Буцума устал. Замаялся совсем. Заняться нечем. Задания, как выразился старший ублюдок Таджимы — Мадара — старикам не предусмотрены. Ох и разгневался же бывший глава Сенджу, чуть кунай из подсумка не извлёк, но хитрый лис с выбритым затылком приструнил отпрыска нерадивого и увёл ровесника-врага-союзника-не-друга рыбачить. Там и зародилась идея: взяться за фудэ и поведать миру о непростой жизни обычного солдата. По возвращении в семейное гнёздышко Буцума потребовал у зазнобы стол, лучшие чернила, самую дорогую кисть, которую получил в дар второй сын (и берёг, как зеницу ока) — Тобирама, когда гостил в Стране Бамбуковых Рощ, чья продукция по монетам разве что царским чертогам, белоснежную бумагу стоимостью равной мешку риса и велел не тревожить. Так и началась творческая деятельность бывшего вояки.
Под мягким светом свечей тень от фудэ вырисовывала один символ за другим. Запах табака в купе с ароматом чая придавали сил, где-то успокаивали, а иногда и вдохновляли. Буцуме хотелось творить, по-настоящему, без фальши и прикрас, чтобы однажды искусство слово подарило надежду заблудшему, вывело на путь истинный, ответило на гнетущие вопросы, как в своё время заметки в личном дневнике Сенджу Сумы. Конечно, черновики отца не могли похвастаться прекрасным слогом, не имели целостности да и сюжетом не блистали, ибо то, что стерпела бумага лишь песчинка в общей картине, выдранные из жизни эпизоды без начала и конца. Собрать их воедино Буцуме не удалось, потому и пришло понимание — писать надо так, чтобы не приходилось выискивать ответы меж строк — в лоб, и никак иначе.
День сменялся ночью, исписанные листы увеличивали ровную стопку на краю столешницы, непременно — жопой к верху. В такой атмосфере и пролетела неделя. Незаметно, с садистким удовлетворением — ни нормального сна, ни полноценного обеда — чай, кисера, сортир; сортир, чай, лёгкий перекус — онигири, нет-нет — моти, и снова кисера, снова чай, изредка удавалось пригубить саке. Затёкшие плечи, покалывающий зад, ведьмин прострел, ноющая кисть да пелена в глазах. Но то мелочи. Щемящие сердце блики бессмертия с громким именем в веках. Я умру — наследие останется — прекрасные слова. Такое же странное и в какой-то степени ненормальное чувство преследовало его с рождения Хаширамы вплоть до появления Итамы, но жизнь жестока. Опрокинула ничтожного человека, что возомнил себя Ками, в ушат с дерьмом. Наследие умрёт с его отпрысками, ибо каждый из них нашёл свою судьбу.
Буцума треснул кулаком по столу, со всей страстью и негодованием.
— Сраные Учихи!
Ругаться, плеваться ядом — единственное, на что способен немощный старик. Сыновья не слушают. Бегают за отпрысками Хитрожопы, как дитятко несмышлёное за матерью. Сенджу обречены на вымирание. Итама во власти четвёртого сына, жениться не собирается, Каварама пасёт коров с третьим по счёту выблядком — когда Буцума настоял на свадьбе с химе Хьюга, заявил, что не сто
ит, и если папенька не отстанет, об этом узнает всё селение, а это уже далеко не предупреждение — самая настоящая угроза, которая неминуемо приведёт к распрям между кланами, дай только повод, у всех найдётся что сказать и за что отомстить. Тобирама, в чьём мужском начале Буцума не сомневался до последнего, даже тогда, когда молва о вреде синих доспехах достигла апогея, сохнет по Изуне, жениться, как и Итама с Каварамой не собирается, и это при том, что сам Изуна давно женат на второй дочери главы Ямари, воспитывает близнецов и милашку химе. Хаширама…
Буцума вздохнул — страдальчески и обречённо. Машинально выудил из потайного ящика стола припрятанную бутыль саке. Если жена узнает, пристрелит (сердце нынче слабое), разумеется, руками курицы учиховской, сама ведь и куная в руках не держала. Химе Сенджу — белая лилия главной ветви.
