Трещина в скорлупке

Савелий проснулся поздно. Слабое зимнее солнце уже стояло в зените и разливало по сведенным сторам акварельный терракотовый свет. Михаил безмятежно и крепко спал, завернувшись в одеяло и обнимая Саву одной рукой, и тот успел потянуться навстречу, чтобы невесомо поцеловать его в уголок мягких и теплых губ, прежде чем ощутил предвестие скорой разлуки: пересохшее горло саднило. Сколько бы Савелий ни храбрился, время, проведенное раздетым на морозе, не могло пройти бесследно для его слабого здоровья. Боясь заразить едва оправившегося от воспаленья легких Мишу, Сава поспешил покинуть спальню. Нужно немедленно принять меры, дабы не разболеться. В отличие от предыдущих сражений с болезнями, в которых Савелий мгновенно капитулировал, оставляя поле боя тетушке и ее докторам, теперь он вознамерился одержать победу самостоятельно, подкованный знаниями из медицинских книг, бесед со сведущими специалистами и рассказов всемогущей супруги Гоги Нино. Наглухо засев в кабинете, он вооружился микстурами и лекарственными травами, без конца просил себе горячего чаю с лимоном или молоко с медом, а вечером наказал приготовить ванну, после которой, тепло одевшись, юркнул в постель. Никого из Измайловых он в тот день не видел, но перед сном попросил горничную позвать Константина, которому передал короткую записку для Миши с объяснениями своего внезапного отсутствия. Савелий надеялся, что записка успокоит Михаила, а назавтра болезнь и вовсе отступит. Но назавтра у Савы начался жар, и Константин, прежде всего снабдив горемычного товарища обстоятельными распеканциями, вызвал небезызвестного доктора Крафта, который до нынешнего дня еще надеялся, что его походы в дом, где живут два господина с весьма своеобразными сношеньями, закончены. Осмотрев больного, Крафт заключил, что, вопреки скептицизму младшего Измайлова, Савелий давеча все делал верно и смог несколько ослабить растущее влиянье болезни, на которую теперь необходимо воздействовать более серьезными методами. С одной стороны, слова Крафта утешили Саву. Стало быть, он смог хоть немного помочь себе сам. С другой стороны, Савелий положительно отказывался болеть и лежать в постели на втором этаже, когда нужно быть на первом рядом с Мишей. Хотя Крафт уверял, что болезнь пустяковая и вскоре отступит, больному надлежало провести в карантине, по крайней мере, несколько дней. От такого положенья дел Савелий молча и безутешно бесился. Ему нельзя болеть! Он нужен Мише, Миша только-только выбрался из пропасти отчаянья, только-только возвратился к упражнениям, он как никогда нуждается нынче в поддержке любимого... Пока Савелий мучился в тот день жаром и принимал лекарства по рецепту доктора Крафта, Константин, внезапно ставший новым главой дома, хмуро принес с первого этажа записку: «Чудо мое! Ты пожертвовалъ ради меня собою, ты отдалъ мнѣ ​всѣ​ свои силы, а я въ отвѣтъ даже не могу подняться къ тебѣ, чтобы быть рядомъ. Я прикованъ къ злосчастной постели, но внутри себя я мечусь, какъ раненый звѣрь. Я хочу, чтобы ты скорѣе поправился, и молюсь объ этомъ. Если можешь, напиши мнѣ хоть строчку. Костя передастъ». И конечно, как бы ни было Саве плохо, он нашел силы ответить: «Не тревожься, мой ​Мишель​, болѣзнь несерьезна. Я скоро тебя навѣщу. Пожалуйста, не прерывай упражненій и не скучай». Савелий быстро шел на поправку, и, хотя они с Михаилом бесконечно обменивались трогательными записками, желание вернуться к любимому было так велико, что даже доктор Крафт удивлялся прогрессу своего пациента. Сава в точности следовал рекомендациям, однако неизменно вносил свои предложения и, опираясь на недавно почерпнутые знания, предлагал Крафту изменения в лечении. Поначалу гордый доктор решительно отвергал любые инициативы и призывал пациента не демонстрировать лишний раз свое дилетантство, однако вскоре мнения Савелия, особенно если они подкреплялись книжным источником, стали