Я больше не стремился к увлекательным вылазкам с привилегией заглядывать в человеческие души. «Великий Гэтсби»
Мне становится жаль себя при взгляде на собственное отражение в экране мобильного. У меня даже не получается понять, почему в любой непонятной, буквально подвернувшийся под руку ситуации больно всегда мне? Я даже фотосессии начинаю пропускать чаще, потому что, так случилось, чёрт возьми. Зато теперь никто не лезет с каким-то совершенно глупыми утешениями, и чуть ли не все одноклассники (к счастью) перестают общаться со мной. Но, может быть, всё-таки легче разбить нос, чем разбить сердце, хотя говорят, что теперь всё ломается и разбивается, и иногда зажившее место становится потом ещё крепче. И всё равно подобные фокусы с обычными девушками для меня были чем-то совершенно обыденным. Только вот... не все подходят под разряд «обычная». С Акеми мы совсем перестали пересекаться. Любой мой взгляд в её сторону, неловкое «как дела?» заканчивались лишь её «оглушающим» молчанием. И я не понимал, стоило ли мне вообще говорить с ней или нет. Поэтому именно из-за таких противоречий я оставался на месте, провожал её совершенно пустым взглядом и просто шёл в другую сторону. В тот раз я рассказал о нас на эмоциях, потому что мне просто захотелось отомстить. Но неправильно и по-скотски, да. Я чёртов кретин, полностью зациклившийся на себе. Двери спортивного зала раздражающе громко скрипят, стоит только капитану пройти с прохладной улицы во внутрь. Отчего-то мне кажется, что воздух пропитан подлинным отчаянием и острым запахом каких-то антисептиков. Стараюсь найти в толпе лицо своего недавнего наставника, но невольно вздрагиваю, когда понимаю, что его так легко обнаружить даже при всём желании не смогу. — Ты почему не тренируешься, Ки-чан? — возмущённый голос Момои за спиной заставляет невольно вздрогнуть. Я оборачиваюсь через левое плечо. — Отлично... выглядишь. Недовольно цыкаю и скептически сужаю глаза. Момои словно видит насквозь, читает по лицу признаки дурного характера, ясно понимает всё, что случилось. У неё всегда была своя излюбленная манера делать так, чтобы кто бы то ни был чувствовал свою вину так же ощутимо, как чувствуется на коже порез или ушиб от баскетбольного мяча. Момои не проводила ни с кем из нас вразумительных бесед, не заставляла думать над своим поведением, не обижалась, не ругалась, а временами это нужно было. Но всё те же редкие проявления её беспокойства нередко сбивали самоуверенность, что, несомненно, очень бьёт по собственному эго, но так же заставляет задуматься, и в голове в такие моменты начинала звучать хмельным азартом фраза: «Ты или охотник, или жертва, или действуешь, или устало плетёшься сзади». Но жизнь продолжается — жизнь прекрасная, но отвратительно серьёзная. И ты, вот, живёшь ведь, живёшь весь такой из себя радостный, классный и неповторимый, а потом тебя просто бросает в самые несчастные обстоятельства, и существуй с этим теперь, только уже не поверхностно, а более вдумчиво, чтобы не так обидно и неприятно было. — Судзуки-чан... плакала вчера, ты знал? — девушка встаёт напротив меня, загораживая обзор на площадку. У меня начинает болеть голова. — Твоя глупость не прошла мимо даже спустя столько времени. — А что? — я пожимаю плечами, чувствуя, как же становится неприятно лишь от мысли о том, что Судзуки могла плакать из-за меня. — Людям пора перестать серьёзно к шуткам относиться и не надеяться понапрасну. Момои укоризненно смотрит на меня, а я невольно морщусь, тут же ощущая боль, и достаю из спортивной сумки солнцезащитные очки, чтобы хоть как-то скрыть шрамы и синяки. Или, может, чтобы спрятать этот отстранённый взгляд от реального мира, кто знает? Всё равно не поможет. — Рёта, снял очки. Сказал же. — Но... — Живо, — Акаши никогда-никогда ни с кем не церемонится. Ему предпочтительнее просто не моргая поглядеть на тебя, холодно отдать распоряжение, развернуться и уйти, а в голове словно