле Измайлов располагал большой коллекцией собственных снимков родной Москвы, и эти снимки он даже присылал Савелию прошлой зимой, во время сношений по переписке. Были у него и пейзажи других городов, в том числе кавказских с их окрестностями. А вот портретные съемки Михаил не любил и не имел среди своих работ ни единого портрета. – Мой аппарат подходит только для пейзажей, портретам нужна модель с меньшей выдержкой, – пояснял он при закономерных вопросах Савелия. Посему на прогулках они обязательно останавливались не только на привал, но и чтобы запечатлеть виды, и Савелий испытывал неподдельное удовольствие, наблюдая Мишин азарт до фотографии. Процесс установки громоздкого аппарата, поиска ракурса и съемки удачного кадра был долгим, специфическим, требующим терпенья и полной сосредоточенности, так что Сава, растянувшись на пледе и потягивая вкуснейший яблочный сок умельца Гоги, мог вдоволь наслаждаться тем, как возлюбленный увлеченно корпит над странным устройством под названием фотокамера. После таких прогулок в доме завелся особый темный чулан, где Михаил колдовал над полученьем снимков. Саве было жутко интересно понаблюдать и за этим процессом, но Измайлов, восхитительно смущаясь под прикрытием ворчания, всякий раз заявлял, что обработка фотопластинок для него такое же личное мероприятие, как для Савелия – работа над рассказом. Зато после Михаил с удовольствием делился готовыми снимками, и Сава обожал, устроившись в обнимку в библиотеке, неспешно перебирать свежие черно-белые пейзажи Грузии или альбомы с давнишними фотокарточками и слушать завороженные Мишины рассказы о дальних краях. На исходе первого месяца в Тифлисе Савелий почувствовал, что жизнь и впрямь возвращается в спокойную колею. Днем он был предоставлен сам себе, много читал, занимался творчеством, изучал труды по искусству, литературоведенью и философии, гулял по городу, иногда навещал новых знакомых, но к вечеру непременно возвращался домой и ждал Михаила. За ужином они обменивались рассказами о прошедшем дне, хотя Измайлов оставался скуп на сведенья, ибо большинство его занятий в подчинении Великого князя Михаила Николаевича носили строгую секретность, а после они отправлялись в спальню, или, решив не торопить события, листали какую-нибудь книгу, или рассматривали фотокарточки, или возились с Шарли, или пили на веранде теплый чай, или отправлялись на вечернюю прогулку по окрестностям и любовались горными пейзажами. Порою Савелий, набравшись храбрости, читал Измайлову свои работы. Он вновь принялся сочинять, понемногу и бессюжетно, воплощая в прозе собственные впечатления от переезда и новых открытый. Прослушав очередной пассаж, Михаил обыкновенно утверждал, что стиль Савиного пера меняется, а мысли становятся шире, прочней и рельефней, будто самые настоящие изгибы гор, и это льстило юноше больше всякой возможной похвалы. И все же, пусть дни потекли размеренно и уединенно, вне поля зренья лишних глаз, в мягчайшем климате, вблизи обворожительных пейзажей, почти так, как некогда мечталось, Савелий ощущал пустоту. Не в себе, не в Мише, но словно бы прорехами воздуха, рассыпчатыми минутами, полостью на дне мыслей о будущем и настоящем, зябью в душе. Даже хотя Сава был привычен к одиночеству, ему не хватало близких друзей, свободного общения, он очень тосковал о тетушке и Мари и с нетерпеньем ждал их писем, которые добирались через всю страну невыносимо медленно. Он сочинял и шлифовал свои работы в надежде на ответ Бестужева об издателе, но никак не мог найти себе примененья в этой новой тифлисской жизни помимо штудирования книг да ожидания минут наедине с Михаилом. Однако скука была не более чем Савиной прихотью на фоне того, что происходило тем временем с Измайловым. Да, он стал возвращаться домой раньше, но уставал он все так же зверски, вставал в четыре утра, чтобы разобраться с принесенными давеча бумагами, все чаще грустил, уходил вглубь себя, скрывал переживанья. Прежний озорной Миша, который сыпал остротами и сверкал Савелию пронзительными изумрудными глазами, понемногу выдыхался и чах, пробуждаясь лишь по выходным, когда Измайлов отдыхал. В остальное время Михаилу стоило неимоверных трудов взбодриться и вести себя как ни в чем не бывало. Сава видел, что служба его тяготит, что он едва заставляет себя идти туда утром, что выходных он ждет, как праздника, что взор его потускнел и подернулся патиной, что