Трещина в скорлупке

Весь оставшийся день Савелий не находил себе места от волнения. С Константином он повстречался только за обедом, и по тому, с какой непринужденностью держался Костя и как молчаливо потупляла взгляд Дарья, было очевидно, что знаменательного откровенья меж ними еще не случилось. Костя оживленно описывал красоты тифлисских пейзажей, произведшие на него неизгладимое впечатление, так, словно никто из присутствующих никогда еще не выходил здесь на улицу. Он был по-мальчишески весел и взбудоражен, вертелся на стуле и заставил посмеивающегося брата пообещать захватить в следующий раз фотографическую камеру. Подобная взбудораженность обычно была свойственна Константину в нетрезвом облике, и Сава счел, что опьяняющий эффект произвел чистейший горный воздух. И каким же удовольствием было следить за ним сейчас, ни о чем еще не подозревающим! Савелий умилялся каждому его беззаботному жесту. Скоро, совсем скоро вся его жизнь переменится, он узнает, что станет отцом. Сава едва справлялся с распиравшим его счастьем за Костю. После обеда, когда прислуга убирала со стола, Савелий почувствовал на себе многозначительный взгляд Дарьи. Она робела и безмолвно просила поддержки у нового друга. Если бы Сава мог, он бы тотчас подбежал к ней и утешил, но все ободренье, какое он мог предложить ей при братьях Измайловых, заключалось в незаметном кивке да теплом ответном взоре, как бы шепчущем: «Все хорошо». Затем Дарья увела Костю в их комнаты. Молодые супруги не объявлялись до вечера и даже не пришли на ужин, так что Сава, хоть и тревожась о них, наконец-то смог провести наедине с Михаилом не только ночь. Он вдруг понял, до чего сильно им недоставало в последнее время такого уединения и, разомлевший от хранимой в сердце тайны, трепетно льнул к нему и ласкался. Измайлов легко прервал скучные служебные дела, дабы отозваться неожиданным нежностям, и наслаждался их милой безвинностью, к счастью, не спрашивая причин, ибо Савелий, разумеется, не поверил бы ему деликатный секрет Дарьи без ее ведома. В одиннадцатом часу вечера, выйдя из спальни Михаила за стаканом воды и между делом за припасенным в кабинетном бюро пузырьком масла, Сава услышал, как его окликают по имени. Голос был тихим и слабым, но без сомнений принадлежал Константину. Встревоженный, Савелий пошел на его зов сквозь открытые двери комнат и минутой позже обнаружил младшего Измайлова в буфетной. Он сидел недвижимый, в растрепанной рубашке, подле крошечного стола, где обыкновенно помещали вазу со свежими фруктами и, казалось, медленно обращался в статую. – Костя? – Савелий отставил свечу и присел перед ним на корточки. Константин не шелохнулся. Приглядевшись к нему, Сава вдруг увидел то, отчего попросту оторопел: Костя плакал. – Боже, что стряслось?! – мгновенно встрепенулся Савелий, прекрасно зная ответ. Иное дело, что застать Константина в слезах было событием почти фантастическим. – Сава... – глухо повторил Костя, словно не понимая, что он уже перед ним. – Даша ждет ребенка. – Да что ты, в самом деле?! – Савелий вытаращил глаза. – Поздравляю вас! Безусловно, Константин не должен был догадаться, что Дарья не ему первому поведала о своем положении. – Отчего же ты грустишь? – Сава воодушевленно потрепал младшего Измайлова по плечу. – Такое счастье случилось! – Я не грущу, я только... – Костя поднял к нему влажные глаза, и Савелий на миг провалился в их темную глубину. Никогда прежде он не знал за ним настолько пронзительного, исповедального, уязвимого взгляда, без единой колючки. Вся душа его была в этом взгляде. – Сава... – одними губами вновь позвал Константин. Без лишних слов Савелий подался к нему навстречу и, встав на колени, крепко обнял. Он ощущал, как Костя, найдя сочувствие своей слабости, обмякает у него руках, как плачет тихонько и совсем по-детски шмыгает носом. Сава ничего не говорил, лишь поглаживал его по