За дверью

Ближе к полуночи Лёша понимал, что ещё немного — и его настроение испортится окончательно. Чувствовал себя отвратительно — где-то над правым глазом гнездилась боль. Ему хотелось спать, но Пёс был настроен иначе. Тот шастал по комнате, несколько раз пробовал на вкус старые глянцевые журналы, сваленные в кучу в углу, и неспокойно лаял. Лена, после пары попыток его успокоить, смирилась и, расположившись на кровати с клубничным мороженым, подсмеивалась над его выходками. Лёша не был настолько благодушный.  — Ну-ка, фу! Место! — четвёртый раз воскликнул он. Пёс, залаяв, с невинным видом лёг на пол, продолжая смотреть на Лену. Лёша, вспомнив день, когда тот нарочно игнорировал приказы Макса и слушался только его, мысленно задался вопросом, чем бы всё это закончилось, не поговори Лена с Псом.  — Ты посмотри на его поведение, — негромко пожаловался он. — Вот что он хочет?  — Он просто скучает по своему хозяину.  — И поэтому решил выжить меня из комнаты? Нет, это не то. Макс вернётся завтра, — возразил Лёша, прикинув в уме, что его друг должен быть ещё в пути.  — Лёша, разве ты никогда не хотел иметь собаку?  — М-м… Возможно, хотел, не помню. В детстве о многом мечтаешь. Например, о ручной рыси.  — Рысь? — засмеялась Лена. — И как бы её звали?  — Осман.  — Как? — У неё начался новый приступ смеха. — А почему такое имя? В честь турков-османов?  — Нет, в честь парижского бульвара. — Он пытался это сказать невозмутимо, но не получилось. Было видно, что её весёлость его смутила.  — Однако, ты был бы оригинальнее Макса.  — Давай не будем о Максе. — Лёша на секунду закрыл глаза. — Может, у нас дома есть какие-то успокоительные для Пса? Или хотя бы для меня.  — Извини, успокоительные в нашей аптечке были просрочены, и мне пришлось их выбросить. Но ты можешь вместе с Псом пойти в аптеку и купить.  — Идти прямо сейчас?  — Почему нет? Подышите свежим воздухом, разомнетесь перед сном.  — А ты не хочешь составить нам компанию? — в ответ спросил он, поняв, что сейчас она просто забавляется над ним. Лена отрицательно качнула головой.  — Нет, ребята, гуляйте без меня. Я хочу попробовать отгадать твою загадку. — Она коснулась рукой к лежавшему на тумбочке листу бумаги, полученному от него. Смирившись с таким положением дел, Лёша шагнул к шкафу и, вытащив оттуда джинсы и светло-серую мятую рубашку, отправился в ванную переодеваться. Все его представления о часах, непохожих на те, что существуют для других, о часах, проводившихся его друзьями в их комнатах, которые для обычного их времяпрепровождения являлись тем же, чем тело является для души, и которые должны были отражать особый уклад их жизни, — все его представления, всегда одинаково волнующие, непередаваемые в слове, проникли, вросли в расстановку мебели, в толщину ковра, в расположение окон. Когда, в солнечный день, он с ними переходил после завтрака пить кофе в широкий залитый солнцем залив гостиной и она спрашивала, сколько ему положить кусков сахару, то не только шелковый пуф, который она ему пододвигала, вместе с горестным очарованием, какое он прежде ощущал под розовым боярышником, потом возле куп лавровых деревьев — ощущал в самом её имени, — не только шелковый пуф источал неприязнь, которую прежде питали к нему они и которую эта скамеечка, казалось, хорошо понимала и разделяла, так что он считал незаслуженной для себя честью и даже отчасти низостью положить ноги на беззащитную её обивку; тайный духовный союз связывал пуф с дневным светом, в этом месте иным, чем во всем заливе, где играли его золотистые волны, из которых волшебными островами выплывали голубоватые диваны и мглистые ковры; даже в картине Рубенса, висевшей над камином, не было такого же рода и почти одинаковой силы очарования, что и в ботинках на шнурках, какие носил его друг, и в предмете своих собственных мечтаний — в его пальто с пелериной, которое она считала недостаточно элегантным, по каковой причине, — когда он оказывал им честь, отправляясь с ними на прогулку, — она требовала от мужа купить себе новое. Она тоже уходила переодеваться, хотя для него ни одно «выходное» её платье не могло идти в сравнение с чудным крепдешиновым или шёлковым капотом, то бледно-розовым, то вишнёвым, то розовым «Тьеполо», то белым, то сиреневым, то зелёным, то красным, то сплошь жёлтым или с разводами, в котором она завтракала и который она сейчас собиралась снять. Когда он говорил, что она и так могла бы