светофор загорается красным цветом, не позволяя и шага ступить, возразить даже. А мне и не особо хочется переходить дорогу капитану. — Раз уж начал играть в основе — побеждай. Страх ли это, банальная осторожность — не знаю. Но не уважать Акаши невозможно. — Мурасакибара! Дьявол косорукий! — ругается Мидорима, и в голосе его слышатся нотки страдания. — Я же тебе говорил! Мы играем в нападении. Это значит, что под кольцом ты стоять не должен! — Руки убрал, Мидо-чин. Они ругаются не так громко, но ребята из других составов начинают умоляюще поглядывать на нас с Аомине и Акаши. Я сам ещё не всё понимаю, киваю им, мол, всё хорошо, всё отлично, нас это устраивает. А в мыслях так и крутится настырное желание сбежать подальше, сбежать от проблем, начать жить совершенно другой стороной себя, без этих драк и препираний. Но это же лишь мысли. — Послушайте, парни, — негромко говорит Момои, стараясь хоть как-то разрядить обстановку, и я уже мысленно начинаю смеяться. — Вы знаете, что о вас в школе говорят? Это к тебе, Тецу-кун, тоже относится. Что вы — самые отчаянные баскетболисты во всей стране... До меня не особо доходит смысл этих слов, пока я не обращаю внимание на стоящего напротив меня Куроко. Он никогда не был против того, чтобы вся эта школа добровольно стала иллюзией, отказавшись от реальности. Тейко слишком престижна, наша команда слишком хороша, чтоб быть настоящей. А Момои просто ищет хоть малейший шанс для того, чтобы поступить правильно, но мы её подводим, тянем за собой, не особо задумываясь. А для осознания уже слишком поздно.|||
Я очень хорошо помню тот день, когда впервые почувствовал себя лучшим. Успех в модельном агенстве, футбольный клуб, волейбольный-шахматный-теннисный. Это меня портило — делало более самоуверенным, показывало как бы, что до меня другим очень далеко, по всем критериям. Но сейчас все эти события, пережитые мною за всё время моего присутствия в баскетбольном клубе, толкают лишь на мысль о том, что вокруг невыносимо скучно и тоскливо. Может, не так мерзко, как до моего прихода в баскетбольную команду, но отчасти время похожее. Я не стал более самоуверенным, просто теперь понял, что, играя в таком составе, достигать уже практически нечего. И, в принципе, я должен радоваться этому «практически», но всё же мне бы хотелось блистать больше, может, одному. Меньшее количество проблем — то, по чему я действительно немного скучаю. Не познакомился бы таким образом с Акеми, не начал бы встречаться с ней после выпускного. Не было бы Шого, не было бы желания показаться лучше, чем я есть. Никаких драк, издевательств, слёз, истерик — почти мирная жизнь. Поздно я осознал, правда же? Это глупое самоутверждение, которое стало для меня чем-то совершенно обыденным, которое опять будет хлестать через край, стоит мне только позволить усомниться в самом себе. В сотый раз убеждаюсь в словах Акеми. В сотый раз жалею, что я самый настоящий кретин, не достойный любви, без возможности сам любить кого-то. В таких ситуациях, обычные подружки куда больше подходят мне, ведь не требует ничего сложного, кроме походов в кафе, не выворачивают душу наизнанку, не высказывают свои чувства, не требуют этого от меня. Таких девчонок я замечаю сразу, но почти никогда больше на них не смотрю — ничего интересного. А рядом крутятся и другие, совсем невзрачные и пугливые. Посредственность. Держатся слишком неуверенно. Они, скорее всего, и сплетничают (обо мне). Таких сотни. Может, тысячи. Девчонки не моего круга. Девчонки не в моём вкусе. Девчонки, которые, стоит мне только пойти на баскетбольную тренировку, вмиг так же быстро и внезапно заинтересуются баскетболом. А тут и тот самый парадокс. Сначала появляется Акеми, которая тоже совершенно не требует от меня разыгрывать пустую драму, не требует любить её, не хочет, чтобы я любил её, а потом бросает ради другого. И, вот, из всей этой толпы невзрачных и смущающихся фанаток выбивается и Судзуки, которая