спине, держась из последних сил, чтобы самому не разрыдаться. – Ты понимаешь, что случилось? – шепнул Костя. – Да. – Ты понимаешь, что это значит? – Да, и я очень счастлив за вас. Очень. – Наш брак благословил Господь. – Это чудо. – Мы были в церкви до самого вечера. Благодарили. – Я нынче перед сном помолюсь о вас. – Сава, я стану отцом, – Константин сказал это так, что Савелий в секунду догадался: он еще совершенно в это не верит. – Ты будешь замечательным отцом, – Сава с улыбкой прижал его крепче и легонько встряхнул. – Не говори ничего Мише, – вдруг попросил Константин. – Я... представить не могу, как он это перенесет. – Что ты, он будет только рад, – Савелий знал, что звучит крайне неубедительно, но отвечать как-то иначе в своем положении он был не вправе. – Мы после ему скажем, – тушуясь, молвил Костя. – Когда он встанет на ноги. – Ты потому... – Сава осекся на слове «плачешь» и быстро перефразировал: – в таких смешанных чувствах? Константин несколько повременил, прежде чем ответить: – Я бы на его месте рехнулся. – Не думай о нем, хорошо? – ласково отозвался Савелий. – На тебя столько счастья свалилось, ты еще оглушен. Все хорошо, Костя, все замечательно. Я ничего не открою Мише. Всему свое время. Пожалуйста, не давай боли за брата омрачать твою радость. Но Константин лишь покачал головою и простодушно сознался в том, от чего у Савы так и дыханье перехватило: – Я не могу не чувствовать его боль. И он действительно ее чувствовал. Бедный Костя, он бесконечно метался меж волненьем о Михаиле и любовью к Дарье, которая, и без того им обожаемая, теперь стала смыслом всей его жизни. Константин нежно опекал супругу, суетился подле нее, проверял, в тепле ли она, сыта ли, не утомилась ли ненароком. Он тревожился о любой мелочи, он смотрел на Дарью с такой преданностью, что у Савелия жалось сердце. Он даже забросил свои регулярные походы к Гоги, зная, как они докучают супруге. Меж тем необходимость скрывать счастье от брата и вечный страх его ранить ужасно изматывали Костю, делали его нервным, подозрительным, вздорным. Он вновь принялся огрызаться Михаилу в ответ, порыкивать на него, язвить. Старший Измайлов пребывал в растерянности. Внезапно возросшая любовь к Дарье в ущерб братской любви сбивала его с толку. Савелий очень хотел что-нибудь предпринять, помочь недопониманию разрешиться, ведь оно не только мучило Константина, но и нарушало целеустремленность Михаила в упражненьях. Костя был прав: нынче ничто не должно было отвлекать его брата от мыслей о здоровье. Однако Сава медлил. Он не знал, как начать действовать и есть ли у него право встревать. Его собственные сношенья с Костей и Дарьей значительно укрепились после знаменательных откровений. Посвященный в тайну, он стал приближен к ее главным хранителям. Эта новая, внезапно зародившаяся дружба также не укрылась от Михаила, и, хотя он убеждал Савелия, что рад наблюдать таянье льдов, в действительности он чувствовал себя обделенным, оставленным на обочине и даже ревновал. Он не говорил о том открыто, но Сава именно по недомолвкам, по настроениям, по тихой грусти замечал, что вынужденное заточенье в спальне и ограниченные перемещенья в коляске все сильнее тяготят Мишу на фоне того дружественного сближенья, которое он пропустил. Через неделю после того, как Константин и Савелий узнали о деликатном положении Дарьи, она неожиданно заявила, что хочет встретиться с Михаилом тет-а-тет. Костя тотчас принялся умолять супругу одуматься и не посвящать Мишу раньше времени. – А когда придет время?! – рассердилась Дарья. – Когда я шаром надуюсь?! Он должен знать. Это попросту несправедливо. Может, он и вправду будет рад. – Дарья Кирилловна, позвольте мне присутствовать, – попросил Савелий. – Я попробую смягчить возможное потрясенье. Но Дарья не согласилась. Ей было важно увидеть бывшего мужа наедине. Беседа состоялась после обеда и длилась