обретать вес. Крафт начал выслушивать Саву, комментировать его предложения и даже применять некоторые из них на практике. Впрочем, основную часть времени они по-прежнему спорили, а однажды Крафт, вспылив, бросил в сердцах: – Сперва закончите медицинский факультет, а уж после будете меня поучать! Савелий ахнул от негодования и, не найдя аргументов, обиженно отвернулся от доктора на бок. Неделю спустя Саве дозволили навестить Михаила. Все это время в доме распоряжался Константин, он же встречался с хирургами и занимался служебной корреспонденцией брата. Здравомыслие, прагматичность и железная дисциплина Кости пришлись как нельзя кстати. Савелий сразу отметил, что прислуга стала расторопней, а доктора и сиделка внимательней, и был искренне рад и благодарен, что Измайловы приехали в такой нужный момент. Как и предполагали врачи, упражнения для мышц пришлось начинать сначала, к тому же, длительное бездействие привело к ослаблению здоровой левой ноги, которую также требовалось разработать. Но в отличие от прошлого раза, когда Михаил, стыдясь своей слабости, лишь пассивно выполнял указания Введенского, теперь он горел желанием поправиться и так активно взялся за леченье, что молодому хирургу даже приходилось его сдерживать и просить не усердствовать чересчур. В таком вопросе, как укрепленье мышц, стабильность и терпенье были важнее интенсивности приложенных усилий, и потому, как ни хотел Михаил скорее соскочить с постели, Введенский остался непреклонен: опираться на ногу можно пробовать лишь после Рождества. Оправившийся от простуды Савелий всячески поддерживал возлюбленного, зная, что для него это важно, и старался не отлучаться от Миши без необходимости. Благодаря тому, что Измайлов перестал так отчаянно стыдиться коляски, совместные прогулки возобновились, и Сава частенько привозил Михаила на смотровую площадку, которую они оба полюбили и отчего-то даже стали считать своей. Ночи Савелий проводил в спальне Измайлова, и эти ночи были волнительны, прекрасны и бессонны. Обыкновенно Савелий присутствовал и при дневных упражненьях, молча подбадривая возлюбленного из своего кресла, хотя в этот момент за лечением неизменно наблюдали и Костя с Дарьей, и даже Шарли, который запрыгивал на перину и, устроившись рядом с Михаилом, выкладывал ему на плечо морду или переднюю лапу, вызывая тем самым сдержанный, но радушный смешок хирурга Введенского. Савелий понимал, отчего Константину так важно присматривать за братом, и в сердце его теплилось умиленье всякий раз, как он замечал, с каким сопереживанием, энтузиазмом и чистой детской любовью смотрит на Мишу Костя. Мотивы Дарьи, в свою очередь, оставались туманны. Если и Савелий, и Константин все вниманье уделяли Михаилу, то Дарья была фантастически равнодушна ко всем упражнениям, мучениям, победам и неудачам бывшего мужа и, усевшись с вышивкой у окна, не поднимала головы от пяльцев. Из-за расположенья этого самого окна Дарья оказывалась к Мише ближе всех, она сидела практически возле самой его постели, но, в отличие от Савы и Кости, никогда не обращалась к нему с разговором, никогда не комментировала работу Введенского и никогда не показывала, что ей небезразлично все, что здесь происходит. Самое удивительное заключалось в том, что она продолжала посещать абсолютно все лечебные занятия Михаила, а тот ни разу не попросил ее удалиться. Это были настолько странные сношенья, что разгадать их не брались ни Константин, ни даже проницательный Савелий. Главное, что оба они были твердо убеждены в отсутствии между Дарьей и Михаилом сердечной склонности. Впрочем, отстраненность и холодность Дарьи во время занятий Измайлова ничуть не мешала ей после кокетничать с Введенским. В первый раз увидев, как они мило беседуют и над чем-то хихикают, как Дарья без всякого зазрения совести стреляет в хирурга глазками, жеманничает и насылает на него свои головокружительные женские чары, Савелий попросту