***
Кларк просидела с Лексой будто вечность, пока та пыталась переварить произошедшее — весь страх из-за того, что с Аней что-то случилось, рассеялся в одно мгновение, а вот остаточным эффектам потребовалось еще немного времени, чтобы уйти. Она плакала, смеялась, а потом снова плакала. Кларк тоже проронила несколько слез, в основном от счастья, потому что с Аней все в порядке, а значит, в порядке все будет и с Лексой, и с Рэйвен. Спустя какое-то время Лекса снова засыпает. Кларк недолго наблюдает за ней, нежно гладя ее волосы, а затем оставляет ее в кровати и прокрадывается вниз, чтобы проверить Рэйвен. Не так давно она услышала несколько радостных вскриков, а затем несколько всхлипов, но уже долгое время внизу тихо. Кларк без удивления обнаруживает Рэйвен, свернувшуюся калачиком на диване с телефоном у уха, крепко спящую с улыбкой на лице. Кларк тоже улыбается и осторожно забирает телефон из ее рук, а затем поднимает ее голову и подкладывает под нее подушку. Она приносит одеяло и накрывает им Рэйвен, на мгновение задерживая ладонь на ее щеке, прежде чем встать, чтобы вернуться наверх. Она останавливается у подножия лестницы, когда слышит, как Рэйвен шевелится, а затем тихо бормочет: — Спасибо, Кларк. Кларк снова улыбается. — Просто спи. У тебя был тяжелый день. Рэйвен сонно мычит и плотнее закутывается в одеяло. — Аня возвращается... — бормочет она, — ...завтра. Она возвращается домой... Кларк чувствует, как по груди разливается тепло от этих слов. — Это потрясающе, Рэйвен. А теперь спи. — М-хм... Кларк возвращается наверх и забирается в постель к Лексе. Она будит ее поцелуем в щеку и легким толчком и в темноте видит, как ее жена распахивает полные замешательства глаза. — Что? — бормочет Лекса. — Что-то случилось?.. — Нет, все в порядке. Аня возвращается уже завтра. — Правда? — Да. Правда. — Это потрясающе. — Знаю. — А Рэйвен знает? — Она мне и сказала. — А. — Тебе нужно поспать. — Ты меня разбудила. Кларк усмехается и зарывается лицом в шею Лексы. — Спи. Все хорошо. Аня в порядке, а Рэйвен спит, и она улыбнулась. Все прекрасно. Лекса вздыхает и кладет руку на талию Кларк. — Последние несколько дней были насыщены событиями. — Да, это уж точно. — Вообще, даже последние несколько месяцев. — Ага. — Неужели наша жизнь всегда будет такой беспорядочной? — Боже, надеюсь, что нет, — стонет Кларк. — Знаешь, мама всегда говорит: в жизни может царить беспорядок, но подожди, пока у тебя не появятся дети. Тогда беспорядок будет и в прямом, и в переносном смысле. — Странная поговорка. — Ага. — Но дети? — А? — Ты хочешь детей? — Не знаю. Наверное? Но не сейчас. — Да. Не сейчас. — А ты? — Что? — Хочешь детей? — Хочу. Но не сейчас и точно не до тех пор, пока наша жизнь перестанет быть такой... беспорядочной. — Все устаканится, — решает Кларк. — Посмотри, как все сложилось сегодня. Потребовался всего один телефонный звонок, и все снова стало на свои места. — Я рада, что ты снова обрела веру. — Я никогда ее и не теряла, она просто затерялась во всем этом беспорядке. Лекса смеется, щекоча своим теплым дыханием плечо Кларк. — А теперь помолчи, я хочу спать. — Ладно, ладно. Доброй ночи. — Доброй ночи.***
Сев в самолет, Аня тут же плюхается на свое место, чувствуя, как телом наконец завладевает усталость. Салон заполнен только наполовину, и поэтому, как только они взлетают, она переходит к совершенно пустому ряду и садится в дальнем углу. Она опускает голову на маленький выдвижной столик и испускает долгий, раздраженный вздох. Она измучена и у нее еще никогда так сильно не болела голова, а глаза покраснели и пересохли от всех пролитых слез — она не раз плакала от отчаяния, и весь день чувствовала тошноту, нервозность и страх. Повязка на руке напоминает ей о том, насколько хреново все могло сложиться — ей повезло, что пуля просто задела ее руку, и что рана оказалась не слишком глубокой. Остальная часть ее команды тоже в полном порядке, за исключением одного погибшего охранника. Аня не может вспомнить его имени, только то, что у него были светлые волосы и голубые глаза, как у Кларк. Все, что она слышала — он умер быстро, и она рада этому. Никто не заслуживает долгую, мучительную