Возвращение.

      Прошло короткое северное лето, подарившее людям в тех краях небывалое солнце, а Инотвэнду – алые закаты. Наступило межсезонье. Начались осенние дожди, а сбор урожая уже подходил к концу. Крестьяне работали в полях, купцы на торговых площадях продавали сурстрёмминг – квашеную сельдь – и глёгг. Все были чем-то заняты, но только не Инотвэнд. Он как всегда не был ничем занят. Кончил он портрет Ингефэры, написал ей несколько од, а далее просто наблюдал за ней, ибо она казалась ему самой красивой и какой-то внеземной, будто с небес она спустилась на землю и легко ступала по ней, будто по облакам, такой легкой, плавной и изящной походкой она обладала. Ингефэра же стала замечать, что кто-то за ней наблюдает из того здания, и для того специально стала чаще смотреть в те окна.       В один день Инотвэнд поднялся к себе в кабинет, дабы снова глядеть на то, как она проходит мимо его дома. Он ждал час, два, но её всё не было. Он стал волноваться. Когда совсем стемнело, и пошёл дождь, он отправился спать. Все эти дни на улице Хаввэг не проходила Ингефэра.       Была уже ночь, половина первого. Ливень шёл уже третий день и третью ночь. Инотвэнд не мог уснуть, ибо не мог и предположить, что случилось с Ингефэрой. Та ночь была томительна для него, он уже так привык к тому, что каждый день в одно и то же время проходит мимо его окон, что уже не мог представить себе жизнь без неё. Вдруг в дверь постучали. Такого в этом доме не было уже три года. Инотвэнд, трясясь с испугу, поднялся с кровати и медленно, качаясь, пошёл к двери. Он протянул дрожащую руку к дверному замку и открыл его. Ноги уже не держали его, и он опёрся о стену. Инотвэнд дёрнул ручку двери и тут же отпрянул от страха и неожиданности. Пред ним стояла она – Ингефэра, вся измокшая под тем ужасным ливнем. Она была в красном платье, что под тяжестью воды обтянуло её тело. Инотвэнд обомлел от неожиданности и стоял с открытым ртом, совершенно не понимая, что происходит. Минутное молчание прервала замёрзшая Ингефэра. – Min herr (1), я вся промокла, – сказала она дрожащим голосом, – вы не пустите меня в дом? – Проходите.       Инотвэнд отвёл её в свою спальню, дав ей одежду, чтоб она переоделась. Сам же он пошёл разбудить няню, чтоб она истопила басту. Он снова поднялся в спальню и постучал в дверь. Ингефэра открыла ему. Она уже сняла платье и надела его рубашку, что была ей до колен и имела глубокий вырез, что доходил Ингефэре до самого пупка. – Прикройте, пожалуйста, – попросил он застегнуть вырез на пуговицы, – мне не по себе. – Ах, точно, простите. – Вы есть не хотите? Могу предложить сурстрёмминг с картофелем или чем-нибудь ещё. – От ужина не откажусь, вот только сурстрёмминг мне уже наскучил. У вас есть что-то другое? – Есть шницель, фаршированный сыром. – Прекрасно. – Вам соус грибной или брусничный? – На ваш вкус. – Хорошо. Басту скоро истопится. – Мне нельзя в басту одной, время уже за полночь. – С вами пойдёт моя домработница. – Ладно.       Няня отвела Ингефэру в басту. В это время Инотвэнд пошёл готовить ужин для Ингефэры. Он достал из погреба два куска хорошо выдержанной говядины, немного бекона, твёрдого сыра, грибов, лука, масла, молока, муки, чеснока и чёрствого хлеба. На один кусок мяса он положил бекон и сыр, прикрыв затем его другим куском. Далее он разбил яйцо и взбил его, чтоб обмакнуть в него мясо, а также перетёр хлеб в крошку. Затем он обвалял мясо в этой крошке и отправил его жариться в печь, а тем временем обратился к грибному соусу. Инотвэнд выложил грибы на сковороду и тут же отправил в печь. Через некоторое время достал мясо, а к грибам добавил лук и масло, перемешав которые, снова отправил сковороду в печь. Потом он насыпал муки и налил молока. Когда оно закипело, Инотвэнд достал сковороду из печи.       