Город. 15 лет спустя

Юлия надевает очки в овальной тонкой оправе, раскрывает кожаный портфель – и на стол в кабинете «Невода» с шуршанием вылетают разрозненные тетрадные листочки – ровно тридцать одна страничка. - Что на этот раз? – напротив её стола устраивается Ева, глядя на подругу ласково и одновременно – с мягкой укоризной. - Сочинение «Моя семья». – Люричева собирает бумагу в стопку, берет из глиняной вазочки остро оточенный алый карандаш и принимается за проверку домашнего задания.- Все классы одновременно. Пятнадцать лет назад, зимой после Второй Вспышки, Бакалавр организовал первую в городе школу, утверждая, что сделал это только для того, чтобы не умереть со скуки пока ждет весны – чтобы убедиться, что по первому теплу ниоткуда не выползет ещё один язык Песочной Грязи. Он был уверен, что затея его не будет никому нужна до самых сильных морозов, когда даже Спичка не побежит на разведку. И едва ли не впервые оказался не прав – детей привели родители или Хозяйки. Капелла и сама с удовольствием сидела на этих бессистемных уроках, на которых танатолог пытался передать степным детям, если не мировоззрение, так хотя бы знания большого мира. Почти сразу же к затее подключилась и хозяйка «Омута», где школа и расположилась, и Люричева, и даже Лара со Стахом постарались внести свою лепту. К весне разросшаяся школа перебралась в опустевшие во время эпидемии «Вербы» - а Даниил Данковский так и остался в городе. - Только будь помягче, прошу тебя! – в глубокое кресло в углу усаживается с неизменным вязанием госпожа Рубина, в девичестве Равель. Она постоянно просит «госпожу инквизитора от школьной программы» быть снисходительнее к детям, прощать их мелкие огрехи и ласково исправлять самые частые ошибки. - Это сложно – если они даже слово консервы не могут написать правильно! – Юлия решительно перечеркивает неверно написанное слово – и готова уже снизить оценку, когда снова подает голос Ян: - Это, наверное, из-за того, что на этикетках его тоже неправильно пишут. Кансервированный горошек, например. Юлия страдальчески закатывает глаза. Когда парни Грифа решили «для красоты» наляпать на оставшиеся запасы жестянок с овощами хоть какие-то этикетки никто их на грамотность, естественно, не проверял. И теперь целое поколение будет уверенно писать, что «Мама и папа работают на кансервном заводе». Но аргументацию учительница принимает – и рисует цифру четыре. - Есть что-нибудь интересное? – Лара склоняет голову и смотрит на нее с теплым ожиданием. И она и Юлия и даже Ева прекрасно знают, что написано в большинстве этих сочинений – завод или Бойни, домашние простые хлопоты, мелкие радости вроде похода в Театр или на реку. Но вдруг промелькнет что-то особенное? - Да, вот, например. – Юлия делает свет в лампе ярче и с чувством зачитывает написанный крупным, хорошо читаемым почерком рассказ. «У меня совсем небольшая семья – только папа, младшая сестренка и я. Была ещё мама, но она умерла, когда я ещё был совсем маленьким. Хотя папа и повторяет, что на самом деле нас четверо, но я с ним не согласен. Четверо – это уже очень много, а я хочу быть одним. Я хочу быть как папа и дедушка, которого я тоже никогда не видел. Хочу ходить с ним в Степь, собирать травы, слушать Землю. Он уже иногда берет меня с собой – но редко, когда совсем тепло. Тогда я помогаю ему, разговариваю с ним, но когда мы в городе – он почти не общается со мной. Это очень обидно. Хотя я все равно его люблю. Тем более, у меня всегда есть для болтовни Ида – это моя сестренка, которая как все девчонки иногда невыносима, но я ей очень благодарен. Она старается быть хозяйкой у нас дома, а я чуть-чуть помогаю ей». - Остаток страницы занимает иллюстрация. – Юлия передает бумагу подругам, чтобы и те могли полюбоваться двумя крепкими – почти квадратными - фигурами человечков – и расстилающимся у их ног ковром из трав. Пара стебельков, ближайших к зрителю, и вовсе нарисована с фотографической точностью. А на самой границе листа ещё две фигуры – кажется, мужчина и маленькая девочка. - Подписи нет, предложения простые, рассказ не полный. Ещё и грамотность хромает – уже раз сотый повторила сегодня, что Город пишется с большой буквы, а степь – с маленькой.