три четверти часа – именно столько, считая минуты, Константин и Савелий неприкаянно бродили по гостиной, смежной со спальней Михаила, и порою останавливались подле закрытой двери. Напряжение росло, что бег лошади, стремящейся в галоп. В ожидании исхода встревоженные Сава с Костей не перемолвились и парой слов и лишь изредка обменивались выразительными взорами, раскрывавшими их обоюдные чувства. Сомненья и страхи перетекали меж ними сами собою, и в конечном итоге оба увидели на лице товарища одну и ту же безумную мысль: что если Миша с Дарьей, поддавшись минуте слабости... «Какой вздор!» – тотчас нахмурился Костя. «Возмутительно», – Сава мотнул головой. Дарья появилась из спальни величаво и невозмутимо, словно все возможные чувства и силы оставила там, за дверью. Разумеется, никаких признаков подозреваемого греха ее внешний облик не обнаруживал. – Ты сказала ему? – задохнувшись, бросился к супруге Костя. – Сказала. – И что?! – в один голос воскликнули Константин и Савелий. Дарья равнодушно повела плечами: – Он меня поздравил. – И только? – недоверчиво уточнил Сава. – Вы весьма долго беседовали. – Мы вспоминали прошлое, – уклонилась от ответа Дарья. – Пытались помириться. – Успешно? – без особой надежды спросил Константин. Дарья поджала губы, а после вздохнула. – Он обвинял меня. Я обвиняла его. Затем он меня оправдывал. Затем я оправдывала его. Сошлись на том, что в нынешнем положении нам придется поддерживать нейтралитет. Я стала ему невесткой, я ношу под сердцем его племянника. Мы будем вынуждены друг друга терпеть. Удивительно, но на этом мы сошлись еще десять тому лет, когда ждали собственного ребенка. – Он мне божился перед отъездом в Тифлис, что понимает свою неправоту, – развел руками Савелий. – Говорил, что ему стыдно перед вами, что он перед вами покается. – Бросьте, Сава, – отмахнулась Дарья. – Я уже давно смирилась с его бараньим упрямством. Он знает о ребенке. Пусть делает с этим знаньем что хочет. Моя совесть чиста. Котик, проводи меня в спальню. Мне бы прилечь. – Конечно, – засуетился Константин. Взявшись под руку, они стали удаляться вглубь дома, а Савелий, в свою очередь, без промедлений отправился к Михаилу. Он полагал найти его взбешенным и все ближайшее время употребить на утешенья и аргументы, но Миша, который сидел в каталке за письменным столом, встретил гостя приветливо. С недавних пор Измайлов полюбил озорной трюк военных инвалидов, который они проделывали с барышнями на водах: он подкатывал к Саве и, не тормозя, аккуратно сбивал его с ног прямиком к себе на колени. Вернее, на одно колено – здоровое. Вот и нынче, не успел Савелий опомниться, как уже очутился у Михаила в объятьях и тотчас погрузился в теплый любовный поцелуй. Ничто не выдавало в Мише смятенья, и Саве как-то расхотелось заводить разговор о Дарье и портить чудесную блаженную минуту. Очевидно, Михаил принял известие о ребенке легче, чем все предполагали, и даже наверняка обрадовался за Костю. Во всяком случае, это бы объяснило самозабвенную нежность, с которой он без лишних слов принялся ласкать отзывчивого Савелия и недвусмысленно катить коляску в направлении постели. Спокойствие, однако, оказалось преждевременным. После Рождества Введенский велел Измайлову приступать на правую ногу. Не имея практики в подобном лечении, молодой хирург пригласил на помощь своего наставника Леонидова, который занимался Михаилом первоначально. Вместе врачам предстояло, как они убежденно считали, сотворить чудо: поставить на ноги больного с увечной мышцей бедра. Измайлов подробно поведал Леонидову и Введенскому, как его лечили три тому года в Майкопе, а затем в Петербурге, и работа началась. Внешне казалось, что все идет неспешно, но благополучно: Мишу осторожно поднимали с постели, заставляли стоять с опорой, потом садили. За его прогрессом внимательно наблюдали, Леонидов вел какие-то заметки, беспрестанно