оторопел. Костя в ту минуту еще оставался у Михаила и не мог видеть, как его супруга флиртует с другим мужчиной. Саве немедленно захотелось подойти к Дарье, одернуть ее, устыдить, вступиться за своего друга, за брата, как любил говорить Гоги, но, когда он уже собрался сняться с места, Дарья, словно что-то почувствовав, подала Введенскому ручку на прощанье – левую, без кольца! – и скрылась в комнатах. – Имейте в виду, что княгиня Измайлова замужняя дама. Она приходится подполковнику невесткой, и подобный интимный тон в сношениях с ней недопустим, – все же не стерпев, осадил хирурга Савелий, надеясь хотя бы на его благоразумие. Красавец Введенский был ошарашен, смущен и даже немного фраппирован: – Помилуйте, Савелий Максимович! У меня и в мыслях нет! На будущий день он вновь преспокойно беседовал с Дарьей. Сава не знал, как поступить. Ему хотелось встать на защиту Костиной чести, однако в то же время он понимал, что встревать в чужую семью, по меньшей мере, нетактично. Особенно горько Савелию становилось оттого, что Миша был отчасти прав, что идиллия Константина и Дарьи, в которую он уже накрепко уверовал, оказалась иллюзией, а романтичная поэма отвергаемых всем миром влюбленных обернулась прозой жизни. За фасадом блаженной безмятежности скрывались вполне земные проблемы. Дарья по-прежнему заигрывала с мужчинами, еще не успев принять или сознательно отвергая статус замужней дамы и положенную этому статусу добродетель. Да и сам Константин в ответ, сказать по правде, не отличался примерным поведеньем. По приезде в Тифлис он сошелся с Гоги, который еще до официального знакомства угадал, кто он таков: – Ты брат подполковнику, да? Похожи очень. Сразу не скажешь, но как присмотришься, все ясно. Ты младшенький будешь, да? С тех пор у Гоги проснулась к Косте некая отеческая забота, и он мгновенно захватил его в капкан своей грузинской дружбы. Несмотря на совершенную противоположность характеров, они довольно легко нашли общий язык, и Гоги удалось с помощью доброты и приветливости привязать к себе нелюдимого младшего Измайлова. Отправляясь на вечернюю прогулку с Шарли, Константин непременно заглядывал к новому товарищу и, пристрастившись к домашнему вину, частенько возвращался в подпитии. Наутро он трезвел и, обладая магической способностью пить без похмелья, являлся к Михаилу свежим и бодрым, но Савелий и особенно Дарья тревожились, ибо, начиная пить, Константин мог потерять над собою контроль. К счастью, пока этого не случалось, но однажды, все же не вытерпев, Дарья заявилась в дом Гоги, устроила громкую сцену, в пух и прах переругалась с Нино, прокляла и ее, и ее супруга и велела им немедленно раззнакомиться с Константином. Отношенья были испорчены, однако это не отвадило Костю от Гоги и его домашнего вина, а даже напротив, добавило встречам привлекательный антураж запретности. Что же до собственного общенья с Дарьей, то здесь Сава и вовсе терялся. Никакое общение у них не складывалось, хотя каждый пристально изучал другого на расстоянии. Сава робел заговаривать с Дарьей и, уж тем более, оставаться с нею наедине. Она волновала его, завораживала холодной красотой и неприступностью, своей женской тайной, возбуждала его любопытство, но после единственной беседы, оказавшейся неприятной, Савелий не лез на рожон. Дарья, которая первоначально заявила о желании изучить феномен юноши, сумевшего приручить Михаила, также предпочитала заниматься этим изучением издалека. Савелий нередко чувствовал на себе ее внимательные взгляды, сила которых прибивала его к земле гвоздями, но все же Дарья оставалась чересчур горда, чтобы сделать первый шаг. Сава вспоминал, что Костя, неуклюжий в общении и ревностно привязанный к брату, тоже долгое время пренебрегал им, глядел диковато, с насмешкою, кололся сарказмами, отгораживался деловитою сухостью. Для перелома сношений и зарожденья дружбы потребовались тревожные внешние события: сперва Мишино ночное отсутствие в Зальцбурге, которое позволило Савелию и Константину несколько лучше друг друга узнать, а следом за тем – совместные переживанья о его судьбе после открытия правды о дуэли. Сава понимал, что людей сближают общие заботы и тяготы – Дарья с Костей полюбили друг друга у постели раненого Михаила – но при этом он всерьез опасался ненароком навлечь на свой дом беду желанием сойтись с Дарьей короче. Взаимное отчужденье продолжалось довольно долго, но все же, под самый конец декабря, когда Савелий уже отметил в скромном одиночестве католическое Рождество, то самое событие для перемены сношений с Дарьей вдруг свершилось. Ей тогда нездоровилось. Она по-прежнему присутствовала при упражнениях Михаила, с прежней нежностью ворковала с Константином и не забывала притом тешить свою женскую гордость дружбой с Введенским, по уши, кажется, влюбившимся, но основную часть времени она апатично проводила за чтением в постели. Глядя на Дарью, Савелий несколько тревожился. С ней будто бы происходило то, что с Мишей двумя месяцами ранее. Она теряла силы, чахла, бледнела, замыкалась в своих мыслях. Трепетно любивший супругу Костя не мог не замечать перемен, но на все вопросы Дарья скупо отвечала, что причин для беспокойства нет и ее состояние не более чем хандра, которая пройдет так же, как появилась. На деле все оказалось куда серьезней. Однажды после завтрака Михаил захотел показать Косте смотровую площадку. Поскольку путь предстоял неблизкий, Константин решил взять с собою и разленившегося Шарли. В нынешние дни пес почти не отлучался от Михаила: он притыкался у него под мышкой, выкладывал на него передние лапы, даже забирался на соседнюю подушку, пока пришедший ночевать Савелий не отправлял его восвояси. Тогда обиженному Шарли приходилось ждать, пока хозяева заснут, чтобы прыгнуть обратно на постель и, вредничая, втиснуться между ними. Если Михаил был занят своим туалетом, упражненьями, служебными бумагами или другими человечьими делами, Шарли отправлялся в комнаты Дарьи и Кости. Всеобъемлющая любовь к младшему Измайлову распространилась и на его супругу, так что Шарли теперь ужасно нравилось наблюдать за тем, как Дарья вышивает, и особенно играть с нею в клубочек. Дарья собрала все свои ненужные нитки и остатки клубков, сплела их потуже наподобие мячика и кидала для Шарли в дальний угол комнаты. Желая покрасоваться перед дамой, пес набрасывался на клубок истинным хищником, трепал его и так и эдак, издавая грозное рычанье и ворчанье, а после тащил поверженного противника обратно, клал у ног Дарьи и ждал похвалы, которую, очаровательный пройдоха, конечно получал. Но если вдруг взгляд Шарли натыкался на Константина, пес забывал обо всем: о Михаиле, о клубке, о своей даме сердца – и мчался к нему как безумный. Пару раз после неистовых метаний, скулежа и визга Шарли даже добился того, что Костя взял его на руки. От счастья пес вылизал ему все лицо. На прочих он взирал после этого с торжествующим высокомерием. Сошедшись с Измайловыми, рыжий изменник продолжал радоваться и Савелию, своему первому и главному хозяину, вот только уже не бежал к нему сам и не крутился подле него юлою. Их сношенья к тому моменту длились слишком долго для таких явных проявлений любви. После того как Константин, одной рукою лихо направляя коляску брата, другой поддергивая поводок Шарли, спустился с крыльца и взял курс за калитку, Савелий с Дарьей остались вдвоем, не считая суетящейся где-то в недрах дома прислуги. Положенье было неловким. Когда Миша с Костей в прежние дни отправлялись на прогулку, Дарья хотя бы отвлекалась во время рукоделия на Шарли, и Сава мог беспрепятственно прошмыгнуть к себе в кабинет. Нынче Дарья не вышивала. Вместо этого она, строгая и задумчивая, в одиночестве бродила по гостиным, разглядывая маленькие предметы интерьера и, по всей видимости, сочиняя, чем бы себя занять. – Дарья Кирилловна, – услышал