плечи его осунулись, а хромота стала заметней из-за нехватки времени на упражнения и долгой работы за письменным столом, что он несчастен и даже не может или из гордости не желает поделиться своей тоской. Савелий как мог поддерживал возлюбленного, старался радовать его и ничем не докучать, но первое привыканье к службе миновало, дни наполнились рутиной, а Михаилу было только хуже. Упадок физических и душевных сил привел к тому, что в середине октября, побывав на очередной прогулке за городом, Измайлов почувствовал недомогание. Он не придал ему значенья – подумаешь, саднящее горло – и как обычно, ушел в понедельник на службу. Простуда не сдалась и на будущий день усугубилась, но Михаил и здесь не стал тревожиться, продолжая работать на износ. К концу недели дело приняло серьезный оборот, и Савелий обратил внимание на Мишин кашель. – Пустое, – отмахнулся Измайлов. – Само пройдет. От докторов он напрочь отказался, отпроситься со службы не пожелал, заявив, что болеть ему некогда, и единственное леченье, которое сумел предпринять Савелий, состояло в обычных аптечных микстурах. Куда больше собственного здоровья Михаила при этом беспокоила угроза заразить Савелия, отчего он, вопреки протестам, переселился из их общей спальни первого этажа в гостевую спальню на втором. Жестокий грудной кашель был слышен оттуда по ночам так громко и явственно, что у Савелия разрывалось сердце. В одну из таких ночей, когда Сава почти что было заснул в одиночку на той постели, которую они прежде делили с Михаилом, недвижимая темная тишь внезапно прорвалась коротким, но оглушительным грохотом. Савелий вскочил в секунду и как был, в одних нательных кальсонах, вылетел из спальни в сторону сеней. Он даже не задумался о том, что шум мог исходить от источника опасности, например, грабителей. Причину грохотанья Сава увидал еще загодя и, на миг застыв от ужаса, сорвался с места как подстреленный. – Миша! – он рухнул подле него на колени в зияющих мглою сенях, которым лишь проблеск луны не давал окончательно сгинуть во тьме. Измайлов лежал без чувств в изножье лестницы, ведущей со второго этажа. – Миша... – задыхаясь, Савелий трясущимися руками приподнял его голову к себе на колени и тут же ощутил под пальцами липкость. По виску Михаила стекала дорожка крови. Сава похолодел. Рядом юлою крутился перепуганный Шарли и, скуля, то и дело тыкал носом Измайлова, словно все понимал. – Миша... Мишенька...– Савелий потрепал его по щекам. Тот лежал безответный, бессильный, бледный, словно сама смерть, и Сава, парализованный страхом, только и мог, что в отчаянье взывать к нему да тормошить бесчувственное тело. Как бросить его теперь, чтобы бежать за помощью? К кому бежать посреди ночи? К Гоги? К Сибиряковой? А после еще и за доктором? Сколько на это уйдет времени? Неожиданно веки Измайлова дрогнули, он глубже вдохнул, и Сава, обрадовавшись, склонился к нему с утроенной надеждой: – Миша, родной, ты меня слышишь? – Сава... – слабо шепнул тот. – Я здесь, – облегчение согнуло Савелия пополам, приложило к Измайлову, он принялся целовать его, гладить по волосам и щекам, баюкать и приговаривать, едва сдерживая рыданья: – Все хорошо... все хорошо... – Соль, – вдруг обронил Измайлов. – Что? – Савелию показалось, что он ослышался. Но Михаил повторил еще раз: – Соль, – и, поднеся пальцы к носу, чуть вдохнул. – Ах, нюхательная соль! – спохватился Савелий. Боже всевышний, какой же он идиот, что сам не додумался! – Сейчас, мой хороший, я принесу. Бережно прислонив Михаила спиною к лестничным перилам и оставив его на минуту на попечении Шарли, Сава умчался за аптечкой. Разумеется, прежде чем обнаружилась соль, пришлось вытряхнуть на постель и перешерстить все лекарства. Чудесное средство возымело действие, и Михаил, понюхав соли, понемногу начал приходить в себя. Он был по-прежнему слаб и неестественно бледен, но дышал ровнее, и в глазах его оживал тихий блеск. – Тебе нужно выпить сладкого чаю, – суетился Савелий. – Так всегда делают после обморока. Я согрею воды. Измайлов чуть кивнул. – Ты сможешь подняться? Кости целы? Голова не болит? Ты ударился при падении. – Нет, не болит. – Я помогу тебе дойти до спальни и принесу чаю, хорошо? Вновь кивок. – Обопрись на меня, – Сава и не знал, откуда взялась такая уверенность. Все внутри ходило ходуном, голос дрожал, руки едва слушались, но сознание стало ясным и подсказывало, что нужно