писал своим столичным коллегам. Савелий был обнадежен как никогда. Первый раз увидев Мишу стоящим, он едва не разрыдался. Но в скором времени достиженья Измайлова перестали удовлетворять хирургов. – Он теряет волю, – приватно сообщил Савелию Введенский в конце января. – Ему страшно делать шаги. – Но отчего? – удивился Сава. – У него же все получается. Введенский пожал плечами. – Я боюсь, что наблюдаю сходные с ноябрем симптомы. Апатия, бессилие. Любая неудача выбивает его из колеи. Поначалу было проще, чем нынче. Мы просто ставили его возле постели. Нынче он должен сделать самый важный первый шаг. Для этого необходимо побороть страх и боль. Он знает, что будет больно, и сдается. – Вы хотите, чтобы я с ним поговорил? – Сава понял, к чему клонит хирург. – Я не знаю, в чем причина этой хандры, и лечить ее, простите, не моя область, – осторожным тоном, но весьма прямолинейно заявил Введенский. – Вы и князь Измайлов-младший ему близки. Вам стоит его подбодрить. Он должен собрать волю в кулак. Если он этого не сделает, то так и не решится пойти. Тогда все труды пропадут даром, в точности как в ноябре. Савелий понимающе кивнул, но опасения Введенского стали для него настоящим потрясеньем. Он не замечал за Мишей перемен к апатии или признаков той тоски, что настигла его перед приездом Кости и Дарьи. Миша был оживлен, активен, вовлечен в сношенья с домашними, в служебные дела, в бытовые хлопоты. Каждый день он придирчиво занимался своим туалетом, брился перед зеркалом, требовал горячую ванну, чистое белье и свежие простыни. Он изматывал Саву и Костю длинными прогулками до смотровой площадки, любил забавляться с неугомонным Шарли. Он с нетерпеньем ожидал Савиного прихода по вечерам и был нежен и чуток в постели. Как же так получается, что ему не хватает внутренних сил на первый шаг? Савелий передал свою беседу с Введенским Константину, и тот без промедленья заключил, что дело в их с Дарьей ребенке. – Я пытался объясниться с Мишей, все тщетно. Он немедленно переводит тему, – печально и в одночасье раздраженно сказал Костя. – Нужно было подождать с этим чертовым признаньем! Отчего она меня не послушала?! – Хочешь, я попробую с ним поговорить? – миролюбиво предложил Сава. – Я ведь сумел добиться откровений об ущелье. – Я не уверен, что на сей раз получится. Это прозвучало как самый настоящий вызов, и Сава гордо отсек: – Получится. Однако мероприятие оказалось сложнее, чем предполагал Савелий. Если тяжесть пережитого в Самбырском ущелье была очевидна, и Саве требовалось подгадать минуту уязвимости, когда рана Измайлова обнажится для врачеванья, то сейчас Михаил так мастерски играл невозмутимость, что любая попытка заговорить с ним о ребенке Кости и Дарьи стала бы совершенно не к месту. Посему, промаявшись несколько дней, Савелий вознамерился действовать в обход. Они лежали ночью в постели, разомлевшие и усталые после любви. Спать не хотелось, и Сава, пристроившись на груди Измайлова, ласково очерчивал кончиком пальца его застарелые шрамы. – Я так рад, что ты уже можешь стоять, – вполголоса начал Савелий. – Введенский и Леонидов хотят теперь, чтобы ты шагал. – Я не готов шагать, – неожиданно резко отсек Измайлов. Перевернувшись на живот, Савелий поглядел на него внимательным взором: – Отчего ты сомневаешься в себе? – Оттого, что знаю свое тело, – так же рявкнул Михаил, после чего, опомнившись, смягчился и виновато погладил Саву вдоль обнаженной спины. – Я помню, как было в Майкопе. Если я сейчас пойду, нога не выдержит, и я окончательно надорву мышцу. Нужно чуть больше времени. Я буду вставать и садиться, чтобы нога привыкла к нагрузке. Только после нагрузку можно увеличить. – Нагрузку нужно увеличивать сейчас, Миша, – попробовал настоять Савелий. – Ты готов к этому. – Нет, не готов. – Мы с Костей будем рядом. – У Кости своих дел по горло, – отмахнулся Михаил. Сава изумленно хлопнул ресницами: – Это каких же? Он сюда приехал только ради тебя. – Он ехал, не зная о положении Дарьи. Не понимаю, зачем они до сих пор здесь. Толку от них никакого, им впору готовить в имении детскую, или покупать приличный особняк, или иным чем-нибудь заняться. У него забот немерено: ребенок этот... – Миша, – Савелий подтянулся и остановил его бережным поцелуем. – Я знаю, что тебе обидно. Я понимаю. И Костя понимает. – С какой стати мне должно быть обидно? – огрызнулся Измайлов. – Еще скажи, что я брату завидую. Скажи, что у него родится ребенок, которого меня лишили. Что ему досталась семья и наследство, а мне досталась одна инвалидность. – Ты сам все сказал, ­– эта тирада не в шутку задела Савелия, но он постарался скрыть внезапную обиду. Не вышло: – Жизнь несправедлива. Косте досталось все, а тебе ничего. Он отнял у тебя и Дарью, и ребенка. А у тебя теперь только больная нога. Ни единой живой души рядом. Никакой законной семьи. И детей тебе не родят. Бедный-бедный Миша. – Я же не это имел в виду... – Измайлов сообразил, какую допустил оплошность, но было поздно. Первоначальные планы Савелия о доверительном разговоре разлетелись в пух и прах. Четыре месяца кряду он безропотно претерпевал жертвы, и вот награда за его старания! Вместо воодушевленья для борьбы с болезнью, вместо любви Миша опять обратился к глупой молчаливой озлобленности. – Сава, не уходи! – взмолился Измайлов, пытаясь схватить его за руку. Больше всего Савелия бесило, что в такой момент он вынужден бегать по спальне нагишом, прежде чем одеться и гордо хлопнуть дверью. – Сава! – не унимался Михаил. – Бога ради, ты же понимаешь, что я неверно выразился и только! Савелий не отзывался. – У меня есть семья. Ты моя семья! – с чувством воскликнул Измайлов. – Ты. Сава не мог не откликнуться такому признанию. Он с выдохом остановился посреди спальни, помедлил несколько времени, стараясь взять себя в руки, а после опустился на край кровати. Голос его надтреснул, что ледяная корочка на стекле: – Я приехал ради тебя в Тифлис. Я был с тобой с первого дня болезни. Я нашел для тебя докторов и сиделку. Я поддерживаю в этом доме жизнь. Я все терплю. Представь, если бы я, как ты, вдруг попросту сдался. – Прости меня, чудо, – Михаил попытался накрыть его руки своими, но Савелий вывернулся, поднялся на ноги и сказал с непривычной ему самому жесткостью: – Тебя интересует только то, как живет твой брат. – Это неправда, – запротестовал Измайлов, но Сава продолжил: – Его брак – главная твоя забота. Ты никак не можешь уняться. Ты бесишься и завидуешь его счастью, забывая о своем собственном. Ты оглядываешься на Костю, потому что, по всей видимости, моя любовь тебя не устраивает и меня ты принимаешь как должное. От подобных обвинений Михаил на миг оторопел. Савелий заставлял себя не оборачиваться и, дрожа всем телом, таращился в замысловатый изгиб дверной ручки. Он понимал, что перегнул палку и что совсем не верит в сказанное, но оно было частью его нового отчаянного плана, можно сказать, озаренья, сошедшего к нему всего несколько тому минут. – Это же вздор, Сава, – наконец отозвался Измайлов, растерянно, тревожно и подавленно. – Как ты можешь обвинять меня в охлаждении чувств? Ты разве не видишь, не замечаешь моих чувств? Я живу одними мыслями о том, как перестану быть твоей обузой, как все вернется на круги своя, как я стану прежним. Не обвиняй меня в ерунде. – Так докажи мне, что это ерунда, – Савелий вынудил себя отступить к двери. – Докажи, что можешь стать прежним. Не дав Михаилу ответить, Сава развернулся и покинул спальню. Всю оставшуюся ночь он проплакал у себя в кабинете, борясь с жалостью к любимому и горячим стремленьем побежать обратно и помириться. Он не поддавался влюбленному зову, как не поддавался и обиде, нанесенной опрометчивыми словами Измайлова. Если он отвернется от Миши в такую трудную минуту, то навсегда разобьет