собственный голос Савелий. – Да? – обернувшись, она приподняла бровь. – Не хотите... – Сава быстро заправил за ухо прядь волос. – Не хотите пройтись по саду? – В вашем саду нынче не слишком живописно, – в обычной прямолинейной манере отозвалась Дарья, впрочем с улыбкой. – В таком случае... – Савелий продолжал тушеваться. – Здесь неподалеку живет моя приятельница по фамилии Сибирякова. Она интересная и очень радушная дама, к тому же часто принимает. Я бы мог вас представить. Если хотите. – Бросьте трудиться, Савелий Максимович, я не скучаю, – отозвалась Дарья. – Простите, – с облеченьем подумав, что формальность исполнена, и, стало быть, продолжать беседу не имеет смысла, Сава хотел уже развернуться и убежать в неизвестном направлении, как вдруг Дарья снова подала голос: – Пойдемте в сад. День стоял безветренный, свежий, солнечный. Чуть подмораживало. Сава обмотал вокруг шеи теплый шарф, Дарья прихватила муфточку в пандан к пальто. Они неспешно двинулись по тропинке, уводящей от дома вглубь небольшого сада. – Костя мне рассказал, что вы пожертвовали образованием ради переезда в Тифлис, – начала Дарья и, к потрясению Савелия, непринужденно взяла его под руку. – Это не жертва, – тотчас ответил он. – У меня появлялась мысль учиться, но обстоятельства сложились иначе, и мысль не развилась. – Меж тем вы продолжаете интересоваться науками, в особенности литературой и медициной. – Вам и это известно? – удивился Сава. – Конечно, – Дарья скосила к нему красивые глаза. – Все об этом знают. Вы сводите врачей с ума своей дотошностью. Александр Матвеевич, – она осеклась и, помедлив, прибавила: – Введенский неоднократно просил меня умерить ваш пыл, хотя такая задача уж точно не для меня. – Я начал заниматься медициной, потому как не доверяю докторам. – Отчего? У вас были плохие доктора? – Не в этом дело. Как вам объяснить?.. – Савелий задумался. – Я сам довольно болезненный, доктора в нашем доме были частыми гостями, мы полагались на них беспрекословно, но после изученья книг я заметил, что леченья, предложенные от моих болезней, были несовершенны. Каждый специалист обладает более сильным или, напротив, менее сильным уровнем знаний, доктора не ангелы господни, они люди, а, не имея возможности самостоятельно убедиться в диагнозе и верности его леченья, ты слепо веришь всему, что говорят. Я больше не хочу быть слепым. – Вы собирались учиться на медицинском факультете? – спросила Дарья. – Нет, на философском, – отчего-то смутившись, отозвался Савелий. – Интерес к медицине пробудился только здесь, когда Миша заболел, а я не успел этого предотвратить и не знал, чем помочь, как ввести инъекцию и за какими побежать микстурами. – Ему повезло с вами, – неожиданно молвила Дарья, потянув Саву свернуть с главной тропки, откуда уже просматривался соседский дом, глубже в сад. – Я... я стараюсь, – растерялся Савелий. – Нет, вы не стараетесь, вы его попросту любите. Слава богу, что его любят. Он всегда страдал от одиночества и ненужности. – Что вы, Дарья Кирилловна, – у Савы вздрогнуло сердце. – Зачем вы так? – Когда мы встретились, ему было девятнадцать лет, он был совсем еще мальчишка. Он был таким... – она вдруг усмехнулась воспоминаньям. – Знаете, байроновский типаж. Задумчивый, меланхоличный, романтический. Но добрый. Очень добрый. Эта доброта и загадочность подкупали. Я влюбилась в него без памяти и думала в свои шестнадцать лет, что, конечно, именно мне суждено его спасти. Я и спасала. Как могла. Мне было невдомек, что его страданья происходят из гомосексуализма. Савелия чуть не подбросило. Он, кажется, впервые в жизни слышал это слово в речи. – Его тяга к мужчинам стала первой и самой прочной стеной, отсекшей от него весь мир, в особенности родную семью, – продолжала Дарья. – Он был глубинно одинок, еще не умея этого осознать. Все, что случилось после, носило печать его одиночества. Он пытался вырваться обратно в отвергший