умудряется сначала влюбиться в меня, признать это, в потом так же легко отрицать, совершенно по-глупому обманывая саму себя и отталкивая меня. И, честно, все эти месяцы совместного обучения никак не могли пройти мимо меня. Я не понимаю: ну как, вот, человек может любить, даже если ему разбили сердце, даже не пытаясь потом склеить по крохотным осколкам обратно? Только вот сейчас Судзуки раз за разом проходит мимо меня, даже не пытаясь поздороваться, не давая мне поймать её же взгляд. Меня интересовало: знает ли она? Общаются ли они с Акеми? Я же — нет. Хотя нам всем в этой истории нужен небольшой отдых, потому что на душе по-прежнему оставаётся неприятный осадок. Зато это мне позволило понять несколько вещей. И, пожалуй, это всё же подсознательно обижало меня, ведь я всё время считал, что это я весь такой себя очаровательный, прекрасный, а тут, оказывается, никому и дела до этого нет. Именно этот факт не позволяет подойти к Акеми. Разочарование, недопонимание — это то, что я чувствовал после того вечера. Её «можешь спать, с кем угодно» вообще заставило сердце биться ещё медленнее. Вот, я — Кисе Рёта, такой весь красавчик, на которого каждая девушка смотрит с восхищением и мечтает о том, чтобы я хотя бы посмотрел на неё, а тут просто берут, жестоко толкают в современный мир и прямо говорят, что «мы переспали, но ты, Кисе, можешь валить на все четыре стороны, плевать, правда». Конечно, Акеми, это всего лишь секс, ничего-ничего особенного! И я ведь тоже постоянно сплю с теми, кто мне не нравится. Чем больше я думал об этом, тем сильнее мне хотелось хлопнуться головой о журнальный столик. Кроме того, я понял, что мне очень не хочется говорить с кем-то сегодня. Только избегать, пожимать плечами и тускло улыбаться, забыв о том, что я всё это сделал не совсем осознанно, зато с удовольствием. Но когда я останавливаюсь у своего шкафчика и наконец достаю оттуда пару потрёпанных учебников, за углом слышу женские смешки, которые всё так же обильно продолжаются, безумно волнуя теперь и меня. — Да я вам говорю! Он точно получил за тот случай! Я прислушиваюсь, но слишком поздно понимаю, что деваться уже некуда. Безумно хочется сделать максимально отчуждённый вид, исчезнуть, когда они все замечают меня. Хотя бы попытаться незаметно пройти мимо, но, чёрт, я же Кисе Рёта. Какой тут незаметно? — О, Кисе-кун, привет, — вся группка щебечущих девчонок из параллельного класса идёт теперь следом за мной. Я прибавляю шаг, но они даже и не думают о том, что отстать от меня. — Привет, — здороваюсь, бегло глянув на одну из них, и достаю из кармана пиджака телефон, на который только что пришло сообщение. Не получается не обращать внимание. Бессмыслица какая. Потому что стайка девчонок всё так же упрямо следует за мной, и я отчётливо слышу за спиной лёгкие смешки. — Слушай, а расскажи нам, пожалуйста, какого это получать от Хайзаки-куна? Удар. Я едва успеваю удержаться от кашля и вновь утыкаюсь в телефон. — Ой, а какого это спать с его девушкой? Внутри появляется какое-то болезненно щемящее чувство. Даже жутко становится. — Кисе-кун, это правда? Я сразу останавливаюсь и замечаю, что все они смотрят на меня совершенно по-другому. Нет того восторженного блеска в глазах, влюблённости, смущения — лишь то самое коварное женское любопытство, которое, по правде говоря, мне никогда не нравилось. — Девчонки, я вообще не понимаю, о чём вы говорите, — качаю головой, неловко улыбаясь. На долю секунды становится даже забавно. — Ой, ну, Кисе-кун, ну расскажи, — одна, светленькая, умоляюще смотрит на меня, цепляясь за локоть, и на моем лице появляется беглая улыбка, которая теперь совершенно не испаряется. — Это вам Акеми сказала? — спрашиваю я. Та же самая девушка лишь дует губки и пожимает плечами. — Вы же знаете, какая она выдумщица, ну? — А-а-а-а... — Ага, — быстро киваю и просто иду дальше по коридору, так и не дав шанса сказать мне что-то ещё. Честно, вся это непонятная