делать. Михаил послушно приобнял Савелия за плечи, а тот обхватил его за талию. – Осторожно, вот так, не спеши, – шепотом направлял его Сава – Возьмись за перила. Я тебя держу. Он никогда не знал за Измайловым такой слабости и даже не думал до нынешнего дня, что упрямое Мишино тело может однажды не выдержать. Но обмороком не кончилось, ибо, едва Михаил приступил на раненую ногу, как тотчас со стоном повалился Савелию на руки. – Ты что? – ужаснулся юноша, с трудом успев его подхватить. В обычные дни Измайлов ни за что не признал бы своей беспомощности, никогда не обратил бы внимание на увечье, но нынче, только-только придя в чувства, он был слишком слаб для гордости и потому шепнул: – Больно. – Я знаю, родной, – с сочувствием отозвался Савелий. – Потерпи. – Я что-то нарушил падением. Болит сильнее. – Ты ушибся, это скоро пройдет, – Сава пытался звучать уверенно, так, как всегда обращалась к нему самому тетушка во время болезней, но получалось не очень, ибо Мишины слова о травме взметнули в Савиной душе бесконтрольный вихрь паники. – Нам нужно дойти до спальни, – Савелий заставил себя собраться. – Всего десяток шагов. Я тебя удержу. Обопрись о меня. – Сава... – Пожалуйста, помоги мне. Измайлов перевел к Савелию печальные глаза и, смирившись, опустил ресницы. Каждый шаг вспарывал Саве сердце. Михаил совсем не мог опираться на правую ногу и, чуть надавив на одни еще только пальцы, с мучительным стоном падал Савелию на руки. Он старался изо всех сил, но после обморока сил этих было немного, и Сава тащил его буквальным образом на себе. Путь до спальни первого этажа был невелик, но к концу его, наконец добравшись до кровати, и Савелий, и Михаил взмокли от пота. – Сава, там... в моих лекарствах, – натужно выдыхал Измайлов, пока Савелий укладывал его на перину, – там есть... в пузырьке... лауданум. У меня во втором этаже. – Хорошо. – И еще... микстуры, что ты покупал... – Я принесу. – И чай... – Я сделаю чай. Отдыхай. – Спасибо, – Михаил обессиленно прилег на подушки, и тогда, ко всему прочему, зашелся продолжительным сиплым кашлем. Быстро взбежав во второй этаж, Сава разыскал пузырек лауданума среди вещей Измайлова, принес в спальню, проследил, чтобы Миша выпил не больше требуемого, затем быстро обработал ссадину, к счастью, пустяковую, у него на виске, помог ему переодеться из штабного мундира в мягкую домашнюю одежду и, укутав одеялом, помчался греть воду. Михаила знобило, дышал он часто и прерывно, а кашель, казалось, вот-вот разорвет ему легкие. Когда десять минут спустя Савелий возвратился с подносом, на котором стояла чашка дымящегося сладкого чаю, сахарница и микстуры от кашля, в постель уже пробрался заботливый Шарли и, улегшись Измайлову на грудь, глядел на него сочувственными любящими глазами. – Спасибо, чудо, – Михаил попытался улыбнуться. Аккуратно ставя поднос на прикроватный столик, Сава спросил: – Как нога? – Плохо, – лаконично признался Измайлов. – Я сейчас пойду за доктором. – Ночь на дворе. – Тебе нужен доктор. – Ничего со мной не станет, – Михаил потянулся за чаем. – Отосплюсь, и утром все пройдет. У меня завтра важный день на службе. – Ты не пойдешь на службу, – отсек Савелий. – Ты только что упал в обморок. У тебя жар, озноб и кашель. Он хотел добавить про ногу, но не стал. – Мои болезни никого не волнуют, – тихо вздохнул Измайлов, кладя в чай кусочки сахару. – Они волнуют меня, – Сава уверенно направился к двери. – Я больше не буду смотреть, как ты изводишь себя этой службой. Допивай чай. Я за доктором. – Сава... – в бессилии запротестовал Измайлов, но то было тщетно. Бросив: «Скоро вернусь», Савелий хлопнул за собою дверью. Он понятия не имел, где раздобыть доктора посреди ночи, и предпринял единственное, что мог: отправился к Гоги. Стучать пришлось долго, громко называя свое имя, извиняясь и божась, что дело не терпит отлагательств. Шуму Савелий наделал столько, что по всей округе залаяли собаки и, должно быть, проснулись несколько близлежащих улиц. Гоги не держал прислуги, а потому отворил сам: заспанный, встревоженный, в длинном ночном одеянии и колпаке. – Михаил тяжко болен, ему срочно нужен доктор, – выпалил Сава. – Э, беда какой! – с искренним чувством захлопотал грузин. – Что болит? Жар есть или кость сломал? – Боюсь, что и то, и другое... – голос Савелия скатился в бессильный шепот. Черт бы побрал эту службу, этот штаб, этот Тифлис! – Есть доктор один, я с