выйти, она смеялась — то ли подшучивая над его невежеством, то ли от удовольствия, какое ей доставил его комплимент. В оправдание себе она говорила, что у неё потому так много пеньюаров, что только в них ей хорошо, и уходила от них, чтобы надеть один из тех ослепительных туалетов, которые обращают на себя всеобщее внимание и среди которых ему, однако, иногда предлагалось выбрать, какой ему больше нравится. Прогулка затянулась. Он, слоняясь вместе с Псом улицами, так и не заглянул в аптеку, хотя и прошел мимо нескольких. Они остановились возле детской площадки. Скамеечка была мокрой от росы, и Лёша, пройдя на противоположную сторону площадки, замер возле качелей, прижавшись лбом к столбу. Отсюда он мог видеть окна своей квартиры. Что-то ему подсказывало, что Макс несколько раз находился здесь, не в силах удержаться от искушения, чтобы не посмотреть на Лену, увидеть, счастлива ли она. «Счастье», — тихо пробормотал Лёша с ноткой злости. Читая подростком одну новеллу, где главная героиня утверждала, что счастье — это момент, а дальше только обыденность и пошлость, он, как и рассказчик, протестовал против этого утверждения. Возможно, для него такой момент длился слишком долго. А потом случилось убийство Жарова и в их жизни вновь появился Макс. Наступило горькое похмелье после пяти лет разлуки. Макс вместе с Псом достаточно крепко вошли в его жизнь и жизнь Лены. Появились тоска, страх. Пытаясь разобраться во вновь сложившихся отношениях, он, привыкший к обыденности, понимал, что теряет контроль над ситуацией. Максу удавалось примирять Лену с ним, но он не мог избавиться от ощущения, что между ними пролегла трещина. Подать своему другу сладкий на вкус яд — это было в некоторой мере проявление человеколюбия. Или своё наибольшее счастье видеть в том, чтобы нанести другим болезненный удар.  — В любви и супружестве отталкивает меня то, — заговорил коллекционер, словно рассуждая сам с собой, — что один всегда верховодит, а другой жертвует собой. Вот мой родственник, человек он хороший, ну и что? Она ему и душевными качествами, и умом не уступит, но любит сильнее, и жизнь сложится у них примерно так: он будет, как солнце, благосклонно светить и дарить её своим теплом, а она станет его принадлежностью, малой планетой, которая обращается вокруг него. Это уже сейчас обозначилось… Она уже вошла в сферу его притяжения. Есть в нём какая-то такая самоуверенность, которая меня бесит. Он к ней в придачу получит всё прочее, она — только его, без всякой придачи. Он позволит себя любить, почитая любовь к ней за особую свою милость, добродетель и достоинство; для неё же его любить — счастье и вместе долг… Скажите, какое благостно-лучезарное божество!.. Так и подмывает воротиться и выложить им всё, — хоть немножко омрачить их безмятежное счастье! Они дошли до кафе, сели на улице за столик; им тотчас подали коньяк. Художник молчал, раздумывая о встреченной паре.  — А если ей, невзирая ни на что, будет с ним хорошо? — сказал он наконец.  — Мало ли, ей и в очках будет хорошо: она близорука.  — Побойся Бога! С таким лицом — и очки?!  — Видишь, тебя возмущает одно, а меня — другое.  — У тебя в голове, точно мельница кофейная: мелет и мелет, пока не перемелет всё в мельчайший порошок. Чего ты, собственно, хочешь от любви?  — Я? От любви? Ровным счётом ничего. Чёрт бы её совсем побрал! У меня от неё колотье под лопаткой начинается. Но был бы я совсем другим и ждал от неё чего-нибудь и меня бы спросили, какой она должна быть и чего я хочу…  — Ну? Начал, так кончай!  — Я бы хотел, чтобы чувственность и уважение уравновешивали друг друга. — И прибавил, выпив рюмку коньяка: — Ну вот, сказал что-то, кажется, не такое уж глупое, если и не очень умное… А, впрочем, все равно!.. До него донёсся шорох листвы, и через несколько секунд из кустов выскочил Пёс. Тихо заскулив, тот приблизился к нему и ткнулся мордой в его колено.  — Да, идём домой, — очнувшись от своих невесёлых мыслей, пробормотал Лёша и направился с ним к своему дому. Он обнаружил Лену, заснувшую в обнимку с книгой. Взяв ту из её обмякших рук и посмотрев на название, усмехнулся, отрицательно качнул головой и положил на полку. До сих пор чувствуя себя скверно, прошел на кухню и, отыскав обезболивающее, принял две таблетки. Раздевшись и ляг в постель, он задумался над тем, как разрешится дело. А затем, поразмыслив, как пройдёт следующий день и что может плохое случится, почти мгновенно уснул.