Когда он разложил всё для трапезы Ингефэры, она уже вернулась из басту. На ней была та рубаха, которую дал ей Инотвэнд. Вот только оттого, что она только что помылась, и тело её было влажным, рубаха эта плотно прилегала к телу и выглядела будто полупрозрачной. От этого Инотвэнду становилось не по себе. Он достал два бокала, налил в них только сваренный глёгг и поставил на стол, за который пригласил Ингефэру. Они сели друг против друга, и Ингефэра начала есть. По ней было видно, что она была очень голодной, однако, чтоб не выглядеть дикой и жадной, ела она сдержанно, со всеми атрибутами, полагающимися этикетом. – Кто готовил это? – Я. – Это, – она сделала паузу, подбирая слова, – это прекрасно, превосходно, восхитительно. – Благодарю вас, min vän (2), – ответил он и подвинул к ней бокал, – попробуйте это, вам надо согреться. – Я не пью алкоголя. – Тогда попробуйте это, – он достал с полки бутылку и налил её содержимое в ещё один бокал, – почти то же самое, только не из вина, но из брусники.       Дальше они сидели молча. Инотвэнд смотрел на неё из-под своей чёлки, свисающей пред его лицом. Ингефэра не видела его взгляда, но чувствовала его на себе, и оттого ей было боязно, она даже не могла предположить, что он хочет с ней сделать. Но помыслы Инотвэнда были чисты. Он лишь любовался на свою гостью. Тут Ингефэра тихо зевнула. – Вы не хотите спать? – Да, очень хочу. – Тогда пройдёмте в мою опочивальню. – Я что, буду спать с вами в одной постели? – Что вы? Нет, конечно же. Я положу вас на свою постель, сам же отправлюсь спать в свой кабинет. – Ах, я уж испугалась.       Они пришли в его спальню. Кровать была очень большой даже для него. На ней была постелена новая постель, приготовленная специально для Ингефэры. – Ложитесь. Спокойной ночи. – И вам того же.       Инотвэнд вышел в другую дверь, которая вела в его кабинет, ибо единственный путь туда – через его спальню. Ингефэра закрыла за ним дверь и стала готовиться ко сну. Поднявшись, Инотвэнд сорвал покрывало с портрета Ингефэры, достал лютню и начал петь. Он пел протяжно и громко, Ингефэра слышала его голос, и это монотонное пение ввергало её в сон.       Через некоторое время Инотвэнду захотелось проведать Ингефэру. Он, не переставая петь и играть на лютне, спустился со своей башни в спальню. Он осторожно открыл дверь, чтоб не разбудить её. Ингефэра лежала без пледа. На ней не было ночной рубашки, а потому спина её была полностью открыта. Инотвэнд был очарован ею, ему казалось, что та картина, что предстала перед ним – лучшее, что могло вообще престать его взору. Всё это время он пел и вот он остановился, и на его устах застыла лишь одна строка: «Och hennes röda hår lyser i kvällssolen» (3). В этот момент он очень хотел признаться ей в любви и остаться с нею до конца жизни. Однако он сам не мог себе позволить этого. В нём началось противостояние разума и духа, мозга и сердца, познания и чувственного восприятия, принципов и скрытых и подавленных желаний и влечений. И всё же победил в нём его дух. На улице поднялся ветер, и холодный воздух влетел в её комнату. Он подошёл к кровати и аккуратно прикрыл Ингефэру. Тут он не выдержал, и, прикрыв её пледом, поцеловал её шею. Его переполняли эмоции, он еле держался на ногах, его сердце билось, словно перед смертной казнью. Он не мог совладать с собой, но всё же добрался до своего кабинета и выпил там кружку отвара ромашки. Он не мог уснуть и от переполнения эмоциями продолжал петь. Он надеялся, что наутро она и не вспомнит о том, что кто-то её поцеловал в шею. Но Ингефэра почувствовала его прикосновение губ на себе и проснулась. Она пыталась осмыслить это, а потом встала с кровати и пошла к Инотвэнду. Дверь распахнулась, в комнату вошла Ингефэра. Она была лишь в рубахе Инотвэнда, и по её походке было видно, что ей холодно. – Зачем же вы поцеловали меня? – в её словах слышалось негодование и волнение. – Вы красивы, – сказал он с улыбкой, – наверное, именно поэтому я решился сделать столь опрометчивый и бестактный шаг, ибо вы тут же сочтёте меня похотливой тварью. Так что, прошу меня простить. – Ладно, – она увидела собственный портрет. – Что это?! – Это, – Инотвэнд опустил глаза, – это ваш портрет. Я писал его, глядя на вас из этого окна. – Вы похожи на маньяка. – Уже почти утро, — заметил Инотвэнд – не хотите ли позавтракать? – Умеете же вы незаметно перевести тему.       