Bakemonogatari

      А в кабинете напротив, что когда-то принадлежал Мори Огаю, развалились три обкурыша — картишками перекинуться.       — Вскрываемся?       — Вскрываемся.       — Уверены?       — Пшёл к чёрту. Показывай.       Тай пожал плечами, и карты легли на стол шапкой вниз.       — Роял-флеш? Опять?!       Негодование Дазая ощущается кожей — периодически возрастающим градусом опасности. Чувство, будто вот-вот слетит с тормозов и закончит поединок извилин простым, но привычным (по крайне мере, в прежние времена) — пулей в голову. Вот только каждый присутствующий знает, Тай быстрее, да и навыков нахватался вагон и две тележки.       — Не опять, — протянул Достоевский, мысленно отмахиваясь от таблички с красноречивой надписью:       Лох, позор тебе да всеобщее порицание!       С тех пор, как на горизонте нарисовался Тай, только и делает, что проигрывает. Никуда не годится. Может, учиться пойти, в универ, например, уму разуму набраться, авось поможет. Оставаться в дураках осточертело до зуда в лысой мошонке.       — Издевательство, — Дазай откинулся на спинку кресла, в котором несколько лет назад грел задницу Мори. — Дос, ты следил или ушами хлопал?       Тай усмехнулся. Никак не могут понять, что среди них он самый везучий. И нет, дело не в наёбе.       — Каждая партия — новая колода, которую, к слову, распечатываем и перетасовываем либо ты, либо я. Сжульничать невозможно.       — А пять раз подряд собрать роял-флеш возможно? — искру ярости, что рвётся наружу на протяжении десяти партий Дазай подавил лишь усилием воли, взявшейся не пойми откуда.       — Может, ещё разок? — поинтересовался Тай, расплываясь в гадкой улыбке.       Издевается, падаль — хором, мысленно, с каменным ебалом для отвода глаз.       — Надоело, — вздохнул Достоевский и достал из кармана пачку сигарет.       Схватив лисёныша Накахары за ворот рубашки цвета кармина или около того, резко дёрнул на себя — прикурить, угу-угу, от папиросы, что зажата в непозволительно пухлых губах. Глаза его поблёскивают, настолько блядским и дерзким огоньком, что зубы скрипят, скулы сводит, а кулаки так и норовят разбить красивое личико об асфальт, желательно — насмерть.       Тай ухмыльнулся, милостиво снизошёл до смертного — позволил Достоевскому шалость, за которую чуть позже огребут — оба, если спалятся, конечно.       Дазай, наблюдая за картиной серии шестнадцать, ну, может — четырнадцать плюс, вспомнил, как сам нагло лез к Чуе, чтобы прикурить таким же способом. Дазая забавляла реакция Чиби — яркая, взрывная — такая живая. Но время шло и после двадцати семи Чуя перестал вестись на выпады и поползновения бывшего напарника. Жизнь стала скучной, а редкие встречи — серыми, как небо незадолго до ливня.       — Долго вы, — фыркнул Дазай и с нарастающим раздражением присосался к бутылке.       Виски ожидаемо опалило горло. Дазай не заметил, как Тай с Достоевским переглянулись. Ну ещё бы. В отличие от придурка, что насасывает алкоголь, они осведомлены, сколько, когда, а главное — для кого, что подмешали и, собственно, предназначалась именно эта бутыль.       — Идиот, — оскорбил гения Достоевский.       — Ему конец, — поставил точку Тай, внутренне ликуя.       Дазаю полезно — напиваться до поросячьего визга, терять голову и просыпаться в мусорных баках, прямо под окнами ВДА. Игра стоит свеч, когда ранним утром Куникида-очкастый-сан весь из себя такой правильный идеалист выносит мусор и минут пять таращится на пьяную рожу ненавистного напарника, а после без зазрения совести, с присущей ему силой и меткостью завершает уборку офиса точным в лоб внушительными пакетами. Понимаешь, время потрачено не зря, впрочем, как и усилия. Ведь непросто ушатать одного из самых хитровыебанных человеков Японии.       