Саке булькнуло, наполнило масу до краёв. Буцума пытался смотреть на сыновей сквозь пальцы и розовые очки по примеру Хитрожопы, но, увы, как бы не старался разглядеть положительное, видит лишь всепоглощающий пиздец. Да, у Таджимы есть отпрыски со странной тягой к кунаям Сенджу, если быть точнее — у троих, но несмотря на ощутимый перевес любителей и нелюбителей не тех дырок — внуками папеньку своего одарили на зависть и выше. Мадара, самый выёбистый из всех, на пару с Токой наплодили пятерых — ни одной девки, Изуна, которого нет-нет да замечают в компании Тобирамы, женился всего два года назад, а настругал троих! Итого — двенадцать. Двенадцать внуков! А что у Буцумы?
Ни-че-го!
Женат только Хаширама, но Мито не рожает, и спрашивать — почему? — нет смысла. В молодости Буцума трахался исключительно по расписанию, а сын его старший, как показало время, не трахается вообще! Из всей своры основателей женился вторым, почти сразу после отстройки селения, а детей так и не породил. Тобирама, Каварама и Итама — пропащие, ждать и надеется глупо.
Буцума опустошил масу в один глоток. Нет у него отрады в старости. Некого учить уму разуму, рассказывать истории о героизме шиноби Сенджу и коварстве Учих, вот и не может свыкнуться с мирской жизнью и припадками старческими. Понимает он, что дети, причём не только родные, но и Хитрожопы, боятся выпускать на миссии, понимает, но… это обижает.
Вторая стопка наглухо опустошила бутыль. Буцума свёл брови к переносице. Не порядок. Обычно ему хватает на пять заходов, почему в этот раз выпил только один, а уже дно видать?
— Не переживай, Босеки, будут внуки, Изуна не оплошает. И да… у меня восемь, а не двенадцать, счетовод великий.
— Какого хрена ты припёрся?! — взревел Буцума прежде, чем разглядел в углу комнаты силуэт Хитрожопы.
Что за чёрт? Как он мог прошляпить появление Таджимы? Не уж то и правда — стареет? И с чего Хитрожопа взял, что тема внуков так сильно бьёт по нему? А Изуна-то каким боком?
— Ты говорил вслух, Босеки, — Таджима деловито отложил лист и принялся читать другой из подозрительно знакомой стопки.
Буцума подвис. Как он мог говорить вслух? Идиота кусок! Вроде не пьян. Уйти в себя глубоко и надолго. Такими темпами он и диверсию Учих прозевает, и буйство девятихвостого — друга и напарника Мадары, который почему-то на дух не выносит Хашираму с Мито.
— Вали домой, мешаешь!
— Я не дочитал.
— Дома читай!
— Правда?
Буцума запоздало кинул взгляд на край столешницы.
— Отдай немедленно! — рявкнул Буцума, порываясь встать, но ноги свело судорогой.
— Хороша история, Босеки. Но чего-то не хватает. Этакой изюминки.
Буцума удивился, натурально так, ведь не думал, что военная тема, красочно изложенная на бумаге, кому-то придётся по вкусу.
— Например.
— Главный герой весьма интересная личность, прям вылитый ты, тупой и недалёкий…
Только Буцума хотел отослать незваного и нежеланного гостя к биджуу под хвосты, как:
— … искусен и талантлив, но темперамент ни к чёрту.
Таджима поднялся, подошёл к столу и усадил задницу напротив.
— К чему ты клонишь? — спросил Буцума, ибо знать, что не хватает твоей истории всегда плюс, даже если совет этот от ненавистного врага.
Таджима размял шею, похрустел поясницей.
— Любви не хватает, животной страсти.
Буцума фыркнул.
— У меня военная тематика, какая к чёрту любовь!
— Босеки, мы тоже воевали, но и любить успевали, — усмехнулся Таджима, вытаскивая из-за пояса бутыль, ничуть не меньше той, что Буцума прятал в тайнике.
И как такую громадину он умудрился пронести в поясе мимо жёнушки и не выронить по дороге — загадка.
— Предложения?
— Внести некоторые изменения в неумелую постановку постельных сцен.
— У меня их нет!
— Будут…
— Я…
— … обязательно сольёшь самое интересное в помойную яму.
Буцума оскорбился до глубины души. Он может и не ёбарь-террорист, но любить умеет, может не пылко, но нежно.
— Я помогу. Дай масу или мне с горла пить?
— Не смей!
Таджима усмехнулся. Не любит Буцума, когда Учихи оставляют микробы на Сенджу, да и на предметах быта, принадлежащих тем же Сенджу. Перед тем, как впустить в дом сыновей, каждый проходит адский ритуал — выдраивается наждачкой по нескольку раз. Задолбались видать, вот и не приходят больше. А что касается масу — выкинет во двор бывшего главы Учих, а любимая в свою очередь, вернёт с пущей силой и прямо в лобешник нарушителю.