ему сердце. Будущим днем, пока Михаил разбирал очередную стопку бумаг из штаба, Савелий уединился с Константином и Дарьей. – Нам нужно действовать самим, – пригвоздил он. – О чем ты? – Костя непонимающе нахмурился. – Мы должны помочь Мише побороть страх и сделать этот треклятый шаг. – Что вы предлагаете? – немедленно заинтересовалась Дарья. Продолжая смотреть на остолбеневшего Константина, Сава коротко распорядился: – Мы сейчас же идем с тобою в гимнастический зал. И уже через два часа носильщики втаскивали в спальню Михаила два длинных гимнастических бруса. Момент был выбран удачно: Леонидов ушел, Введенский еще не явился. Никто не мог помешать Савелию исполнить намеченную дерзость. Эта затянувшаяся болезнь, этот Тифлис, это время безвременья сводили его с ума. Через два месяца они с Михаилом должны приехать в Петербург, чтобы нянчить ребенка Мари. И черт возьми, они приедут. От появления брусьев в глазах лежавшего Измайлова заметалась такая паника, что Сава едва не бросил свое мероприятие. Он знал, что может дать слабину под влиянием любви и состраданья, а потому нарочно притворялся отстраненным, без устали напоминая себе самому, что все это только ради Миши. Установив брусья в центре спальни, носильщики удалились. Пока Константин проверял надежность выполненной работы, Дарья плотно затворила двери и для верности заперла их изнутри на ключ. Последнее было лишним, но эффект получился впечатляющим. Взор Михаила беспомощно метался меж тюремщиков. Савелий подошел к постели: – Вставай. – Сава... – Костя, помоги мне, – наклонившись, он обхватил Михаила за талию, закинул его правую руку себе на плечо и принялся разгибаться. Не давая старшему Измайлову опомниться и начать сопротивление, Константин лихо подскочил к нему с другой стороны. Тиски оказались плотными и жесткими, и вырваться из них у Михаила бы не получилось, так что Савелий с Костей осторожно поставили его на ноги и потащили в направлении приготовленных брусьев. Дарья тем временем опустилась в кресло. Пяльцев при ней на сей раз не было. Она сложила руки на груди и приготовилась наблюдать. Савелий крепился, как мог. Бедный Миша, он и не думал брыкаться. Он ужасно измучился болезнью, своими вечными переживаньями да еще и нынешней наверняка бессонной ночью. Повиснув на Саве и брате, он казался не тяжелее мальчишки. Наверное, его можно было отнести к брусьям на руках. Савелий бы так и поступил. Обхватил его, оторвал от земли, объял собою, чтобы развеять дурной смрад в его чистых мыслях, он бы нес его на руках до самого края земли, пока не выбьется из сил. Но помня о цели нынешней пытки, Сава заставлял себя быть жестким и кусал губы, до судороги сжимая кулаки. Он должен оставаться непреклонным. Он должен быть сильным. Он должен вытащить Мишу из этого кошмара. Они подвели его к ближнему краю брусьев и аккуратно положили поверх них его руки. Внезапно потеряв прежнюю опору, Михаил был вынужден ухватиться за новую. Морщась от боли, он понемногу распрямился и выровнялся. Стоять ему было уже не так трудно. Константин остался рядом с братом, готовый подхватить его, если он сорвется. Савелий же прошествовал вдоль брусьев до их противоположного конца, где развернулся к Михаилу, замер против него и, сглотнув ком в горле, потребовал: – Иди ко мне. Михаил поглядел на него исподлобья. Грудь его задышала чаще. – Иди ко мне, Миша, – жестко повторил Савелий. Он видел, как Костя потупляет взгляд, как врезаются брусья Михаилу в подмышки. Слегка дернув увечной правой ногой, Измайлов охнул от боли и тут же остановился. Савелий кивнул, а в следующий миг неожиданно сам закинул руки на брусья. Константин удивленно расширил глаза. Дарья затаила дыхание. Не сводя с Михаила напряженного взора, не дрогнув, не поддаваясь чувствам, Савелий сделал шаг вперед. – Твой черед, – сказал он. – Иди ко мне. Он взглядом тянул Михаила навстречу, безжалостно требуя