За воспоминаниями и размышлениями Тай не заметил, как угодил в яму, которую сам и вырыл. Сознание поплыло, надолго ли, не скажет, просто потому что не знает. Взгляд — в край обдолбанный мечется от одного угла к другому, пока не цепляется за периферию. С трудом, но Тай узнаёт гада ползучего, что сидит по левую руку. Кажется, не только он пребывал в прострации, ибо глаза Достоевского красноречивее слов — судорожно бегают по кабинету, в бесполезных попытках вспомнить момент, когда выпал из реальности. По всей видимости, бинтованный ублюдок каким-то образом подловил их.       — Ну, так что — сверху или снизу? — с издёвкой протянул Дазай, поглядывая на не-друзей-но-врагов.       — Тебе какая разница? — на автомате ответил Тай, исподлобья глянув на пьянь подзаборную, пусть и сам ненамного лучше.       Достоевский скромно сидя в сторонке, усиленно делает вид, что абсолютно трезв, в теме и вообще функционирует на манер тикающих брендов Швейцарии. Как он обычно реагирует на срач между лисёнышем и псом? А! Точно! Устало потирает переносицу. Выдохнув вселенскую скорбь, Достоевский ватными руками и не менее ватными пальцами продублировал мысли уверенным, почти выверенным движением. Неплохо. МХАТ по нему плачет кровавыми слезами. Увидел бы себя со стороны, убился бы о стену.       — Чуя не из тех, кто подставит задницу, значит — ты, — поделился умозаключением Дазай, ухмыляясь во всю харю.       Достоевский возвёл глаза к потолку. Будь он в адеквате именно так и поступил бы. А ещё мысленно добавил бы короткое, но обидное — дебилы. Какой же он всё-таки молодец.       — И? Что с того? Моя задница исключительно для Накахара-самы. Ты-то чо бесишься? Ревнуешь?       И правда — чего Дазай пристал к пацану? Тай, может, и сука, но кому даёт… Достоевский запнулся. Кажется, возвращается в своё обычное — умное, надменное тире охуенное состояние. Отлично. Скорее бы. А то чувствует себя дауном в Даунтауне.       — Кого? Чую или тебя?       — Обоих.       — Тебя — перебьёшься. Чую… — Дазай с мечтательной физиономией облизал губы, — ревную. Тебе ли не знать, как он целуется.       Достоевский похлопал глазами. Не в то русло вечер свернул. Начали покером, заканчивают — кто, кого ревнует и как целуется.       — Я тебя смычком от виолончели выебу, — прорычал Тай, сверкая глазами, а-ки молниями.       — Эй! А смычок причём? — возмутился Достоевский вяло-пьяно.       Позволит он испортить музыкальный инструмент, созданный самим Богом, как же!       — А какой монстр у него в штанах… М-м-м… — томно, едва ли не задыхаясь от желания, почти проскулил Дазай, ёрзая задницей, оговорочка — фанерой по креслу.       — Да я!..       — Успокойся, — вмешался Достоевский, оттягивая Тая от Дазая за шиворот. — Забыл? Он же под кайфом.       — Не припомню, чтобы те, на ком экспериментировали напрочь лишались соображалки.       Про нас не забыл? Но озвучивать фразу Достоевский не решился. Нефиг! Если начал врать, ври до победного!       — Он поляну с грибами общипал.       Тай прищурился, под пристальным взглядом Достоевского отрешённо пожевал губы. Накахара не промах, такие губёхи целовать и целовать, облизывать и покусывать, не то, что у Даз… И тут Достоевский вспомнил, что не только наркоту подмешал Тай в дорогущий алкоголь. Вот засада. То-то его ведёт. На губы лисёныша заглядывается. Прибить, блять! Хлеборезка-Рот, как не вовремя ты попался Чуе под горячую руку. Кретин! Пристрелил бы мелочь с глазами от Лукавого на радость господину!!!       — Я и думать забыл, что перед главным зданием есть полянка с коноплёй и галлюциногенами.       — Про мускат не забудь.       Достоевский отвернулся — от греха подальше. Всё-таки он вкусил настойку, предназначенную Накахаре, а в ней убойная доза афродизиака. От такой смеси и на Спрута встанет. Спросите — зачем Таю накачивать любовника? Ответ очевиден. Накахара Чуя на удивление устойчив к наркотикам — любым, иными словами — не торкает. Его можно только споить. Но тогда сон младенца обеспечен. А лисёныш его не хочет, чтобы любовник дрых, когда сам горит от желания… Тьфу! Крыша подтекает основательно. И не залатать. Нечем.       — А мускат каким боком?       — Думаешь, Дазай стал бы рассматривать, что жрать, а что оставить на потом?       — Логично, — отмахнулся Тай, упустив из виду один немаловажный факт — мускатный орех на полянке мэйд бай Джапан не растёт, да и с чего вдруг русский хмырь орешки вспомнил. Не потому ли, что привкус во рту натолкнул на правильные мысли, которые утекли не в те берега. Не Дазай сожрал мускат — они! Но, увы, этот подпункт смыло штормом. — Эй, Дос… ты бинтованного не видел?       Достоевский бегло осмотрел кабинет — пусто.       — Он же только что тут сидел…       Так они и потеряли ходячую катастрофу — Дазая Осаму. Нашли спустя десять минут в зале, где вовсю кутили в щепки пьяные сотрудники всех организаций Йокогамы. Даже Танеда маячил на горизонте — пил на брудершафт с до нельзя довольным и сексуально удовлетворённым Акутагавой. Знают. Слышали и почти видели. Тай на пару с Дазаем не смогли усидеть на месте, пошли подглядывать, так ли хорош бешенный пёс в сексе, что Тигр завывает или искусно притворяется.       О том, что случилось опосля вспоминать не хочется, но если тактично промолчать, то концовку понять, увы, не получится. Если верхами, не углубляясь в детали, Дазай засосал Чую. Не поцеловал, а именно — засосал и, внимание!!! — на глазах Тая. Само собой Небеса разверзлись. Далее — камень-ножницы-бумага и… вот. Результат на лицо. Поздним зимним вечером на мосту любителей суициднуться — Йокогама Бэй — стоят три дебила и выясняют, у кого длиннее и крепче.       — Чего кота за хвост тянешь? Продул, прыгай.       — Не торопи меня! — рявкнул Дазай, концентрируясь изо всех сил.       Лететь ему ой как долго, стало быть — хорошенько просчитать и скорректировать траекторию свободного падения. Слава Ками год выдался тёплым, по крайней мере, не помрёт от обморожения. Ведь знает, любовник бывшего напарника палец о палец не стукнет, чтобы помочь горе-утопленнику, как и русская дрянь в ушанке. В последнее время — года три как, Дазаю страсть как не везёт. Не то, чтобы он верил в госпожу Удачу, и близко — нет, однако серия побед Тая не вписывается в понятие — нормально. Вообще и никак. Дазай на пару с Достоевским весь мозг вывернули, но так и не смогли уличить его в мухлеже, хоть и уверены — грешит с завидной регулярностью.       — Ты собираешься прыгать? Я устал ждать.       Чёртов Достоевский. Нет чтобы отговорить Тая, сказать, мол — ладно, поиграли, хватит, пошли лучше выпьем. Какой там. Добить соперника-противника чужими руками — почти экстаз.       — Если не прыгнешь сам, скину на хрен!       И… Дазай спрыгнул. Он не смог заставить себя задать всего один вопрос — за что? Слишком часто насмехался, слишком часто причинял боль. Что ж, да будет так. Падая, он улыбнулся — искренне, печально, а после… резко развернулся спиной к воде и, как подобает изворотливой твари, дёрнул за красиво развивающиеся бинты. Тай полетел следом, поскольку именно вокруг его запястий Дазай незаметно обмотал лоскуты прочной ткани. Многие думают, что он прячет под бинтами увечья. Ошибочка. Увечий нет и не было. Броня из хлопка своего рода страховка — запасной план на крайний случай. Тай же схватился за плащ Достоевского.       — Отпусти меня! — крикнул Достоевский, понимая, что надолго его не хватит.       — Да хрена лысого я отпущу тебя, — рыкнул Тай, закипая от злости, что не углядел за ловкими граблями мумии.       — Ну как висится? Хорошо, правда? — пропел Дазай, понимая — уделал.       — Ебани его! — взревел Достоевский, чувствуя — ещё немного и штаны его благополучно слетят с задницы, открывая обзор на красные семейные трусы с Пикачу вдоль форштевня и молниями на корме под цвет анимешной зверюшки.       — Чем, блять?!       — Способностью!       — И как я это сделаю? Бинт не проводник!       — Ты Бо…       — Закройся, мать твою, пока труселя твои не увидела вся Йокогама!!!       А Дазай, насвистывая песенку про суицид, болтается в полутора метрах над водной гладью и интенсивно дрыгает ногами. Раскачиваться, оказывается, так весело.       Тем временем Небесная Аллея дымит дорогущими сигаретами, созерцая полнолуние. Развернувшуюся сцену он наблюдал от начала до конца — и как Дазай наматывал на запястья Тая бинты, и что в это время делал и говорил Достоевский.       Чуя вздохнул. Одного Дазая ему, по всей видимости, не хватало, вылитую копию нашёл, с оговоркой — на прекраснее. Эти придурки за последние несколько лет изрядно потрепали нервы. Накахара Чуя — божество, а седых волос приобрёл столько, что караул кричи. Может, проучить их?       — Что ж… — костяшки хрустнули.       Помнится, кое-кто после отменного поединка оставил координаты и способ связаться, если станет скучно или потребуется помощь.       — Самое время, — ухмылка коснулась лица и скрылась за полами шляпы.       Море заволновалось, из глубин послышался гул. Тай замер. Чувство опасности прошило от лба до загривка. Дазай с Достоевским продолжают дурачиться, вернее — первый дурачится, напевая пошлые песенки про красные труселя с Пикачу, второй пытается подтянуть штаны. Не успел Тай пораскинуть мозгами, как из воды взрывом вырвалось нечто. Бесформенное, коричневое и…       — Да л-л-ладно, — заикаясь, пискнул Дазай, таращась на бывшего, а может, и нынешнего противника во все глаза.       — Знакомый? — вопросом Тай решил разрядить обстановку.       Он и так знает, кто с кем махался.       — Есть идеи? — поинтересовался Достоевский, прикидывая шансы.       Никаких — на все сто. Мало того, что они висят над водой — судя по всему — стихией этого нечто, так ещё и сил на способности не осталось, у него уж точно. Ведь именно его руки — по-дворянски изящные и хрупкие, удерживают двух оболтусов от эпичного падения.       — Дазай обнулит, делов-то, — фыркнул Тай, пытаясь освободить запястья от бинтов.       Херушки, замотала его кучерявая падла на совесть.       — Э-э-э… вообще-то на Лавкрафта моя способность не распространяется.       — Это ещё почему?       — А мне почём знать! Тогда мы с Чуей размазали его…       — Точно! Сладкий! Надо позвонить ему — срочно!!!       — Чиби не ответит.       — С какой-такой радости?       — Присмотрись повнимательнее.       И Тай присмотрелся — с Достоевским на пару. На голове Лавкрафта стоит Чуя. Плащ его красиво развивается на ветру, а багровое сияние не оставляет шансов — спастись — ни от любви, ни от побоев. Кажется, пришло время отвечать за пошатнувшиеся нервишки любимого.       И… молитвы во спасения души и тела услышала вся Йокогама.