Буцума разлил саке, задумчиво пригубил. Конечно, любой истории нужны бытовые сцены — от похода в ванну до секса и рождения детей. По первоначальной версии его персонаж должен был скопытиться, так и не вкусив женского тела, но с развитием сюжета, стало мерещиться всякое непристойное — голубое, потому Буцума внёс незначительные изменения, чтобы ни у одной извращённой скотины не было ни единого шанса приписать настоящему мужчине в партнёры соплю с погремушкой вместо яиц. А раз у главного героя появилась зазноба, то интим, хоть и призрачный, присутствовать должен. Печально, но с этой стороной повествования у Буцумы беда — не в состоянии прописать даже поцелуй. Бледнеет, краснеет, синеет.
— Ладно, — сдался Буцума, — говори.
Таджима хитро прищурился.
— Начни с этой сцены, — указал Хитрожопа на пустой лист, в верхнем углу которого едва заметно выведено — интим.
Первый этап Буцума благополучно пережил. Красный, бледный, фиолетовый, но живой. Со второго начался армагеддон:
— Да какая разница, как он раздевает её?!
— Большая, Босеки, большая, — аки — я гений писательского ремесла, слушай и внимай, тупарь-Босеки, ответил Таджима, исправляя каракули друга. — Тут нужна пылкость, страсть, понимаешь? Это придаст сцене сладостного предвкушения.
Буцума вдохнул, глубоко настолько, насколько хватило объёма лёгких, фудэ затрещала, однако стойко выдержала гнев писателя с большой буквы. Второй этап эротической сцены, с трудом, но вынес.
Третий… описать его, увы, не получится, однако послушать разговор писателя и его редактора мы вам всё-таки позволим:
— Ну, как? — спросил Буцума, потея так, будто противостоял пяти скрытым селениям разом.
— Сухо.
— Но я старался!
— Ну, не то, Босеки. Как-то… никак, — Таджима пригубил саке, не обращая внимания на сгусток невъебенческой чакры, в которую шаг за шагом превращается Буцума.
— Говори яснее!
— Ты трахался?
— Нет, блядь, представляешь, Хашика мне аист притаранил.
— Оно и видно.
— У меня не заточено под порно!
— Переведи дух, Босеки, ща что-нибудь сообразим.
Буцума присосался к масу, как к спасительному кругу. С-су-ука-а. Всё не так, всё не то! Блять! Если бы знал, что писать — это не дотоном шмалять, в жизни бы не притронулся к фудэ, чернилам и бумаге! Но раз начал, довести до конца — дело принципа и чести.
— Вот ты вроде пишешь, Босеки, но у тебя порно уходит не в порно.
Буцума почувствовал, как брови изобразили кульбит к вискам и обратно.
— Это как?
— Вот ты пишешь, пишешь, чувство, страсть, а потом хуйлы и всё — финиш, это не вставляет.
— А ты хочешь, чтоб колом и сочился смазкой?
— А кто не хочет? Если ты сможешь добиться такого эффекта, считай познал вершину писательского мастерства!
Три часа спустя…
— Что скажешь?
Таджима скосил взгляд. Буцума схватился за голову.
— Мне что, написать: он сунул ей пальцы в пизду, а потом отлизал, пока не завизжала на всю Страну Огня?
— Фу, как пошло.
— Да ты нарываешь, скотина.
— Ты сводишь всё в физиологию, Босеки, плавно, от одного к другому, — философски изрёк Таджима, подчёркивая те предложения, которые по его мнению необходимо перефразировать.
Буцума скептично посмотрел на исправления, взял чистый лист и принялся творить дальше.
Минуло ещё два часа…
Таджима читает. Прочитал, запнулся, ещё раз перечитал, после решил прочитать вслух, вдруг у него от недосыпа и изобилия постельных сцен глаза ебутся:
—
… залез сверху и отодрал как сидорву козу…
Нависла тишина. Никто не смел нарушать её, пока Таджима, не выдержав, не заржал в голосину, грудным таким смехом, от которого Буцуму порвало на тысячи ошмётков.
И снова правки, снова красные чернила поверх чёрных.
Сорок минут спустя…
Ор Таджимы на весь квартал Сенджу.