тобой схожу, да, – Гоги растворил дверь шире. – Ты сюда заходи. Я оденусь, пойдем за доктором с тобой. – Не нужно, вы только дайте адрес и, может быть, вашу рекомендацию, чтобы он меня принял, а я сам... – Не сам! – Гоги махнул рукой и крикнул куда-то в дом: – Нино! Э, Нино! – затем последовала длинная фраза на грузинском, а минуту спустя супруга Гоги, удивительным образом сохранившая величие и грацию даже разбуженная посреди ночи, принесла Савелию вина на полчарки. – Пей, не то сам заболеешь, – беспрекословно велел Гоги. Доктор жил в паре кварталов, и путь до него быстрым шагом по пустым черным улицам занял с четверть часа. Савелий с ума сходил от любых промедлений. К счастью, даже хотя стучать пришлось так же долго, как давеча к Гоги, доктор отворил одетым, бодрым и невозмутимым. Кажется, он был абсолютно привычен к подобным ночным визитам. Узнав его фамилию, Крафт, Савелий ожидал увидеть иностранца, однако доктор оказался родом из Петербурга, с совершенно русской, крестьянского типа наружностью, не старше тридцати лет, с густыми русыми кудрями и прозрачно-голубым взором круглых глаз, и звали его, как ни странно, Иван Семенович. Собирая чемоданчик, доктор внимательно слушал путаный рассказ Савелия и то и дело переспрашивал: «Работает? Обморок от утомления?», «Кашель, озноб? Легкие?», «Нога? А что за рана?» На это Савелий смог молвить лишь: – Сами посмотрите. Обратно торопились уже втроем, и, как Сава ни благодарил Гоги за помощь и ни призывал его вернуться домой к жене, обещая дальше разобраться самостоятельно, грузин упорно настаивал на своем участии в осмотре больного и постановке диагноза. Поскольку бороться с грузинской участливостью было невозможно, Савелию пришлось смириться и пригласить неугомонного Гоги к себе. Доктор Крафт немедленно отправился в спальню первого этажа, и если поначалу Саве было трудно воспринимать его всерьез из-за возраста и простой чудаковатой внешности, то после резкого приказа: «Собаку отсюда убрать и не допускать никогда» понял, что доктор настоящий да еще и с характером. Ему самому, не говоря уж о Гоги, Крафт не позволил даже взглянуть на Мишу. Так они и остались за дверью втроем: Савелий, Гоги и пыхтящий от недовольства Шарли, который вскоре засеменил в кухню, дабы заесть обиду, нанесенную таким бесцеремонным и возмутительным разлученьем с другом. В конечном счете Сава даже порадовался, что Гоги составил ему компанию. Грузин как мог старался подбодрить приятеля, рассказывая ему нескончаемые истории о счастливо излеченных болезнях своих детей, жены, сестер, братьев, их жен, их детей и проч. Успех у Савелия Гоги имел незначительный, но юноша все одно был благодарен. Если б он остался в глухом одиночестве в пустом темном доме, где ветер воет по крыше, а за дверью спальни мучится самый близкий человек, он бы, наверное, лишился рассудка. Да и при Гоги нельзя было разреветься, так что приходилось держать себя в руках и проявлять мужество. Крафт вышел из спальни в смежную гостиную полчаса спустя, и Савелий прыгнул ему навстречу как подстреленный. – Что с ним, доктор? – на выдохе спросил Сава. Ему нынче не стало дела до того, что Крафт или Гоги подумают о его чрезмерной озабоченности здоровьем товарища-офицера. – Что же вы мне не сказали про кровь при кашле? – с каким-то феноменальным спокойствием молвил доктор, ставя свой чемоданчик на стол. – К-кровь?.. – у Савелия помутилось в глазах. – Новости у меня для вас нехорошие, – продолжал тем временем Крафт. – Больной нынче очень измучан и слаб, что затруднило мой осмотр, но покамест у меня есть все основанья предполагать пневмонию. Сава испытал от такого диагноза смешанные чувства. С одной стороны, то была не чахотка, с другой – пневмонию он знал далеко не понаслышке. – Воспаленье легких? – упавшим голосом спросил он Крафта. Тот кивнул и в лучших традициях докторов прибавил с упреком: – Лечение нужно было начинать давным-давно. Никакого ответа или оправданий Иван Семенович не ждал, но Савелий, быть может, в стремленье наконец-то излить душу, протараторил дрожащим голосом: – Он отказывался от лечения, работал на износ, по ночам, спал по два часа. Я купил микстуры, но не знал... откуда мне было знать... он не подпускал, он меня боялся заразить, я думал, он понимает, он всегда за всем следит, и это впервые, когда он так...