его мир, соблазнив меня, но это не удалось, и он отчаялся. Все те годы, что я слышала о его похождениях, я страдала о нем и о том, как он себя губит. Он лучший из всех мужчин, кого я знала, Савелий, и мне было горько, что одиночество толкает его к безрассудству. Потому, когда он пришел ко мне прошлой весной – нет, не пришел, а ворвался – и потребовал развод, я была счастлива за него. Я молилась о том, чтобы его выбор оказался достойным, чтобы это тяжкое одиночество наконец прервалось и чтобы он обрел покой. Савелий молчал и даже дышать старался неслышно, дабы не прерывать Дарью. – Когда я увидела вас, то разочаровалась, – без обиняков призналась она. – Миша всегда был падок на хрупких юношей или надломленных мужчин. В нем есть потребность быть защитником, главой семьи, опорой, он любит, чтобы от него зависели. Вы понимаете, о чем я толкую? Это может показаться несправедливым, но он таков. Он никогда не хотел жить для себя, он все отдает любимым, даже сейчас, пытаясь встать на ноги, он старается ради вас. Он хочет ходить ради вас. Но взамен этой преданности ему нужна покорность. Покорных мальчиков немало, но все те, кого я видела рядом с Мишей, оказывались глупы, поверхностны и чудовищно беспомощны. Крайне трудно соблюсти грань меж покорностью и бесхребетностью. Я сразу сочла, что вы бесхребетны, что он опять сделал неверный выбор, что приблизил очередного пустого мальчишку, но, наблюдая вас здесь, в Тифлисе, я понимаю, что ошиблась. – Благодарю вас за честность и за принятие, – Савелий слегка склонил голову. Внутри у него все ходило ходуном. – Мишино счастье для меня важно, понимаете? – Дарья вновь перевела к нему взгляд, на сей раз пронзительно яркий. – Наши с ним сношенья на это никак не влияют. Я знаю, что он на меня до сих пор зол, потому что упрям. Он считает, что я убила его сына, хотя это не так. Этот ребенок был его в той же мере, что и моим. В аду, где мы все тогда горели, мой сын оставался единственным моим светом. После его гибели я и сама хотела расстаться с жизнью. Я бы никогда не причинила зла своему ребенку, пусть с его отцом мы бы хоть тысячу раз друг друга прокляли. Мужчинам этого не понять. – Дарья Кирилловна, вы позволите задать вам личный вопрос? – неожиданно обратился Савелий, вдохновленный повернувшейся к откровениям беседе. Дарья кивнула. – Вы говорите, что Миша был лучшим мужчиной, что вам важно его счастье... – Вы же не к тому ведете, что я по-прежнему его люблю? – хмуро оборвала она. – Вы же умнее этого? – Разумеется! То есть... – Сава запнулся. – Мне действительно трудно понять ваши нынешние сношенья, но я знаю, что в них нет романтического влечения. Я хотел узнать о другом. – О чем же? – О Косте, – сказав это, Савелий замолк в ожидании того, что Дарья догадается сама. Но она не отзывалась, и он продолжил: – Вы поженились наперекор всему. Я убежден, простите меня за эти речи, что вы могли составить партию крайне состоятельному и знатному поклоннику. Меж тем вы пошли за брата вашего прежнего мужа, к тому же младше вас, обрекая себя на изгнанье из общества. Я полагал, что вы... как бы выразиться... что вы от него без ума. Дарья не удержалась от улыбки. – Нет-нет, не подумайте, что я глумлюсь, отнюдь! – всполошился Сава. – Я приветствую вашу взаимную любовь. Но вы продолжаете говорить, что Миша был лучшим и... простите, но ваша дружба с Введенским... – Ох, боже мой! – Дарья махнула рукой, рассмеявшись. – Хоть голова у вас светлая, вы такой еще мальчишка! – Но как же... – Конечно, я люблю Костю, – сказала Дарья. – Очень люблю. Как там? Без ума. Но Костя и сам прекрасно знает, что первым моим мужчиной все равно навсегда останется его брат, и, как бы я ни была теперь счастлива, сердце будет болеть и о Мише. Костя не винит меня за это. А что до Введенского, то это попросту от скуки. Я не позволю ему приблизиться, он должен понимать, что я замужняя дама. Если он усматривает какие-то