смерть. Осознание произошедшего пришло к ней только после того, как она услышала голос Рэйвен. В ее голосе были так очевидны отчаяние и боль, что она внезапно осознала, что действительно могла умереть. Она могла быть серьезно ранена или мертва, а Рэйвен... Рэйвен осталась бы одна, и ее последними словами к ней было бы: «Мне нужно идти». Она могла умереть. Она всегда знала риски, но одно дело знать, а другое — испытать на собственной шкуре. Она даже не понимает, как пережила этот день, не сломавшись, потому что прямо сейчас она чувствует себя такой слабой и маленькой, что не может сдержать тихих слез, которые скатываются по ее щекам. Аня слегка поворачивает голову и морщится, когда случайно надавливает на рану. Пуля только задела руку, оставив на ней длинный, но не глубокий порез. Потребовалась только тщательная обработка, несколько швов и правильно наложенная повязка, с чем легко справилась сама Аня. Но теперь она понимает, что Рэйвен увидит рану и снова начнет переживать. Аня ничего так не хочет, как притвориться, что ничего из этого не было, а просто вернуться домой и быть с Рэйвен, но она знает, что эта повязка еще некоторое время будет напоминать о сегодняшнем дне, а Рэйвен наверняка испытает боль от этих воспоминаний. И поэтому она тянет за рукав своей толстовки — нет, толстовки Рэйвен — и полностью закрывает свою руку. Она в толстовке Рэйвен. Она была в ней, когда раздались взрывы, намереваясь переодеться в палаточном лагере, потому что утро оказалось холоднее, чем обычно, но, разумеется, до лагеря она так и не добралась, из-за чего была вынуждена весь день носить толстую толстовку с капюшоном, несмотря на то, что к полудню жара достигла невероятных высот и была почти невыносимой. Аня отказалась оставлять толстовку, потому что она принадлежит Рэйвен, а следовательно, и напоминает ей о Рэйвен. Она снимала ее только тогда, когда работала с пациентами, не желая ее запачкать, но никогда не оставляла ее без присмотра. Аня опускает глаза на толстовку и только сейчас понимает, что она порвалась, когда она зацепилась ею за забор, выбираясь из лагеря. Она ругается себе под нос и обнаруживает, что зрение затуманивается слезами — она даже не понимает их причину, но от порванной толстовки засаднило в сердце, и внезапно она уже начинает плакать, тихо всхлипывая в свою руку, изо всех сил стараясь не издавать лишних звуков. Она ненавидит плакать на людях, да и плакать в принципе, но ничего не может с этим поделать, когда облегчение и остаточный страх накатывают на нее чередующимися волнами. Мысль о том, что она могла умереть, оставив опустошенную Рэйвен, поражает, словно удар в грудь, и она не может прогнать болезненные образы из головы — Рэйвен, рыдающая и оставшаяся одна, сломленная настолько, что больше никогда не сможет найти свое жизнерадостное «я». Рэйвен, страдающая после ее смерти. Одна только мысль о том, что она могла больше никогда не увидеть Рэйвен, лишает ее способности дышать. На нее накатывает ужас, несмотря на то, что для него больше нет причин, и она еще глубже прячет свое лицо в руках. Мягкая ткань напоминает ей о том, как часто она клала голову на Рэйвен, о том, как часто она утыкалась лицом в плечо Рэйвен, пока пальцы той выводили бессмысленные узоры вдоль ее спины. Аня ничего не хочет так же сильно, как присутствия Рэйвен, но ее утешает осознание того, что она увидит ее меньше чем через день. Самолет забронировали специально для эвакуации военного персонала и врачей, и поэтому ей разрешили взять на борт свою медицинскую аптечку. Все свои вещи она оставила в лагере, но свою аптечку прихватила в дорогу, и ей нашли хорошее применение. Сейчас она достает из нее иголку и нитки, и, хотя они и предназначены только для медицинского использования, а не для шитья, она все равно снимает толстовку через голову и принимается сшивать порванную ткань. Стежки то и дело распускаются, потому что она не привыкла сшивать ткань, а не кожу, а если и не распускаются, то выходят небрежными, так что ей требуется почти половина полета до Парижа, чтобы просто зашить небольшую прореху на толстовке. Закончив, она снова надевает ее и натягивает капюшон на голову, а затем опускает