- Панна учительница готова вывести твердую тройку, когда вмешивается добрый ангел Лара. - Ты не права. Вот, здесь внизу страницы есть подпись – старательно выведенное тавро. И Степь для него – это действительно Степь с большой буквы. Она для него живая – как ты или я. Юлия мрачно кивает – и ставит четверку, с пометкой «Слишком кратко». В журнале она без труда находит графу «Бурах Данко» - и повторяет оценку уже там. Мальчишке с именем, пришедшим вроде бы из степного эпоса, сейчас пятнадцать. Его мать была подарком Степи для нового Старшины – пришедшая откуда-то девушка с певучим именем Сувд. Тонкая, ломкая степнячка в нескольких лоскутах из травы и бычьей кожи. Её имя означало «цветок», но Бурах звал её просто Былинкой. Она пришла весной после Второй Вспышки. Просто возникла на пороге дома своего нового хозяина, показала грудь, на которой вспухло алое словно от ожога пятно, похожее по форме на тавро, доставившее ему столько хлопот – и осталась. Он тогда обретался ещё в своей старой лаборатории, но ради нее перебрался в пустующий дом младшего Ольгимского. Влад не возражал, наоборот, сам помогал разбирать-засыпать колодец, вынимать кирпичи из оконных проемов. Степнячка же устроила очаг на улице – и кажется, вовсе потеряла интерес к быту. Ей было довольно одеяла на полу – и права приходить в постель к мужу. Потом кто-то рассказал – и самому молодому Старшине и всему городу - что так и должно было быть. Степь порождает особых дочерей, предназначенных с самого своего первого Танца сильнейшим из менху. А Бурах не просто сильнейший, он последний, имеющий право на это звание. И потому дочь Степи жила под его кровом почти два года – вынашивала, рожала и воспитывала его единственного сына. А потом на осенней заре поднялась, накормила в последний раз ребенка - и ушла. По легенде она должна была рассыпаться семенами особо сильной твири и головками степных маков, поэтому её муж не останавливал её. Так было с его матерью, которой также как он тоскливо смотрел вслед Исидор, так было и с матерью самого Исидора, и с матерью его отца – и со всеми мужчинами рода Бурахов, имеющих право на знание Линий. Вот только вместо родного стойбища девушка внезапно обнаружилась через пару дней в одном из городских особняков – затянутая в толстое скучное платье – и с непокрытыми буйными волосами, не поддавшимися ни одному гребню. В доме, где обретался тогда Даниил Данковский. Юлия вспоминает ту некрасивую историю – и торопливо переходит к следующему рассказу. Следующий листок – единственный во всей стопке двойной. Аккуратный, мелкий почерк. «Меня зовут Артемида Данковская – и я точно могу сказать, что отец назвал меня так не в честь древней богини охоты, а в честь своего лучшего друга Артемия. Друга, которого он встретил в Городе полтора десятка лет назад – в те дни, когда здесь разгуливала Песчанка. Иногда я пытаюсь представить себе, как они познакомились – и что стало отправной точкой для их романа? Может, со столкнувшихся ладоней над чашкой кофе – и чуть не опрокинутого микроскопа, который нужно было беречь хотя бы, потому что их было всего два во всем городе? Или с того, что папа освободил Артемия из-за решетки – и потом коротко обнял, невзирая на сизые капли тумана на их одежде? Или с того, что папу буквально отбили у шпаны – и долго целовали потом, прямо посреди полузаброшенных складов? Или все было проще – и они просто поняли, что не могут быть друг без друга в одно прекрасное утро – позади которого остались адреналин, жажда жизни, страх одиночества? В любом случае, когда лихорадочный бег наперегонки со смертью, злой молвой и степной магией закончился, они расстались на почти четыре года. Артемию было отдано право решать судьбу Города – и после этого они почти не разговаривали, только иногда обменивались новостями. За отцом к тому времени закрепилась недобрая слава надменного Утописта, а за Артемием – угрюмого степняка. Их заставила сойтись степная