намеки, то они на его совести. – Да, но... – Савелий недоуменно помедлил. – Введенский, кажется, влюблен, а Костя, кажется, ревнует. – Мой дорогой друг, – Дарья крепче взяла Саву под руку. – Если я вышла замуж, я не должна закрыться в комнатах и, наподобие мусульманок, только выглядывать на всех из паранджи. Мне интересны мужчины, и что ж? Я верна одному, отчего не общаться с прочими? Мои сношенья со Введенским всегда были безвинными, простыми, от скуки, как я и сказала. Иное дело, что мужчина редко, а вернее, никогда не станет дружить с женщиной бескорыстно. Ему во всем чудятся намеки, потому как он попросту неспособен воспринять женщину с собою на равных. Разве я должна за то отвечать? Нет. Его надежды суть его проблемы. – Я видел, как вы подали ему левую руку, где нет кольца, – упрямствовал Сава. Дарья ничуть не растерялась. Напротив, подтвердила кивком и лаконичным ответом: – Да, подала. – И...? – И поделом ему, – фыркнула Дарья. – Знаете, отчего я с вами сейчас говорю так запросто? – Отчего? – Оттого, что вы не пялитесь в мое декольте и ничего от меня не хотите. Савелий, уже сложивший представление о дерзости и прямолинейности Дарьи, вновь оторопел. Несколько времени прошло в молчании, поскольку она переживала свой гнев мужененавистничества и пыталась возобладать над чувствами. – Хотите, вернемся в дом? – наконец предложил Сава. – Я боюсь, что вы замерзли. В последнее время вы необычно бледны. Мне кажется, вы приболели и стоит позвать доктора Крафта. Для Миши промедленье обернулось воспаленьем легких. – Я не приболела, – тихим голосом ответила Дарья. – Я жду ребенка. – Вы... что?! – Савелий замер как вкопанный. Даже птица, испугавшись, вспорхнула с голой ветки. Дарья отняла от него руку и, вновь спрятав ее в муфточку, заколебалась. Давешняя самоуверенность и гордость ее несколько пошатнулись. Она поглядела по сторонам и взволнованно, неровно вздохнула. – Миша говорил, что вы не можете иметь детей, – Сава был до того потрясен, что не подумал о вопиющей бестактности этой фразы. – Да, так сообщил доктор после гибели моего первенца, – подтвердила Дарья. – С тех пор я... – она пристыженно опустила взгляд в землю, словно каясь перед Савелием. – Я жила без оглядки. Как Миша. Я страдала о нем, потому как видела в нем себя и знала, что если он в конечном счете обретет счастье, то, стало быть, и я смогу. Сава видел, как она нервно теребит изнутри свою муфточку. – У меня было много мужчин после Миши, я не стану вам лгать, – сказала Дарья. – Со многими я была... беспечна. Быть может, себе в отместку за бесплодность, а быть может, напротив, тайно желая зачать. Но за десять лет этого так и не случилось. Доктор оказался прав. – Отчего же сейчас вы уверены... – Сава задохнулся. – Простите меня, Дарья Кирилловна. Мои слова вам, должно быть, кажутся жестокими. – Есть очевидные признаки, о которых я как женщина мужчине не стану вам рассказывать, – молвила Дарья. – Но еще я попросту чувствую все то же, что тогда. Все перемены внутри. – Когда вы скажете Косте? В ответ на этот закономерный вопрос Дарья неожиданно осунулась и шепнула: – Не знаю... – Не знаете?! – ахнул Сава. – Он будет так счастлив! Он будет на седьмом небе... – Я не уверена, что это его ребенок. – А чей? – только и брякнул Савелий. Дарья молчала. На щеках ее проступал румянец. Сава понимал, что ей нужно поговорить, что она хочет сознаться, но сделать это самой у нее не хватает духу. Она ждала от него вопросов, интимных и деликатных, а у него попросту руки тряслись от всего происходящего. – Дарья Кирилловна, – он потянулся к ней и положил ладони поверх ее муфточки, – давайте присядем вон там на скамейку. Она покорно последовала за Савелием к скамейке и так же безвольно опустилась рядом. – Я вас не буду осуждать, хотя должен, – крепясь, обратился к ней Сава. – Я всего лишь спрошу. Это Введенский? – Что?! Ох, да оставьте вы уже этого остолопа! – скривилась