Её действия не давали дышать. Искривляли реальность и время. ©
Дверь в раздевалку хлопает так громко, что на секунду кажется, будто разъярённый тренер сметёт всех, кто только попадётся ему под руку. Мидорима, довольно быстро переживая культурный шок и со странной небрежностью закидывая галстук на плечо, негромко выдыхает, равнодушно поглядывая то в сторону двери, то на меня. И сейчас безумно хочется пожать плечами — кажется, уже где-то три игры подряд я думаю о том, что единственным игроком, который может меня остановить, являюсь я сам. Это как сидеть на берегу океана и просто бросать в воду камни — не промахнуться. Мидорима, скромно бросив «понторез жалкий», выходит из раздевалки. Негромко хлопает дверь, по спине нитями скользит сквозняк. За довольно тонкими стенами слышатся приглушённые голоса резервистов, разбавляемые редкими ударами баскетбольных мячей о паркет. А я жду криков тренера, серьёзно. Мне даже хочется усмехнуться, стоит только подумать о том, что он в очередном порыве раздражения поставит мне в пример первогодок, что мячом в кольцо едва попадают. Наверное, по его мнению, я ничего-ничего не делаю, весь такой плохой и ублюдочный опаздываю всегда на целые двадцать шесть минут, бросаю кому-то из резервистов мяч, а тот ловит лицом. Я, конечно, на матче недавнем набил тридцать очков, но так ведь все умеют. В край оборзевшее исключение — Аомине Дайки. Безусловно. Когда дверь позади меня распахивается с мерзким скрипом, мне даже хочется сдавленно выматериться и чисто машинально прикрикнуть на Тецу из-за его гадкой привычки казаться чуть ли не прозрачным на фоне всей банальной действительности, при этом заставляя говорить о себе лишь положительные вещи. Что поразительно, так это то, что в компании этого парня я чувствую себя вполне комфортно. Кроме того, было бы глупо не ценить его помощь команде, но так же я совершенно не могу теперь похвалить его за это. Например, недавно я видел собственную фотографию на обложке спортивного журнала, и во мне это лишь рассеяло тот небольшой комок самоуверенности. Кроме того, я победил. В спину из-за приоткрытой двери неприятно бьёт холодный воздух, а в мыслях начинают рисоваться самые невозможные картинки о призраках. Но там лишь Сацуки, которая в мужскую раздевалку без стука заявляется слишком неожиданно. Шаги девушки перестают казаться уверенными. — На первом году вы набирали не больше девяноста за матч. Дай-чан, ты сам по кольцу бросал около семи-восьми раз, попадал три-четыре. Ты понимаешь, что сейчас статистика команды выше на сорок процентов? — А что поделать? — я бросаю беглый взгляд на неё и наклоняюсь, чтобы зашнуровать кроссовки. — Это же Тейко. И здесь всё по-другому. За стеной слышится чей-то громкой крик. Сацуки рядом переминается с ноги на ногу, словно бы ждёт каких-то особенно сильных слов от меня. — В команду вместо Хайзаки пришёл Кисе, — я вдыхаю горячий воздух, разглядывая чёрные шнурки на своих кроссовках. — Только я не понимаю смысла такого обмена. Хайзаки объективно лучше и в защите, и в нападении. Он техничнее и опытнее блондинчика, уж извини. А ты всё «нет-нет, тренер, нам нужен именно Кисе Рёта». — Я, наверное, походила на одну из фанаток, — Сацуки негромко смеётся, а я поворачиваюсь к ней и лишь усмехаюсь. — Слабо сказано. Вмиг возмутившаяся девушка несильно толкает меня. — Хорошо. Разве что Кисе характером лучше. — Ты в людях плохо разбираешься, Дай-чан, — она пожимает плечами и улыбается. — В пятницу, до тренировки, он и ещё какие-то ребята из параллельного класса издевались над новеньким. Парень выбежал из школы весь в слезах. — Готов спорить, что Кисе его даже пальцем не тронул, — спокойно отвечаю я. — Да и этого темноволосого я множество раз с его бывшей подружкой видел. Самое скверное, надо полагать, в том, что подобные мысли Сацуки никогда не бывают беспочвенными. Но она не говорит ничего, лишь качает головой и присаживается рядом, на жёсткую низкую скамейку. Мне до сих пор неприятно, что с ней я не могу вести разговор совершенно обыденно. Она, конечно же, красивая, хорошенькая, но никому