– в этот миг Сава все-таки дал слабину: – Это я его не уберег. – Э, брат, не надо! Здоровее всех будет! – Гоги кинулся к Савелию и чувствительно потрепал его по плечу. – Савелий Максимович, – доктор Крафт неожиданно переменился к мягкости, – это не смертельный диагноз. Нынче медицинская наука продвинулась вперед, и большинство людей излечиваются от воспаленья легких. К тому же, диагноз неокончательный. Я навещу подполковника утром, осмотрю должным образом и расскажу, что делать. Нынче я дал ему лекарств и снотворного. Ему нужно отдыхать, а от болей в ноге он не может заснуть. К лаудануму он, кажется, давно привык, так что для эффекта требуются уже чрезмерные дозы, которые наверняка вызовут привыкание. Лауданум я ему посоветовал бросить. – А что нога? – бесцветно спросил Сава. – Я не занимаюсь хирургией, – покачал головою Крафт. – Я написал для вас, вот, возьмите, адрес моего коллеги. Ночью он едва ли принимает, он человек в летах, семейный, но завтра утром первым делом наведайтесь. Он прекрасный хирург. Скажите, что от Крафта. Я нынче осмотрел ногу, кости, к счастью, целы, но... – Крафт сделал вынужденную паузу и, растерянно приподняв брови, вздохнул. – Операция на бедре, безусловно, сделана выдающимся хирургом, но спешно, что объяснимо в военных условиях. Для меня загадка, как он вовсе ходил без мышцы. – Он и ходит! – неожиданно резко бросил Савелий. – И будет ходить! – Вероятней всего, ничего серьезного не случилось, он ушиб уязвимые ткани, и эта боль усугубляется старым раненьем, – игнорируя эмоции Савы, продолжил доктор. – Я обездвижил ногу, сделав подручную повязку, ибо не располагаю более искусными приспособленьями. Доктор Леонидов даст вам все рекомендации. – Спасибо, Иван Семенович, дорогой, – вступил посерьезневший Гоги. Новости о здоровье Измайлова задели его за живое и ощутимо расстроили. – Да, благодарю вас, – опомнился и Савелий. – Простите, что разбудили среди ночи. – Вы верно поступили, – Крафт направился в сени. – Мешкать было нельзя. И еще, – он задержался на минутку. – Савелий Максимович, я там на столике оставил для вас пузырек. Примите перед сном. Это легкое успокоительное. Вам нынче не лишнее. К больному не заходить. Утром за Леонидовым. Я приду в девять, подсуетитесь заранее. Леонидов рано встает. К десяти я уже должен вернуться домой, начинаются приемные часы. – Я понял, спасибо вам, – только и сказал Савелий. – Пойдем к нам ночевать, хочешь, да? – заботливо предложил Гоги, когда Крафт отправился восвояси. – Да что вы! – изумился Сава. – Я не оставлю Мишу. – Э, любишь его, да? – вдруг улыбнулся Гоги. У Савелия так и сердце екнуло. – Братья вы с ним, брат за брата. Верно все делаешь. Произнеся это, Гоги хлопнул ошарашенного Саву по спине и, пожелав доброй ночи, наконец тоже откланялся. Оставшись в одиночестве, Савелий только истовым усилием воли удержался от того, чтобы тотчас ринуться в спальню, прыгнуть к Михаилу в постель, сгрести в охапку и качать у себя в руках в надежде забрать себе хоть чуточку его боли. Когда все это успело случиться? Всегда неуязвимый, бодрый, неподвластный ни болезням, ни даже пулям, Миша казался воплощением человеческой силы. Сава так привык к его стойкости, что начал воспринимать ее как должное. Нынче, тоскуя подле закрытой двери спальни, точно изгнанный оттуда Шарли, Савелий жестоко корил себя за эгоизм. Это же у него слабые легкие, он подвержен недугам, его нужно беречь от сквозняков и сурового климата. Но тяжелые болезни могут поразить не только Саву, а любого, даже очень крепкого человека, такого, как Михаил Измайлов. Удивительно, что прежде осознанья этой банальной истины Савелий наивно бездействовал, наблюдая ухудшение Мишиного состояния, и допустил развитие воспаленья легких. Лишь через пару часов после ухода Гоги Сава решился оставить спальню. Кашель оттуда не слышался, стало быть, снотворное Крафта подействовало и Миша погрузился в крепкий целебный сон. Напоследок коснувшись двери ладонью, а после со вздохом прижавшись к ней лбом, точно это могло установить некую связь с бывшим внутри Измайловым и передать ему любовь и состраданье, Савелий отправился во второй этаж, где последние несколько дней обитал болеющий Михаил. В кабинете его творился кавардак, повсюду валялись книги и бумаги, на столе едва-едва мерцал свечной огарок, роняя капли горячего мутного воска на белоснежные листы, надписанные Мишиной рукой. Хаотичная обстановка кабинета, где будто все еще дотлевала жизнь, отбрасывала наблюдателя