голову, чтобы попытаться немного поспать. По прибытии в Париж Аню и десять других врачей, которых так же эвакуировали, немедленно сопровождают к другим воротам, и, прежде чем она успевает толком понять, что происходит, ее уже сажают в другой самолет, готовый к взлету. У нее не было времени позвонить, но она отправила Рэйвен сообщение с телефона коллеги, как только они приземлились, и в этом сообщении сказала ей, что прилетит почти на пять часов позже, чем изначально планировалось. Аня узнала о более раннем вылете только после того, как отправила сообщение, и ей не дали возможность отправить ей еще одно сообщение до того, как они снова взлетели — самолет и так отстает от расписания, а поскольку технически они передвигаются на военном самолете, расписания они придерживаются практически с невероятной точностью. И поэтому она снова заставляет себя заснуть, свернувшись калачиком на своем сиденье. Оставшиеся семь часов до Нью-Йорка кажутся вечностью. В самолете сухо и холодно, а еда не шибко вкусная — тошнота, которая терзала ее весь день, только усиливается после того, как она съедает макароны с курицей, но ей все же удается ее подавить. Она снова немного плачет, не в силах контролировать слезы или понять их причину — она в полном беспорядке и выглядит соответствующе. Волосы все еще собраны в конский хвост, который, скорее всего, перепачкан кровью и рвотой пациентов, за которыми она ухаживала — в конце концов, она врач, а там были раненные. Одежда запылилась после поездки на джипе и замаралась различными жидкостями человеческого организма, и она не потрудилась толком отряхнуть ее или переодеться. Сейчас у нее нет никакой сменной одежды, да и, откровенно говоря, ей на это наплевать. Все время, пока она не спит, она может думать только о том, что произойдет, когда она наконец вернется домой. Она уже привыкла считать своим домом квартиру Рэйвен, но понимает это только сейчас, когда думает о Рэйвен и чувствует, что скучает не только по ней, но и по своему личному пространству. По их личному пространству. По их дому. Однажды Рэйвен назвала свою спальню «их спальней», и Аня до сих пор это помнит. А точнее, она помнит, как, услышав это, у нее подкосились колени, и она почувствовала себя абсолютно счастливой. Ей нравится мысль о том, что они — это теперь «мы», что они делятся вещами и местами, называя их «нашими», а не «твоими» и «моими». Она думает и о Лексе. Рэйвен — не единственная, о ком она беспокоится. Аня более чем уверена, что о ней беспокоилась и Лекса, и тот факт, что на звонок ответила именно Кларк, подтвердил ее опасения. Раз Кларк знала, чем расстроена Рэйвен, то знала это и Лекса, и Аня прекрасно понимает, что Лекса была так же опустошена возможностью ее смерти, как и Рэйвен. И Аня обязательно усадит Лексу, чтобы поговорить с ней и утешить. Но ее главный приоритет на данный момент — это Рэйвен, потому что именно она видела, как она исчезла, именно она испытала переход от счастливого смеха к пустому экрану, к абсолютной растерянности, отсутствию информации и страху. Именно ее сердце разбилось, когда подорвали башню связи и связь оборвалась. И именно к Рэйвен Аня спешит в тот момент, когда самолет приземляется чуть позже четырех утра. Их встречают коллеги, и после того, как они дают ей немного денег на такси и сообщают ей, что они хотят, чтобы она как можно скорее пришла для дачи показаний, Аня сматывает. В Нью-Йорке холодно, а у нее нет куртки, но ей все равно. При приближении к многоквартирному дому ее желудок скручивает узлом. Она подумывала позвонить Рэйвен из аэропорта, но передумала. Решила, что сделает ей сюрприз и позволит ей еще немного поспать, прежде чем объявиться на ее пороге. Подъем в лифте занимает самую мучительную минуту в ее жизни, и каждый шаг, который приближает ее к двери дома, заставляет сердце подпрыгивать — может, от нервов, а может, от предвкушения. Аню уже переполняют эмоции, так что она сжимает ремешок своей сумки так крепко, как только может, пытаясь успокоить колотящееся сердце. Она боится реакции Рэйвен, и от нервов ее снова начинает подташнивать. Она подходит к двери и делает глубокий вдох, чтобы взять себя в руки. А затем звонит в дверь.