женщина, ставшая матерью моего брата Данко – и моей. Сувд была красивой, но я совсем не похожа на неё – я вся в змеиную породу отца, как говорят в Городе. Артемий был вынужден объяснять Укладу почему он позволил своей женщине жить с другим мужчиной – и потом убить её. Точнее, раскрыть во славу обеих степных богинь. После чего он призвал древнее право менху на выбор своего очага – и того, кто будет этот очаг хранить. Это очень давнее правило, о нем едва ли кто-то ещё помнил в степи, хотя когда-то его применяли повсеместно как доказательство иной природы шаманов и колдунов. Как жрец и гаруспик, Артемий обязан был передать знания по линии крови – и у него была такая возможность. А как человек и Старшина имел право сам выбирать с кем жить – и он выбрал. Можно сказать, что спустя пять лет после окончания Второй Вспышки мой отец и отец Данко сочетались браком». Люричева качает головой – и откладывает недочитанное сочинение в сторону. За него можно поставить высший балл, но на душе осталось чувство того, что ей показали что-то, не предназначавшееся ни для кого кроме самой девушки. И поэтому она медлит с исправлениями и пометками. Тем более, Артемида обычно пишет намного академичнее. Подтверждение своему предположению она получила на следующий день, когда рано утром – в воздухе ещё стояла предзимняя промозглость – на пороге её дома возникла невысокая темноволосая девочка лет двенадцати. - Панна Люричева, я прошу прощения, но мой брат вчера подшутил над вами! Он утащил у меня мой личный дневник и вырвал оттуда несколько листов. А потом подсунул вам вместо моего сочинения. Я только дома обнаружила, что он его не сдал вам, как обещал, а запрятал в карман. Вот, это то, что я хотела сдать с самого начала… В руки Юлии ложится такой же двойной листок, но с куда более привычным ей оформлением: в верхнем правом углу – четко выведенная дата. Ниже - план сочинения: «Как зовут ваших родителей? Кем они работают и как отдыхают? Вы помогаете им? Как часто вы проводите время вместе? Вам приходилось ссориться? За что вы любите свою семью?» И только с красной строки - сам текст, из которого она быстро выхватывает несколько крупных фрагментов: «живем все вместе. Это иногда очень сложно, потому что родители живут в самом разном ритме – папа часто работает по ночам, а господин Бурах, наоборот, встает до рассвета. У нас дома постоянно кто-то гостит, почти все поверхности завалены книгами, журналами и степными артефактами». «На моей памяти наши отцы ссорились лишь однажды, когда папа хотел принять предложение Каспара и переехать в бывший флигель Виктора. Артемий тогда заявил, что ноги его не будет в этом шабначьем гнезде и что он лучше поживет в Термитнике. Странно, обычно всем, кажется, что в доме руководит папа, но тогда он даже не стал спорить, только кивнул. И мы остались жить в Омуте, который нам так любезно уступила госпожа Ян». «Наверное, нет ничего удивительного, в том, что я хочу уехать в Столицу, выучиться в университете – и вернуться сюда новым врачом? Я очень хочу помогать папе и старюсь уже сейчас исполнять мелкие поручения: ношу лекарства по домам, веду некоторые записи, могу исполнить несложные манипуляции – для отца, привыкшего к совсем другому масштабу работы, это огромное подспорье». Юлия кивает – и отдает Артемиде кусок из её дневника, сообщая, что поставит ей отлично. - Ловкий, паршивец. – Выдыхает девушка, убирая поглубже в сумку текст, который она не хотела бы никому показывать. – Ну, он у меня получит! – глаза юной панны Данковской блеснули со всей решимостью её фамилии. Весь день она ведет себя паинькой, мило улыбается, не выдавая брату, что узнала о его выходке. Из-за этого по-фамильному крепкий светловолосый парнишка трет шею, дергается, вертится – и, наконец, и вовсе смывается с последнего урока. Всегда кроткая и милая Лара только вздыхает – и делает вид, что все в порядке. Юлия, наверняка, вечером отчитает её за это попустительство, но пока она лучше займет детей какой-нибудь интересной яркой книжкой. «Интересно, почему так бывает, что когда делаешь не самое хорошее