в прошлое, за минуту до рокового паденья с лестницы. Савелий невесомо повел кончиками пальцев по столешнице. Вот Михаил устало плюхается за стол, зажигает в подсвечнике свечу, царапает ножками стула по полу, пододвигаясь ближе. Шуршат его бумаги, скрипит стальное перо, от внезапного долгого кашля рука срывается и черкает кривую линию поверх уже написанного текста. Раздраженный, Михаил поднимается и идет к двери, чтобы спуститься в первый этаж и взять графин с водою. В теле чувствуется слабость, голову немного кружит, но это пустое, это оттого, что резко встал. Ради минутного дела Михаил не брал свечу и оттого теперь шагает в почти беспроглядной темноте. Он находит лестницу, кладет руку на перила, начинает сходить вниз. Одна ступенька, другая, третья... Правое бедро привычно отзывается ноющей болью. Вдруг мрак сгущается, синюшная серость вспыхивает искрами, лестница начинает плыть, рука хочет схватиться за перила, но соскальзывает... Савелий закрыл глаза. Он должен был его уберечь. Аккуратно сдвинув в сторону неоконченные рабочие письма и отчеты, Сава присел за письменный стол Михаила, подтянул поближе чистый лист, макнул перо в чернильницу и медленно вывел: «Костя! Миша заболѣлъ. У него сильный жаръ, ознобъ, онъ очень тяжко кашляетъ, докторъ видѣлъ, что кашель съ кровью. Подозрѣваютъ ​воспаленье​ легкихъ. Только прошу, не пугайся! Я помню, какое впечатлѣніе произвело на тебя письмо военныхъ изъ Майкопа, и не хочу звучать такъ же ужасно. Докторъ говоритъ, онъ поправится. ​Всё​ время, что мы живемъ въ Тифлисе, Миша истязаетъ себя работой, корпитъ надъ ней даже по ночамъ, безъ ​продыху​, и оттого, мнѣ кажется, не выдержалъ. Мнѣ совѣстно, что я не смогъ вовремя его остановить, горько и очень больно. Нынче ночью Миша упалъ въ обморокъ на лѣстницѣ и, вѣроятно, повредилъ притомъ раненую ногу. Онъ не можетъ на ​нея​ опираться. Докторъ наложилъ повязку, увѣряетъ, что это простой ушибъ. Завтра я пойду къ надежному хирургу. Я буду писать тебѣ обо ​всёмъ​. Боюсь, Миша пока не сможетъ. Прости меня, Костя. Ты знаешь, что я люблю его и что ради его блага готовъ на ​всё​. Я радовался, что сталъ сильнѣе себя прежняго, а мнѣ нужно было стать сильнѣе Миши и вырвать его изъ этого штаба. Я больше не допущу такой ошибки. Я тебѣ обѣщаю. Савелій» Остаток ночи Сава провел в молитвах. Гоги вернулся, едва рассвело. С собою он принес дюжину свежих булочек, всевозможные сладости и пару бутылок терпкого домашнего вина, единственно чтобы «повеселить немножко». От вина Савелий отказался, а вот булочки принял. От нервных волнений чувство голода, сперва притупившись, разошлось с удвоенной силой. Решив пока не будить Михаила, Савелий и Гоги отправились к хирургу Леонидову, жившему в другой части города. Поскольку в шестом часу утра было почти невозможно найти экипаж, ехать решили верхом. Для этих целей сердобольный Гоги успел где-то раздобыть гнедых коней. Несмотря на давешние заверения доктора Крафта, Сава беспокоился, что Леонидов еще спит и его прислуга погонит ранних просителей прочь с порога до положенных часов приема, однако по прибытии оказалось, что хирург не просто бодрствует, но активно воркует над многолетниками в своей небольшой оранжерее. Грузный, седовласый, больше похожий на университетского академика, чем на врача, Леонидов поприветствовал Савелия с отеческой сердечностью, словно некогда уже встречал или даже знал его. Саву удивила такая расположенность, особенно после сухой деловитости и неприветливости внешне обаятельного Крафта, но он был рад, что знакомство состоялось без осложнений. По прибытии в дом, пока Леонидов готовился к встрече с больным и одновременно вел беседу с Гоги, Савелий отправился в спальню, чтобы разбудить Михаила. Казалось, со вчерашнего вечера, когда они виделись в последний раз, минула целая вечность. Дверь подалась с легкостью, и Сава аккуратно просочился в спальню, где они с Мишей провели самую первую свою тифлисскую ночь. Воздух в комнате стоял тяжелый, сгущенный духом болезни и запахом микстур, так что первым делом захотелось настежь растворить окно и выгнать отсюда всю затхлую удушливую кислоту, но рисковать подобным образом Сава не посмел, а потому лишь приблизился к постели, где, укутанный пуховым одеялом, спал Михаил. Кожа его, некогда бархатистая, будто отливающая золотом южного солнца, теперь выглядела сухой, тонкой и очень бледной, еще бледней, чем у