не нравится, когда глазами словно бы считывают все эмоции. Сацуки мне чем-то напоминает диктатора, правда, на данный момент мягкого и совершенно безобидного. Мы знакомы так давно, что все малейшие изменения на моём лице она замечает слишком быстро, понимая с оскорбительной точностью любую мою эмоцию. — За день до этого Мук-кун хорошенько напугал первогодок. — Ему не плевать? — Не-а. Я невольно вспоминаю, как Мидориму какая-то девчонка облила водой не так давно, и устало потираю рукой шею. Быть лучшим — принцип, отдающийся головной болью у каждого ученика Тейко. Хотелось бы посмотреть на того дурачка, который не пытается заявить о себе. Такие вообще есть? Всё равно каждый из нас создаёт себе определенный образ, словно бы маску надевает, которую потом, ну, попробуй, сбей. Найди хоть что-то, что стоит за душой, будь то тысяча травмированных ребят или столько же нечестно сыгранных матчей. — Прошло почти две недели. — И за эти две недели вы, ребята, почти перестали нормально разговаривать друг с другом и натворили много всего. Ты чуть не сцепился с нашим одноклассником, разбил шкафчик. О, а до того, как Ки-тяна бросила девушка, ты вдруг решил, что тебе не нравится внешность Хайзаки-куна, и немного поправил ему лицо. — Он тупой мудак, — я не могу скрыть усмешки, которая так и просится наружу. Хайзаки вообще-то ничего серьёзного не сделал, так просто обозвал кого-то, нахамил, врезал сам — да бывает. И, кажется, из всей школы я единственный, кто, вот, просто подошёл к нему и ударил. Разбил нос Хайзаки. Да чего уж тем — кровь так и брызнула на стену, на чистый блестящий паркет. А потом эту же самую кровь я с полнейшим безразличием смывал с рук в мужском туалете. Что поразительно, так это то, что сам Хайзаки даже слова против не произнёс, словно бы прям ждал, что ему кто-то хорошенько врежет. Только, вот, если бы к нему так же подошёл Кисе, то... Хайзаки бы его просто убил. — Может, и так. Все, что слетает с языка Хайзаки-куна, не стоит того, чтобы слушать. Ты сделал всем огромное одолжение, сломав ему нос, но в школе становится всё хуже. Тебе нужно взять себя в руки. Ты же знаешь капитана, Дай-чан... — У Акаши тупо нет времени на это. — Возможно. Но ты сам сказал, что это Тейко и здесь всё-всё по-другому, — Сацуки рядом ёрзает на жёстком металлическом сиденье. — Очень много слухов ходит. — Вот и пусть ходят. — Ты это сейчас так говоришь. А представь, каково будет, когда кто-то вновь подерётся? В такой благородной школе... Почему-то мне на ум сразу приходит тот случай, когда Кисе и Хайзаки подрались впервые. Когда пол в коридоре уже почти кровью залился, а дурочки вокруг так и радовались, кричали громко. Тейко хорошие черты характера из человека вырывает непозволительно быстро, на первое место выдвигая желание быть самым лучшим. И дело даже не в том, что между Хайзаки и Кисе антагонизм, какой существует между собачьей и кошачьей натурой. Дело в том, что в тот вечер я блондинчику так и не помог. — «Сто войн — сто побед», — я пожимаю плечами, поднимаюсь со скамьи и смотрю теперь Сацуки точно в глаза, отчего она сама даже теряется. — Вот тебе и благородная школа.|||
Сегодня мне снилось что-то плохое — настолько, что спать хотелось даже после жутко выматывающей тренировки, а из-за закрывающихся какой-то мерзкой тяжестью глаз, у меня даже не получалось нормально слушать людей. Словно бы элементы реальности смешались друг с другом, не давая различить ни сюжета, ни ситуации. Но что у меня точно получается понять, так это то, что этот водоворот из равнодушных фраз, эмоций и событий нравится мне больше, чем вечерний Токио, который бы я с удовольствием променял на горы. Закат уже давно отгорел, и небо едва-едва ещё полыхает оранжево-розовым за крышами домов, верхушками деревьев, у самого горизонта. Только вставший, молодой месяц кольцом охватывает грозовые тучи, которые с каждой секундой сгущаются всё сильнее. Мимо проходит компания весело болтающих подростков, на чёрно-белых куртках неонами от вывесок блестит «Seirin». Свет играет буквами, рассыпая по всей ткани разнообразные