— Ты это серьёзно, Босеки?
Буцуме уже почти фиолетово, а Таджима уткнулся в текст, нашёл то самое, от чего чуть не испустил дух и принялся читать вслух:
—
… растягивая бутон хризантемы, вошёл алым скипетром… А-а-а-аааа… Босеки, ты меня в могилу сведёшь таким порно! — и снова в ржач со слезами на глазах и коликами в животе.
— Вообще-то, Зенчи, главное не физиология, а чувственность.
— У тебя и с чувственностью плохо, про физиологию вообще молчу, — вытирая слёзы, прокряхтел Таджима, стараясь успокоиться — тщетно. Перед глазами выплясывают хризантемы да скипетры алые.
Буцума задумчиво уставился в исчерченные листы. Как бы не хотелось признавать, но Таджима прав. Хочешь отличную историю, пиши и не ной. Похрустев костяшками и позвонками, принялся за новый лист. В таком напряжении прошла неделя.
Дети отцов основателей забеспокоились, куда их папеньки пропали, но жёны-матеря успокоили, мол — заняты шедеврами мирового масштаба. Ну, детишки и забили. Решили, пусть лучше мастерят что бы там ни было, чем селение на кирпичи разбирают выяснением отношений.
Но, вернёмся в обитель писателя и редактора. Темно, душно, комната прокурена от татами до потолка. Осунувшиеся, немного понурые, но работают не покладая рук:
— Босеки, тебя грамоте кто учил, а? Кофе не оно — ОН, ебать тебя во все копыта! Одно и тоже на каждой грёбанной странице каждый хренов день!
— Не пизди, проверяй давай, хоть на что-то шаринган сгодится, помимо ковыряния в мозгах. И потом, с некоторых пор слово — кофе — имеет как средний, так и мужской род, умник!
— Это с каких таких пор?!
— С тех самых! Газеты почаще читай!
Таджима не ответил. Ну его нахуй, даже если и он, и оно, и она. Потом разберутся. Дальше. Ему ещё херову тучу страниц проверять на орфографию и пунктуацию, в которой сам не силён. Знал бы Босеки, в жизни не подпустил бы к тексту.
— Эй, Босеки…
— Чего тебе, не мешай, я порнуху прописываю.
— Я как раз о ней и хотел поговорить.
— Выкладывай, что опять?
—
… он поднял от пизды мокрую от слюней морду, смачно утерся и подмигнул ей ошалевшим глазом?
— И?
— Что — и? Ты вообще понял, что написал?
— Плевать, я уже всё — того. Если не оставлю, как есть, то сожгу в печи сие уёбище. Да и потом, эта история не увидит света, так зачем напрягаться? Потом подправлю, когда опыта наберусь, а сейчас делаю заметки на будущее, чтобы знать, где требуется порно, а где должна быть эпичная во всех смыслах боёвка.
— Так история закончена.
— Угу, переношу в чистовик, чтобы прошить.
— Ну, как знаешь.
Так кропотливая работа по созданию шедевриальной истории подошла к концу. Буцума был горд. Без Таджимы не справился бы. Кто, кроме Учих сможет проверить работу на огрехи? Верно, никто. Но хрена лысого признается, а то возгордится ещё, падла бритая.
Осталось проработать несколько постельных сцен и можно смело ставить статус — завершён. Вот только не знал Босеки, что черновик-то не сгорел в печи…
Месяц спустя…
Свежий осенний воздух сподвиг Буцуму прогуляться по селению. Выйдя на главную улицу, он заметил повышенное внимание к собственной персоне. Давненько им не интересовались, не провожали взглядами. Ну, да ладно.
У одного из книжного латка собралась очередь. Скорее всего, завоз из столицы. Буцума, как любитель почитать на досуге, втиснулся в очередь. Ох, лучше бы он этого не делал, ибо с витрины на него смотрела книга в красивом чёрном переплёте с подозрительно знакомой строчкой из его истории:
Аромат персика слаще вишни, а под громким, двояким названием имя писателя —
Сенджу Буцума.
Буцума, как стоял у витрины, так и застыл. Неужели Хитрожопа сохранил черновик? Но как? Откуда связи в издательстве?
— О! Буцума-сама, отличная книга, о-о-очень возбуждает! — ухмыляясь, подмигнул старший сын Таджимы и, купив экземпляр, затерялся в толпе.
— Та-
джи-ма-а-а-а!!!!!!!!