Савы, и почти что прозрачной. Из-за этого темный оттенок волос казался насыщенным, будто маслянистая черная гуашь. Савелию вдруг почудилось, что, пропусти эти волосы сквозь пальцы, и на руке непременно останутся блеклые сизые разводы. Но даже не это привлекало наибольшее внимание. Миша очень похудел. Сава только диву давался, как не замечал этого раньше. Щеки ввалились, скулы выступили резкими росчерками, что бумажная кромка или сталь, обточенная для лезвия ножа, подбородок заострился, стал четче даже кадык. Похудев, Михаил выглядел гораздо младше своих лет и оттого очень походил теперь на Костю, так что Савелий на мгновенье даже потрясенно отшатнулся. Михаил спал глубоко и безмятежно, и будить его было жалко, но Саве ничего не оставалось: опустившись подле кровати на корточки, он ласково погладил Измайлова по голове и шепнул: – Миша... Тот чуть дрогнул, но не проснулся, и Савелий потянулся его поцеловать. – Пришел доктор, хирург, – Сава легонько коснулся губами до щеки Измайлова. – Ему нужно осмотреть твою ногу. Такая новость Михаилу не понравилась: он шумно задышал, нахмурился и попытался отвернуться на другой бок. – Это ненадолго, потом ты снова сможешь отдыхать, – мягко настаивал Савелий, однако Измайлов продолжал тянуть на себя одеяло и раздраженно сопеть, пока Сава не понял, что забыл добавить. Поцеловав Михаила в висок, он прошептал: – Ты не в Майкопе, Миша, все хорошо. Ты в Тифлисе. Все позади. Волшебные слова возымели действие, и Измайлов приоткрыл помутненные заспанные глаза, в глубине которых начинало, к счастью, теплиться осознание. – Уходи, ты заразишься, – отворачивая от Савелия голову, велел Михаил. Но Сава проигнорировал требованье: – Как твоя нога? – Как всегда. – Я сейчас приглашу хирурга. – Где ты его раздобыл? – Неважно, – Савелий с нежностью поцеловал ворчащего Михаила в лоб. – Ни о чем не тревожься. – Сава... Но тот уже направился к дверям, а через пару минут в спальне вместо него появился хирург Леонидов. Осмотр пациента занял три четверти часа, и львиная доля этого времени, как после выяснил Савелий, была посвящена разговорам о кавказском ранении, спасшем Михаила хирурге, последовавшем лечении, упражнениях для ноги, рекомендациях столичных специалистов и проч. Леонидов живо заинтересовался «любопытным случаем» Измайлова и не упустил возможности как можно подробнее разузнать обстоятельства чудесной победы над серьезным боевым увечьем. Все то время, что хирург провел у Михаила, Сава беспокойно ожидал вестей в столовой, где Гоги вновь пытался утешить товарища историями из насыщенной жизни своего семейства. Наконец около девяти утра, когда ожидалось прибытие Крафта, Леонидов вышел из спальни. Еще только заслышав издали шорох двери, Савелий снялся с места и прошествовал к хирургу через комнаты. Тот казался вполне спокойным, буднично-невозмутимым, однако размеренным и приглушенным своим голосом сразу попросил Саву присесть. – Ну что я вам могу сказать, голубчик, – ласково начал Леонидов. – Дела у подполковника неважные. – Неважные? – убито переспросил Савелий. В глубине души он отчего-то знал, что легкого исхода и не предвидится. – Если выражаться кратко и доступно, он надорвал мышцу бедра. – Надорвал? – ахнул Сава. – Вы имеете в виду чрезмерно утомил? – Нет, – Леонидов поджал губы. – Я имею в виду, что мышца отошла от сухожилия. – Боже... – Савелий откинулся на спинку кресла и закрыл ладонями лицо. Все это казалось кошмаром, безумным, страшным сном. – Операция, к счастью, не потребуется, – попробовал утешить его хирург. – Хотя, признаться по правде, я бы и не взялся оперировать бедро, куда, как в лоскутное одеяло, ювелирно зашита картечь. Второго вмешательства нога точно не вынесет. – Пожалуйста, прекратите, я вас понял, – слабо попросил Сава. – Больному сейчас нужен полный покой, – Леонидов перешел к менее тяжкой части своего заключения. – Мышца должна срастись в течение трех недель. Я прежде не имел дела с подобными сложными случаями и не могу однозначно судить, как поведет себя бедро, но надрыв мышцы небольшой, и при должном уходе я предполагаю успешное леченье. Главная трудность, с которой вам предстоит столкнуться... – здесь Леонидов осекся и повременил, словно из соображений деликатности. – Что еще? – сухо бросил Савелий. В нынешнюю минуту он был готов, кажется, ко всему. – Насколько я понял, подполковник ежедневно разрабатывал ногу и благодаря