канитель мне порядком надоела. Иногда хотелось опустить руки, но всё это казалось настолько отдаленным и глупым, что я продолжал гнаться за чем-то более весомым, ведь не привык легко сдаваться. Порой сил мне придавало лишь то, что я такой весь из себя привлекательный парень, за которым толпы фанаток бегают, что я весь такой особенный. Жаль только, что эта жизнь так сурова и полна разнообразных сюрпризов. Какой-то парень, пробегая мимо, запускает по коридору белый бумажный самолётик, и я невольно начинаю наблюдать за его свободным полётом, и, когда самолётик падает на мраморный пол, неспешно отрываю от него взгляд и не удерживаю себя, стоит только заметить по разным стороны от него Судзуки и Накаяму. Первая промчалась мимо меня ураганом, даже и не взглянув в мою сторону. Я горько усмехаюсь. Дорвался всё же до того, что было мне необходимо, но теперь совсем не важно. Сегодня, впервые за долгое время, мне не хочется, чтобы она так избегала меня, поэтому лишь провожаю её силуэт каким-то пустым взглядом. Мизуки едва заметно улыбается мне и кивает, стоит только нашим взглядам встретиться. Я мысленно возмущаюсь, ведь при девушках вот так теряться — что-то, из ряда вон выходящее. Мизуки смотрит так, что по телу пробегает лёгкий холодок, и я клянусь: ещё ни от одного женского взгляда мне не хотелось отвернуться. Меня нередко пробирало до мурашек, но я смотрел и понимал, что меня тянет самым странным, неприятным образом. — А она тебя явно интересует, — тихий голос в этом гуле почти не слышен, но я всё равно отчего-то вздрагиваю и улыбаюсь. — Ну, в отличии от тебя, Момои-ччи, я замечаю всех, а не только Куроко-ччи. — Ой, — её выражение лица приобретает нотки драматизма, ей хочется посмеяться, но она этого не делает. Лишь смотрит с ещё большим интересом и театрально прикладывает указательный палец к нижней губе, — а мне кажется, ты как-то странно ведёшь себя по отношению к ней. Знаешь почему? — Почему? — Тебе виднее, — она пожимает плечами и специально отводит взгляд, — ведь это явно не она боится и избегает тебя. — Ой-ой-ой, серьёзно? — спрашиваю я чуть громче, с наигранным удивлением, но настоящей улыбкой. — И ты туда же, Момои-ччи? Ерунда. Кому оно надо? — Ки-чан, мы же друзья, верно? — я киваю. Девушка передо мной словно меняется, я смотрю в её глаза и не понимаю, что делает их такими красивыми и сосредоточенными. Момои вздыхает. — Знаешь, одной гадостью другую не оправдаешь.|||
Я гордо расправляю плечи, стоя не так далеко от двери в класс Акеми, когда до меня совершенно окончательно доходит смысл слов Момои. В мыслях нет страха или обиды, но есть лёгкое волнение. В плечо больно впивается ремень школьной сумки, но разве это сравнимо с тем странным нарастающим внутри чувством тревоги? Только в тот момент, когда я касаюсь ручки двери, ощущаю едкий запах, понимая, что кто-то курит. Кто-то явно очень бесстрашный. Я острожно нажимаю на ручку двери и теперь ещё сильнее ощущаю запах сигарет, от которого хочется кашлять. В классе не так душно, как я предполагал, но от этого всё равно уже не легче. Почему-то мне никогда не удавалось вот так сильно волноваться. Но сейчас волнение огромной волной накрывает с головой, когда я вижу Акеми, стоящую у распахнутого настежь окна, которая очень внимательно следит за тем, как на конце сигареты тлеет пепел. — Эй, Акеми, что ты делаешь? — я быстро оказываюсь около неё, но не тороплюсь вырывать эту гадость из её рук. — Здесь нельзя курить! Девушка медленно поднимает на меня взгляд, словно заставляя теперь смотреть в её карие глаза, и я не понимаю, почему мне так нестерпимо хочется отступить на шаг, но я не делаю это чисто из принципа. Стою на месте, даже когда Акеми намеренно выдыхает пар мне в лицо. — А мне хочется. Да, конечно, говори, что я не нужен, что я отравлял тебе жизнь, что я полнейшая скотина. Ну же, Акеми, смелее, я ведь ничего тебе не сделаю. Я молча наблюдаю за тем, как она делает очередную