***

Несмотря на то, что Лёша доплёлся до постели не раньше полвторого, на другое утро ровно в десять он уже входил в отделение. Чувствовал он себя до сих пор неважно. Кроме кислого привкуса во рту, испытывал состояние апатии и подавленности, объяснявшееся воздействием обезболивающего. Когда он собирался зайти в кабинет, чтобы поговорить с Леоновым, мимо него прошел полицейский, сопровождавший задержанного. Последний показался Лёше знакомым. Секунду спустя его подозрения подтвердились.  — Оба-на! Какие люди! — воскликнул тот, когда решился посмотреть на него, и тут же с насмешливой интонацией пропел несколько строчек из блатного шансона. Лёша нашел в себе силы с пренебрежением усмехнуться и, придерживаясь спокойно-ироничного тона, ответил:  — Что, Гриня, допрыгался? По тюрьме соскучился? Тебя можно поздравить.  — Дурак вы, начальник, это она по мне соскучилась. А я по вам скучаю, аж иссохся весь! В этот момент из допросной нетерпеливо выглянул Павлюк, и их диалог прервался.  — За что взяли на этот раз Гриню-попрыгунчика? — поинтересовался Лёша у Леонова, когда утихли голоса в коридоре.  — Да-а… Плеснул в лицо сожительнице банку серной кислоты, а соперника бритвой по горлянке от уха до уха.  — Серной кислоты? Слушай, Вахтанг, ты не мог бы поприсутствовать на допросе Попрыгунчика? Расспроси Павлюка, откуда тот кислоту взял и всё такое прочее. Тут же зазвонил мобильный телефон. Вытащив его из кармана, Лёша посмотрел на экран.  — Ну, чего стоишь, Вахтанг? Иди узнавай, — нетерпеливо произнёс он, махнув на того и принимая вызов. — Да, Макс, слушаю тебя.  — Я поговорил со следователем, возбуждавшим дело с серией убийств. Похоже на то, что и в этом городе, и в нашем действовал один и тот же человек.  — Нашел ещё что-то интересное?  — Да, одной из жертв удалось спастись. И она выбивается из общего ряда. Елизавета Ильницкая, учительница химии. Сейчас пришлю тебе фотографию. Десять секунд спустя, когда Лёша взглянул на фото, у него возникли подозрения, но, не спеша высказывать их Максу, спросил:  — Ильницкая ещё жива?  — Вроде, да. Один из полицейских видел её полгода назад, но никто не знает, где Ильницкая сейчас проживает — она уехала из города лет десять назад.  — Зато, кажется, я догадываюсь, где она. Я её видел пару дней назад возле отдела.  — Уверен? Фотографии лет двенадцать.  — А моя женщина и выглядела лет на двенадцать старше. Ты сейчас где?  — Я на обратном пути к вам.  — Я проверю свои подозрения насчёт этого и, если всё подтвердится, перезвоню тебе.  — Уж постарайся, Лёш.