Дарья. – Я вам сказала, что и близко его к себе не подпущу. – Хорошо... хорошо... – у Савы голова шла кругом. – Вы... кхм... вы знаете, когда это... началось? То есть... когда вы... когда ребенок... – Я не знаю точно, – глухо отозвалась Дарья. – Возможно, пару месяцев. Для этого нужен доктор. – Пару месяцев, то есть после вашей свадьбы с Костей? – Да. – Вы были неверны ему после свадьбы? – Нет. Савелий с размахом откинулся на спинку скамейки. Что-то не складывалось. – Дарья Кирилловна, скажите мне честно, – не выдержав, он все же допустил в голос раздраженье. – Когда в последний раз у вас был мужчина, кроме Кости? – Когда вы были в Зальцбурге. Саву как мешком по голове огрели. – Но ведь вы с ним тогда уже собрались пожениться! – Но ведь не поженились же еще! – Дарья яростно сверкнула ему глазами. – После развода я была только с Костей, только с ним одним, я люблю его, Савелий, и не смейте так на меня смотреть. Когда вы уехали, я написала своему любовнику адмиралу Волкову о том, что выхожу замуж. Он приехал ко мне, молил отказаться от Кости, называл меня сумасшедшей, предлагал мне руку, валялся передо мной весь в слюнях. Я его прогоняла, а затем... мне стало его жалко. – Жалко?! – Савелий вскочил со скамейки. – Это было лишь раз! – выкрикнула Дарья в свою защиту. – Один-единственный раз! И Костя об этом знает! – И вы считаете, что вы тогда могли... что это его ребенок, этого Волкова? – Нет, ни в коем случае, это было слишком давно. – Так стало быть, – Савелий, в полном переполохе, рухнул обратно на скамейку. – Дарья Кирилловна, если у вас никого, кроме Кости, не было, то это его ребенок. Его и ничей больше. Зачем вы сомневаетесь? – Я... – Дарья помедлила, вздохнула и вдруг закрыла лицо руками. – Да разве такое бывает? В следующий миг, не успел Савелий опомниться, она уже рыдала взахлеб, уткнувшись в свою муфточку, и хрупкие ее плечи беспомощно вздрагивали. – Дарья... Кирилловна... – Сава тронул ее, но она не отозвалась. Сочувственное сердце немедленно рванулось навстречу, и Савелий, отбросив все отторжение, обнял ее, как обнял бы сестру. Он полагал, что Дарья отдернется. Она ведь такая строптивая, ей не пристало рыдать на плече у мальчишки, но она, напротив, только крепче к нему прижалась и зашлась новым приступом слез. – Ну что вы, что вы... – тихонько приговаривал Сава, гладя ее по голове. – Все хорошо... – Разве бывает вот так? Разве можно? – всхлипывала она. – Разве можно, чтобы с любимым? Чтобы с любимым пожениться? Чтобы от него ребенок? Разве так бывает? – Конечно, бывает, так и должно быть, – ласково приговаривал Савелий. – Вас сам Господь благословил, Дарья Кирилловна. Вас и Костю. Он вам дитя послал спустя столько лет. Не стоило этого говорить. Рыданья усилились во сто крат. – Я так боюсь, что если не буду себя бичевать, если приму, обрадуюсь, если Косте откроюсь – у меня снова все отнимут, – чуть слышно созналась Дарья. – Глупости, – запротестовал Сава. – Я понимаю, отчего вам так страшно. Но этот ребенок вам послан с небес. Вам и вашему мужу, Дарья Кирилловна. Нынче все не так, как десять тому лет. Не будьте суеверны, не ищите грязи и подвоха, прошу вас. Вы же и сами видите, как нелепы попытки их найти. – Вижу, – шепнула она. – Расскажите Косте нынче же, – попросил Савелий. – Вы даже не представляете, как он будет счастлив. А я пока поищу для вас деликатного и сведущего доктора, хорошо? Она слабовольно кивнула. – Пойдемте попьем чаю, вы замерзли, – Сава аккуратно потянул ее встать со скамейки. – Вам и плакать-то нельзя в вашем положении. Дарья Кирилловна, милая, вас никто не осудит за этого ребенка, как за того. Я вам клянусь. Она подняла на него переполненные слезами глаза, одновременно очень несчастные и очень счастливые, самые прекрасные женские глаза, что Савелий когда-либо видел, не считая взора своей сестры, и вдруг улыбнулась: – Спасибо вам, Сава. Вы в самом деле отчасти Измайлов.