узоры, как бы давая понять, что и такой клуб может быть необычным. Но они тоже играть не умеют, правда же? И хорошее настроение ломается оскорбительно легко. Мне даже кажется, что желание что-либо делать сопоставимо с зеркалом, которое разбивают слишком быстро. В таком случае, градом сыпятся острые осколки. Из осколков легко можно сложить улыбку, но мне совсем не весело. Под ногами отвратительно громко хрустит ветка, заставляя мгновенно остановиться. Я в недоумении вскидываю бровь и смотрю теперь вправо, точно на девчонку, прислонявшуюся к дереву, что напротив дома Кисе. Капюшон чёрной толстовки спадает, и я узнаю в девушке свою одноклассницу. К присутствию Сато привыкнуть сложно хотя бы потому, что мы разговариваем очень редко. Сацуки говорит, что ей уютнее чувствовать землю под ногами, а не ветер. Я пожимаю плечами. Кому как нравится. — А если уронишь? Мой смешок как бы говорит, что её взгляд кажется неубедительным. Сато злится, сжимает кулачки и отворачивается, давая понять, что предпочла бы разбить окно в одиночестве, но вместо этого в следующее мгновение едва ли удерживает равновесие. Когда всё вокруг более или менее закрепилось в едином положении, Сато изо всех сил пытается выдернуть своё запястье из моих рук. — Я могу ударить. Сато смотрит на меня так внимательно, как, кажется, ещё не смотрел никто. У меня невольно получается разглядеть цвет её глаз. Они карие, возможно, чайные, такие серьёзные, что хочется отвернуться или просто взять и уйти, потому что в глазах этих словно бы читаешь — я вижу тебя насквозь. Но даже так я не разворачиваюсь, а просто отхожу чуть в сторону. Каштановые волосы девушки треплет прохладный ветер. Мне и самому холодно, чёрт. — Не думала о том, чтобы попросить кого-то другого? — Аомине... Сато переступает с ноги на ногу, словно школьница, которую вызвали к доске и заставили отвечать на сложные вопросы. Она словно знает, чувствует, что добром это не кончится и потому вырывать свою ладонь не хочет, но я просто слишком упёрт и самонадеян, чтобы упустить возможность разбить окно в дом Кисе камнем и потом вспоминать об этом. Мне не страшно. Прохладный ветер напоминает о себе лёгким порывом. Воздух забирается под тёплую одежду, когда окно разбивается вдребезги. По пустой улице мгновенно разносится оглушающе-громкий падающих на асфальт осколков, и свет включается в домах по всему кварталу. Я понимаю, что медлить категорически нельзя, но отчего-то слова застревают где-то внутри, а ветер становится сильнее. Так нельзя было делать, это глупо и точно не по-товарищески. Но, в конечном итоге, я хватаю Сато за холодную ладонь и, вопреки всем её раздражённым возгласам, тяну за собой, пока мы не срываемся на бег. Сато врезается в меня, когда я решаю остановиться. Фраза «извини» повисает в горле неизреченным грузом, потому что, по правде говоря, я не хочу извиняться. Совсем. — Смотри, — киваю в сторону дорожки, освещённой фонарями, — из-за тебя мне на ночь глядя пришлось пробежать около семнадцати кварталов. Сато выдыхает, закрывая рот ладошкой, смеётся. — Из тебя получается отличная двенадцатилетняя девочка, когда ты начинаешь ныть. Я презрительно смотрю в её сторону, а она словно бы и не замечает, вместо этого предпочитая просто поправлять школьную сумку на своём плече. — К слову о нытье… хочешь поспорить на то, кто будет плакать завтра, после того, как Кисе всё узнает? — Ты будешь, — уверенно отвечает она. — Мечтай, женщина. Сато роется в сумке, находит там упаковку салфеток и спокойно протягивает мне. — Вот. На всякий случай. — Смотрю, у тебя запас наготове, — я даже усмехаюсь. — Потому что часто плачешь, да? — Потому что учусь в школе с мудаками, — немного горько выдыхает она. — Но ты, наверное, всё-таки один из таких редчайших исключений. — Спасибо за одолжение. Сато отмахивается, негромко смеясь, и говорит, что хочет уйти из парка, в город. Там, кажется, фонари светят ещё ярче, машины гудят громче, на что она внимания не обращает, но разве не отличный повод выдохнуть спокойно? Я пожимаю плечами, но как-то странным это всё ещё кажется.