Они спустились на кухню. Инотвэнд подал ей мёсбрёмлефсе с грибным соусом, что остался с вечера, немного жареного бекона. – Вы кажетесь мне немного странным. Будто вы давно не общались с людьми и забыли обо всех формальностях, что приняты в обществе. – Зачем же мне находиться в ужасном обществе ужасных людей, если мне хорошо и в стенах моего дома? – Ради общения. – Зачем мне общаться с людьми, которыми пропаганда и общество, Мировая Воля управляет как своими рабами? – Отчего же вы так не любите людей? – Вы глупы. Все люди, а, быть может, и вы в частности. – Объясните. – Давайте посмотрим, что и как. Вы призываете всех к всеобщей терпимости, к всеобщему равенству и плюрализму взглядов и мнений, однако ж, сами судите тех, кто не хочет следовать вашей идеологии. Вы говорите, что никто не может контролировать личную жизнь человека, его взгляды, его выбор, однако ж, сами запрещаете людям показывать своё инакомыслие. Вы ратуете за права людей другой расы и другой сексуальной ориентации, и любое неодобрительное слово в их адрес и тут же вы все восстаёте и начинаете его воспитывать, будто его взгляды не верны, он ничтожество, ибо не может оскорблять других и так далее, хотя сами бьётесь за плюрализм взглядов. Посмотрите же на себя со стороны, – Инотвэнд встал из-за стола, и его волосы упали на его лицо, закрыв и глаза, и рот. – Но вы не можете. Вы упоены своими грёзами и оттого не можете даже одним глазом посмотреть на себя через призму остранения. Однако это единственный способ увидеть общество во всей своей красе. – Но я не такая. – Да, конечно, – он наклонился к ней, – вы все не такие как все. Во всех своих рвениях стать непохожими на других, которые возникли в вас из-за ваших же слащавых и фальшивых грёз о плюрализме, что разбиваются при первой же проверке их на практике, вы все теряете свою уникальность и превращаетесь в массу одинаково думающих и выглядящих людей. Вы все мечтаете о морфологической свободе, которая бы позволяла вам уродовать свои бренные тела, но сами не понимаете, что эта свобода невозможна, пока наши душа и разум сокрыты в наших, опять-таки, бренных телах, которые мы не выбираем, не можем поменять или вообще лишиться при том, продолжая жить. – Он встал и отошёл от стола. – И да, вы считаете, что уродование собственного тела «красивыми» рисунками и узорами – искусство. Но поймите же, что искусство вечно, а ваше тело, после смерти его и вашего духа закопают в землю, и всё это ваше «искусство» останется там. И всё. Всё, что вы делали со своим телом, было зря. Далее, вы критикуете идеологию предыдущего поколения, поколения ваших родителей, себя же вы именуете «поколением свободы». Только не забывайте, вы – такое же поколение, как и предыдущее. Когда вы повзрослеете, начнёте работать, приносить обществу пользу, нарожаете детей, ваши взгляды изменятся, а ваши дети будут напоминать вам вас в молодости, будут совершать те же ошибки, что и вы, верить тем же заблуждениям и так далее. Ваше поколение ничем не примечательно, оно ничем не отличается от остальных, оно не сделает кардинального переворота в общественной жизни. Вы пока всего лишь молодые курсисты и курсистки, и все ваши взгляды лишь плоды ваших детских желаний о вседозволенности. Вы призываете за освобождение от стереотипов и ярлыков, хотя сами же создаёте их. А ещё вы забыли про золотое правило «Upptäckt eller Okunnighet» (4). Вам внешний вид почему-то ценнее человеческого знания. Вы снова показываете, что животные скоро превзойдут вас. Ах да, ещё вы не можете признать своей вины. Никогда. У вас всегда виноват кто-то другой, а чаще всего – старшее поколение, которое