усердным, грамотно продуманным упражнениям мог ходить даже без трости. – Да, все верно. – Из-за нынешней травмы ему придется с месяц провести без движения. Это неизбежно скажется на способности ходить. Леонидов вновь помедлил. Он старался выстроить речь осторожно, чтобы щадя, постепенно подводить Савелия к основной мысли, однако юноша понял, к чему клонит хирург, безо всяких лишних отступлений и оттого напрямую спросил: – Ему придется заново учиться ходить? – Этот процесс будет быстрее и легче, чем в прошлый раз, – ободряющим тоном заверил Леонидов. – Мышцы ослабнут, но восстановить их после надрыва куда проще, чем после перелома костей. За время постельного режима подполковнику нужно запастись силами, волей и решимостью, но их у него, судя по всему, не отбавлять. – Надеюсь, – чуть слышно отозвался опустошенный Савелий. Вскоре после разговора с Леонидовым явился и доктор Крафт. Его осмотр оказался куда более скорым, вероятно, потому, что в отличие от коллеги он не стремился вести с Измайловым задушевные беседы. Вердикт был вынесен однозначно: воспаленье легких полностью подтвердилось. Притихший Гоги сочувственно и грустно наблюдал за тем, как вести о здоровье Михаила одна за другой обрушиваются на Савелия, но юноша заставлял себя быть стойким и, стиснув волю в кулак, внимательно и тщательно, своей собственной рукой записывал все наставления Леонидова и Крафта по уходу за больным. Напоследок он попросил докторов составить документ для штаба, особо настояв на положенье о постельном режиме и невозможности посещать службу, и отправил бумагу с Гоги, ибо сам категорически отказался покидать Измайлова. Когда все наконец разошлись и дом погрузился в плачевный покой, Савелий, не промешкав ни минуты, отправился к Михаилу. Тот бодрствовал, но выглядел таким же обессиленным, измучанным и вялым, что давеча. Ноги сами ускорили шаг, и, еще прежде чем Измайлов опомнился, Сава сбросил уличную одежду, забрался в белье на постель, устроился полулежа на подушках и бережно привлек возлюбленного в объятия. – Я с тобою побуду, хорошо? – тихо молвил Сава. – И не смей меня прогонять. – Ну, стало быть, вместе разболеемся, раз ты так настаиваешь, – сдался Михаил. Он хотел произнести это с иронией, той самой искристой и теплой легкостью, что мастерски ему удавалась, но вышло блекло и оттого немного сварливо. Чувствуя оплошность, Измайлов доверительно устроился в державших его руках и прикрыл глаза. – Как ты? – Савелий принялся ласково перебирать, приглаживать и пропускать сквозь пальцы его растрепавшиеся за ночь вихры. – Доктор оставил уйму рекомендаций. – Мне жаль, что ты видишь меня таким, – неожиданно сказал Михаил. – Что? Глупости, – удивившись, отмахнулся Сава. – Не вздумай забивать себе голову этой чушью. Ты скоро поправишься, станешь еще сильней себя прежнего. Измайлов саркастично хмыкнул. – Боюсь, скоро не получится. Что сказал Леонидов? – Что кости целы, а нынешняя травма заживет. – И что я больше не смогу ходить, да? – Сможешь! – Савелий упрямо нахмурил брови. – Тебе нынче нужно думать о воспаленье легких. У тебя жар под сорок, конечно, ты не готов вставать на ноги. Доктор велел пока соблюдать постельный режим. Должно пройти время. Ты окрепнешь и возвратишь ноге подвижность. Михаил утомленно вздохнул и, сомкнув холодные пальцы на запястье Савелия, еле слышно шепнул: – Ты чудо... – Поспи, – склонившись, Сава поцеловал его в макушку. – Сон – лучшее лекарство. – Если из штаба придут... – Я их к чертям выгоню. Губы Измайлова дрогнули в улыбке. Он прильнул к Савелию, обнял его, ткнувшись куда-то в бок, ища любви и заботы, точь-в-точь, как всегда это делал Сава, и, погружаясь в полудрему, обронил: – Ты был прав. – В чем? – не понял Савелий. Вопреки тягости минуты, в животе у него кружились бабочки. Впервые Миша был так беззащитно нежен и впервые дал Саве ощутить себя главным. – Что-то не так с нами в этом Тифлисе, – пояснил Измайлов. – С самого первого дня все наперекосяк. Будто нарочно. Будто кто свыше нам знаки шлет. – Пустое, отдыхай, – Савелий бережно накрыл Михаила одеялом, сполз пониже и, чувствуя, что после минувшей ночи сам бы не отказался от сна, прилег рядом с возлюбленным. – Сейчас тебе нужно поправиться. А после... подумаем. Он не знал еще толком, как и о чем собрался «думать», но одно мог утверждать наверняка: возвращенья к прежнему существованию, переполненному тоской и работой, не будет.