и не приемля отказа. Но Измайлов все еще колебался, повиснув на спасительных брусьях, и цеплялся за каждую лишнюю секунду. – Мы будем здесь стоять, пока ты ко мне не подойдешь, – холодно выговорил Сава. И тогда, медленно-медленно, очень осторожно, Михаил наконец шевельнул правой ногой, перевалился на нее, застонал сквозь зубы и, подтянувшись вперед, проехал по брусьям на жалкий дюйм. Савелий шагнул еще – чуть дальше, чем намеревался. – Твой черед, – повторил он. Михаил дышал со свистом. Голова его была опущена. Костя отвернулся, нервно теребя манжеты рубашки. Савелий не сдавался. – Ну же, – велел он. Михаил снова чуть шагнул. Они встретились на полпути. То было всего по четыре маленьких шага, но к последнему силы Михаила иссякли. Колени его опасно подогнулись. Руки заскользили с брусьев. Еще мгновенье, и Сава, опередив Константина, мягко принял его на себя. Он был пугающе легким, его колотило дрожью, он весь взмок от пота. – Тише-тише, все хорошо... – ласково зашептал Савелий, опускаясь с ним на пол. – Вот так... Ты молодец... Молодец... Сдерживаться стало невозможно, и теплые слезы сами собою потекли по щекам. Сидя по полу, Сава крепко прижимал к себе Михаила, баюкал его, гладил по волосам, покрывал поцелуями его лицо, бормотал ему на ухо слова любви и утешенья, совсем не заботясь о том, что Костя с Дарьей по-прежнему здесь, в спальне. Ничто не было важным, кроме Миши, кроме ответных чувств в его сердце, которые в эту решающую минуту смогли одолеть боль. – Прости меня, чудо, прости, – еле слышно выдыхал Измайлов. Руки его, горячие, бережные, родные, утирали Савины слезы, губы искали его губы, натыкались на них будто случайно, прижимались украдкой, опаляя искрой, и тотчас отстранялись. – Я люблю тебя больше всего на свете. Больше всей жизни. Я никогда... – Я знаю, знаю... – Я никогда не принимал тебя как должное. – Я знаю... – Савелий увлек Михаила в поцелуй, крепко обняв его ослабевшее тело. От слез было трудно дышать, плечи судорожно вздрагивали, и Михаил чуть отстранялся, поглаживал их и быстро приговаривал что-то совсем неважное, милое и влюбленное. Захваченный эмоциями, Сава тонул в его плавном голосе, журчащем, как летний солнечный ручей, и даже сквозь приглушенный шепот различал пробивавшуюся лучом улыбку. Миша улыбался. Начиная с будущего дня, Михаил, к облегченью Леонидова и Введенского, стал понемногу шагать в своей спальне. Несмотря на прежнюю нацеленность именно на такой результат, хирурги называли успехи Измайлова чудом и проводили такие придирчивые осмотры раненого бедра, словно там регулярно что-то менялось. В конце недели Михаил попросил Константина и Дарью вывезти его в коляске на смотровую площадку. Савелий к ним не присоединился, без труда сообразив, что им нужно побыть наедине и что долгожданное примирение все-таки свершится. Ожидание Измайловых было тяжким. Сава места себе не находил от беспокойства, ничем не мог себя занять и в конечном итоге принялся играть с Шарли в Дарьин клубочек. Когда парой часов позднее Измайловы возвратились, Савелий различил перемены без всяких слов. Все трое были необычайно притихшими, мирными, как будто даже вдохновенными. Дарья застенчиво потупляла припухшие, но сияющие глаза. Костя расплывался в улыбке от любой мелочи. Михаил сидел в коляске непринужденно, черты его разгладились, он весь теплился добрым уютным чувством, которое Сава так в нем любил. Их общий мучительный груз был наконец сброшен, и бремя гордыни и злобы утратило над ними свою власть. После Костя, не утерпев, поведал Савелию о том, как Миша торжественно соединил их с Дарьей руки на краю смотровой площадки, над самым ущельем, как попросил прощенья за свое упрямство и благословил их брак. – Он сказал, что очень счастлив за нас, что счастлив давно и что одна только гордость мешала ему в этом сознаться, – с трудом удерживая ликованье, повествовал Костя. – Потом