дело – ничего в груди не ёкнет, а когда уже сделал – становится нехорошо? Стыдно становится, неуютно – и даже извиниться хочется, хотя Идка сама виновата. Но может, не стоило так делать? Отец говорит, что каждый имеет право на свою тайну. Даже враг. Ох, что сейчас было! Я ведь, когда все это писал, сидел на пороге дома – ну, чтобы никого не пропустить. И стоит мне дописать про врагов, как сверху такое холодное: «Ты что же, сестру свою за врага принимаешь?!» Я голову поднимаю, а там девушка! Красивая, темноволосая – я такой никогда не видел. Одета не так как фабричные одеваются - платье на ней длинное, жакетик какой-то, шляпка даже имеется. Стоит, смотрит на меня, склонив голову, улыбается одними только тонкими губами. И тут меня как прорвало. Все ей рассказал – выложил: и про то, как Идка зазнаётся, как она меня варваром дразнит, как отец порой сутками домой не приходит – когда у нас эти алкаши сидят, и про Даниила этого, что на голову нашему роду свалился – и всё погубил! А она стоит, кивает, не перебивает, потом по голове погладила – и ушла к Горнам. Может, Мария?!» «Я хотела ответить ему тем же оружием. Кто к нам с мечом или как говорит папа Qui gladio ferit, gladio perit. Но потом мне представилось как я пробираюсь к его кровати, вытаскиваю у него из-под подушки тетрадь, заведенную им по настоянию моего отца – и мне стало его жалко, он же хоть и большой, а обидчивый и расстраивается легко. Поэтому я просто ограничилась тем, что бросила его рубашку в корыто для стирки не проверяя карманов. Если что утопло – не мои сложности, я-то по чужим вещам в отличие от него не шарюсь!» -Ида!! – в освещенную керосиновой лампой и блеклым осенним солнцем кухню врывается маленькое степное торнадо. У торнадо растрепанные светлые волосы, вздернутый нос, золотисто-карие глаза и уже видно, что парень вырастет высоченным и широкоплечим. - Я убью тебя! Данко потрясает в воздухе когда-то светло-золотистой замшевой рубашкой. По рубахе расплываются буро-зеленые разводы от попавшей в горячую воду с щелочью твири. - Данко Артемьивич! – сидящая у стола с чашкой травяного чая Ида смотрит на единоутробного брата строго и терпеливо. – Что случилось?! О, как неприятно! – девушка наклоняет голову и внимательно рассматривает пятна. - Должно быть, вы сами виноваты, не вытащили из карманов травы, а я не стала вас обыскивать… -Ты! Ты..- парень ищет мучительно и горячо какое-то жесткое, но пристойное оскорбление и, наконец, выдыхает: «Данковская!» Продолжить перепалку не дает искренний хохот сидящего у стола Бураха- старшего. В этой страстной сцене, в этих горящих глазах Старшина видит себя – времен молодости. А Артемида действительно так похожа в такие минуты на ойнона, сейчас ставшего куда спокойнее, миролюбивее и мягче. И даже почти переставшего сыпать латынью. - Поторопитесь! – собственно, ойнон в это время сидит рядом с чашкой кофе с лимоном и щурится по-кошачьи на подростков. – И передайте панне Юлии, что я приду сегодня после полудня – есть ещё дела в городе. Артемида кивает, поднимается и почти мгновенно оказывается на улице, на ходу застегивая теплое элегантное пальто и поправляя изящный берет крупной вязки. Её брат хмурится, пытается ещё что-то придумать с рубашкой, получает второе напоминание о том, что время - самая ценная валюта этого места и, наконец, выходит из дома, плетясь без особого энтузиазма в сторону Земли. - Что-то случилось? – Артемий провожает сына взглядом и поворачивается к любимому мужчине. – Или просто поговорить с кем-то надо? – в груди что-то сжимается от тревоги. - О, нет, ничего катастрофичного. – Даниил уже накидывает на плечи теплый плащ – из обычной бычьей кожи, без столичных излишеств. – Надо встретиться с Марком. В последнее время у него участились приступы ипохондрии, а я не хочу позволить ему погрязнуть в тоске. Новый Театр без него уже не будет таким интересным. – И мазнув по небритой щеке прохладными губами, бакалавр медицины выходит в город. Старшина потягивается, смотрит на солнце – и возвращается в теплую спальню. У него есть ещё пара часов на сон.