вас «угнетает», которые «несправедливы» к вам, хотя сами вы ничего не представляете собой. Ах, ну как же я мог такое сказать? Вы же все умнее самих Богов, да?! – Может, хватит? – Нет, моя цель показать всю абсурдность и жалкость вашего мышления, а также довести вас до раскаяния, а быть может, если вы очень чувствительная, то и до слёз. – Зачем это вам? – Я хочу увидеть крах вашего мировоззрения и насладиться своей победой. Итак, далее. Теперь давайте вспомним ваше «здоровое отношение» к половой жизни. Ладно, я ещё могу понять, почему мужчины такие похотливые – это ужасный народ, который в основе своей живёт лишь удовлетворением своих низших потребностей, будто не эволюционировавшие звери. Но вы, девушки, почему же вы готовы обнажить свой тело перед первыми встречными, если те хорошо заплатят? Разве деньги дороже вашей чести? А ещё, – он встал прямо против неё, подвинул голову к ней и посмотрел прямо в глаза, – а ещё вы готовы продать своё тело и даже не продать, а одолжить. Да вы поступаете со своим телом даже хуже, чем грязные и больные проститутки в порту. Вы упали ниже них, вы понимаете это? И одеваться вы стали как они, будто хотите, чтоб вас изнасиловали. Не удивлюсь, если вы уже потеряли девственность. Никак не могу понять, какая радость от того, чтоб в ваше тело проникали какие-то инородные тела, которые бы вызывали у вас неимоверную боль.       На глазах Ингефэры стали выступать слёзы. – Вы сумасшедший. – Я? Нет, я абсолютно здоров. Сумасшедшие скорее те, кто может бездумно идти на поводу у общества. А теперь, будьте добры ответить мне на вопросы. Итак, согласно вашим взглядам, никто не имеет права на угнетение другого за его мнение и его выбор? Так? – Так. – Тогда какого чёрта вы осуждаете человека и оставляете на нём клеймо ничтожества, если он отказывается разделять ваши взгляды?! Это же его выбор! Или же нет?! – Я не знаю! – Тогда с каких пор вы цените внешний вид превыше разума, рассудка и силы духа и воли? Почему человек красивый, но ничего собой не представляющий, вызывает у вас большую симпатию, чем человек умный и начитанный? – Я не знаю! – Тогда почему уродовать свои тела рисунками, кольцами и всем остальным считается искусством?! Откуда в вас такое рвение изменять своё тело, которое было задумано Природой?! И кто вам дал на это право?! – Это наши тела. Нам не нужно разрешение на изменение их. – Вы ли их создали?! Можете ли вы полноценно управлять ими?! – Нет. – Тогда какое право вы имеете на изменение своего тела?! Никакого! – Он сделал небольшую паузу и встал прямо перед Ингефэрой, – а вот теперь главный мой вопрос. Будет ли вам приятно, если на вас в тёмном дворе нападёт какой-нибудь мужчина. Бросит вас на землю и начнёт раздевать. А потом… а потом… даже слов не могу подобрать.… А, да. Вы будете ощущать его в себе, он будет вам приносить боль, и он будет снова и снова входить в вас, пока его семя не изольётся в вас, и вы почувствуете это всем телом. А потом он оставит вас одну в этом дворе. Вот тогда вам будет приятно?! – Хватит! – Ингефэра заплакала.       Она встала из-за стола и побежала к входной двери, закрывая лицо руками. Выбежав из дома, она скрылась в толпе людей, что шли по улице Хаввэг. – Она была твоим последним шансом вернуться к нормальной жизни, – сказала ему няня, – но ты как всегда всё испортил. – Она назвала меня сумасшедшим. – Если б я тебя не знала, я б тоже решила, что ты сумасшедший. Эта девочка хотела тебе помочь, а ты довёл её до слёз и прогнал из дома. – Ладно, оставь меня.       Он медленно поднялся к себе в кабинет. Открыл дверь, и, прикрыв портрет Ингефэры, сел за стол. Он закрыл лицо руками и заплакал, точно она пару минут назад. Он повторял: «Что же я наделал?» снова и снова, покуда не уснул. Однако ж сон его не был для него отдыхом или усладой. Во сне он постоянно метался, дёргался, что-то говорил. После пробуждения голова его болела так, будто он не спал несколько дней.