он попросил Дашу не закатывать так явно глаза и не цокать языком, а она ответила, что благословенье над ущельем чересчур театрально даже для нее. Сава, не удержавшись, прыснул. Михаил покаялся перед бывшей супругой в ее изломанной судьбе, в своем равнодушии, жестокости и прошлых обвиненьях и пообещал впредь быть Дарье опорой и поддержкой на правах деверя. Строптивая и неприступная, на сей раз она не выстояла против его искренности. Присев перед коляской, Дарья растроганно, по-сестрински поцеловала Михаила в лоб, сжала на минуту его руки в своих и шепнула слова благодарности. – После она сама попросила у него прощенья за то, что не смогла стать ему верной женой и надежным другом, – закончил Костя. – А что ребенок? – взволнованно спросил Савелий. – Он говорил про ваше дитя? Константин кивнул: – Он сознался, что поначалу был оглушен этой новостью, что роптал на судьбу, но сейчас, после того первого шага, в нем что-то надтреснуло, и все былое захлопнулось, будто книжка. Он нас поздравил от всего сердца. Сказал, что будет счастлив стать дядей. Заставил нас пообещать, что имя ребенку выберет он. – Это значит мы с ним, – с улыбкой поправил Савелий и, не утерпев, порывисто обнял Константина. С тех пор жизнь в тифлисском доме стала налаживаться. Всегдашнее напряженье спало, молодые супруги Измайловы больше не дичились, Михаил понемногу учился ходить, Савелий занимался хозяйством, науками и впервые за долгие месяцы творчеством, принявшись вести литературный дневник о собственной борьбе с болезнью любимого. В доме стали бывать гости, в первую очередь веселый Гоги. Заглядывала и добродушная госпожа Сибирякова. Регулярно наведывались приятели Михаила по службе, посыльные из штаба, а также незнакомые Саве офицеры в высоких, подчас генеральских, чинах. Пару раз Михаил с Савелием даже устраивали вечерки для всех желающих с музыкой и неожиданными уроками грузинского танца от Гоги, и не было для Савы лучшего счастья, чем наблюдать, как прежний Миша воскресает, освобождаясь от телесных недугов и душевной хандры. Однажды поздним вечером во второй половине февраля, когда все слуги уже разошлись, а Костя с Дарьей отдыхали в своих комнатах, Сава, склонившись над тетрадкой у себя в кабинете, дописывал впечатления о прошедшем дне. Свет в доме потушили, и только маленькая настольная свечка еще теплилась, освещая Савелию листы. Было очень тихо. Мерно тикали карманные часы, стальное перо неспешно скрипело по бумаге. Сава сосредоточился на работе, а потому не сразу услышал позади себя короткий стук. – Эй, литератор, – окликнули его смешливым полушепотом. Вздрогнув от неожиданности, Савелий обернулся. В следующий миг стальное перо выпало у него из руки. В дверях, опираясь на трость, стоял Михаил. – Ты... ты как... – только и ахнул Сава. – Хотел тебя увидеть, – с улыбкой сказал Измайлов. – Ты уже ходишь с тростью?! Михаил повел плечами и отозвался почти что застенчиво: – Нынче впервые. Вскочив со стула, Савелий метнулся к нему так стремительно, что, повиснув на шее, едва не повалил. Измайлов засмеялся, обнял его одной рукою и, прижав к себе, зарылся носом в светлую шевелюру, чтобы жадно вдохнуть знакомый сладкий аромат. – Я все уладил со штабом, – тихо и ласково, словно признаваясь в любви, сказал Михаил. Ладонь его гладила Саву вдоль позвоночника, а губы касались макушки. – Они отпускают меня на леченье в Петербург. – Уже можно ехать? – затаив дыхание, спросил Савелий. – Хоть завтра, – Измайлов мелко целовал его прядки. – Видишь, я уже приготовился. – А все, что здесь?.. – Еще не знаю. Нет, не так, – Михаил осекся. – Я знаю, что сюда мы больше не вернемся. А как будет дальше, посмотрим. – Останемся в Москве и что-нибудь придумаем. – Сперва вернемся в Петербург, – отстранившись, Измайлов с нежностью заглянул в подернутые влагой Савины глаза. – Ты вот-вот станешь дядей. Мы ведь этого не пропустим, правда?