затяжку, как чему-то улыбается, а потом всё же тушит сигарету и выкидывает в окно. — Акеми? — Чего ты вообще хочешь, Кисе? Она не улыбается, не смотрит на меня, кутается в большой шарф, который, верно, не решилась оставить в раздевалке — она так закрывается от проблем, я знаю. Знаю и молчу, потому что не могу найти подходящих слов и потому что внутри словно разрываюсь на части. Сердце стучит быстро, и это вовсе не из-за не найденных слов и не из-за чего-то большего даже. Я отчего-то думаю о том, как был здесь раньше с ней и как защищал её тут от Шого. У неё тряслись руки несколько дней назад, но я был безжалостен и кромсал её так, как сейчас меня кромсает вина. Акеми стоит напротив — между нами около метра — и это расстояние кажется таким далёким, словно скоро появится самая настоящая пропасть. Слышен разве что скрип веток о стекло. Удары капель. Акеми не плачет, не трясётся даже от холода — просто стоит, а в карих глазах — безразличие. В ней нет страха, печали, поэтому я не решаюсь подойти ближе и не обнимаю её крепко. Мне даже не хочется. Полоски капель стекают по стеклу, рисуют непонятные узоры. Ещё слишком рано, чтобы начать разговор, и слишком поздно, чтобы просить прощение. — Тебе совсем без разницы? — я замечаю, что время на часах уже давно перевалило за пять. На съёмки я опаздываю, и уже даже на бег срываться надо, но я всё так же смотрю на неё, не моргая. — Что происходит? — Лучше спроси, что уже произошло, — кажется, она смотрит так на меня в последний раз. В упор, серьёзно, не старясь хлопать длинными ресницами, мило улыбаться, совсем-совсем. Акеми молчит, но продолжает смотреть, хотя я мысленно убеждаю себя: ни одна девчонка, которой испортил жизнь, не сможет отомстить мне. Так по-глупому. — Кисе, — её голос словно ломается на две части, она смотрит мне в глаза, — почему ты сейчас вдруг решил поинтересоваться? — Да ну, брось... — пытаюсь хоть как-то разрядить обстановку, но Акеми только дёргает плечом. Ей невесело. Мне неуютно в этом классе, который стал невозможно маленьким. Вдруг. — Я брошу в тебя эту книгу. Мне хочется уйти. Но я всё ещё стою в этом чёртовом классе и дышу уходящим запахом сигарет. Акеми всё равно отворачивается, когда я громко выдыхаю. — Наверное, потому что мне не плевать? — собственный голос кажется каким-то слишком тихим и жалким. — Ах, да, я же придурок-бывший, а твой парень, конечно же, не против всего этого. Он же такой милый молодой человек, я прав? Совсем-совсем тебе боли не причинил. — Я не в праве его осуждать. Время такое. — Время ко всем одинаково, — я горько усмехаюсь и становлюсь рядом с ней, спиной облокачиваясь о стену. Чуть поворачиваю голову в её сторону, глазами цепляясь за ровные черты лица. — Выбрось пачку. Пожалуйста. — Выбрось свой отвратительный характер, — отзывается девушка и легко отталкивается от подоконника. Когда она оборачивается, я невольно выпрямляюсь. — Пожалуйста. Акеми прикрывает глаза — на секунду — и пару раз моргает. — И, знаешь... Она делает паузу, задумывается и, наконец, говорит то, что вызывает во мне огромное множество разнообразных чувств: — ... когда-нибудь тебе тоже будет невыносимо. Уголки моих губ медленно-медленно опускаются, вся дружелюбная полуулыбка исчезает в одно мгновение, уступая место немому вопросу и подлинному недопониманию. Кажется, в моих глазах — куча эмоций, но в её — ничего, абсолютно ничего тёплого, никакого участия, лишь лёд, даже если они (глаза) карие, сопоставимые с языками пламени при особом освещении. Моё сердце бьётся очень быстро. Слова эти, как минимум, наприятны. — Поосторожнее с угрозами, — я негромко выдыхаю, стараясь не смотреть ей в глаза. — Не у меня одного тут крылья демона. И всё равно не хочется дерзить больше. Акеми каким-то странным образом притупляет все эти желания, словно их и не было. Я разве смелый? Не могу возразить девушке, которая, откровенно говоря, изменила мне. Очень уж это жалко. Но это жизнь, она ломает.