Боль-то не утихает. Раны заживут рано или поздно, ведь ты не всегда чувствуешь, как нож рассекает тебя на части. Но когда ты ожидаешь этого меньше всего, боль вспыхивает, чтобы напомнить, что ты никогда не будешь прежним.
Я вспоминаю свою жизнь до того, как пропустила свой шанс на нормальное существование, вляпалась во всю эту ерунду, и думаю о том, что, возможно, это и не так плохо. Зато теперь... А вот ничего теперь. Ненавидят меня больше обычного теперь. Вот что. Закончившиеся чернила в ручке внезапно расстраивают меня немного сильнее, чем обычно, мешая сосредоточиться на уроке всемирной литературы. Ладони начинают еле ощутимо подрагивать, оставляя неприятный осадок. Всё так быстро заканчивается: чернила, желание учиться, страницы в любимой книге, чувства. Только, вот, забыть обо всём кажется намного легче, чем кажется. Ручку всегда можно купить новую. Былые чувства вернуть никак не получится, а избавиться, просто забыть ещё труднее. Монотонный голос учителя каким-то странным образом сам успокаивает нервы, а такой знакомый звук барабанящих по стеклу капель вызывает лёгкое чувство грусти. Издалека они напоминают кристаллики, неспешно ползущие вниз. А мне бы плюнуть да убежать, чтобы никто не нашёл. Чтобы не попадаться никому на глаза. Вот только цепи — может, люди(?). Я, возможно, прикована слишком уж незаметно. Своими же собственными взглядами. Или его. Правда, я не мечтаю о каких-то глупых крыльях, что помогут взлететь. Но это было бы хорошо, чёрт. Только сбежать всё равно хочется. Не потому что с Хайзаки Шого жутко находиться в одном классе. Не потому что он смотрит на меня с плохо скрываемой злостью. Нет. Я хочу сбежать, потому что с каждым разом при взгляде на него мне делается всё хуже и хуже. Ведь это именно он выглядит ужасно отрешённо, словно накануне вечером просто много выпил и очень долго дрался. В тот вечер я долго перебирала свои вещи. Нет. Я чуть ли не в истерике выкидывала абсолютно всё, что связывало нас: совместные фотографии, на которые он в редчайших случаях соглашался, его футболки, которые он по доброй воле одалживал, и многое другое. Всё это незамедлительно отправилось в мусорную корзину. Вещи закончились, как и чернила в этой чёртовой шариковой ручке. Жаль только, что чувства — это не то, что вот так легко, по щелчку, можно выкинуть. Моя комната опустела, но и частичка меня словно бы испарилась. Словно бы чего-то перестало хватать. Словно бы весь мир потерял былые краски, превращаясь во что-то серое, однообразное. Я будто забываю все свои сны. Забываю о пространстве и времени, но о нём я не могу перестать думать. — А как же Шарль Бовари реагировал на измены жены? — негромкий вопрос учителя, монотонное постукивание пальцами по деревянной поверхности стола вырывает из мыслей слишком быстро и неожиданно. — А то будто никто не знает, — один из одноклассников облокачивается о спинку стула. — Сперва будет думать, что ему просто кажется, а когда поймёт, что это всё не бред — пойдёт разбираться с этими любовниками. Не знаю даже... Застрелит, побьёт? Да и мадам Бовари этого заслуживает. Она же спала со всеми подряд, так что я бы сам её застрелил, — он делает недолгую паузу, показательно задумывается. — Вдруг заразит ещё чем-то? От его слов в классе поднимается негромкий смех. Так похоже на логику заправского сексиста и женоненавистника, что мне попросту хочется убежать отсюда в очередной раз. В классе поднимается смех ещё более громкий, а мне, вот, несмешно. И дело даже не в том, что шутка сама по себе дурацкая. Я же девушка, которую не так давно оберегали и защищали, а сейчас словно к затылку пистолет приставили, и с этим чувством я живу уже больше недели. У Хайзаки вообще отношение ко мне здорово поменялось. Как и у Кисе, кстати. Рёта после расставания обычно держал нейтралитет, но когда это удобно и есть шанс причинить боль, он быстро появляется, но не спешит извиняться совершенно. Такое скотство присутствует в нём ещё со времён первого года средней школы, до вступления в баскетбольный клуб, с тем лишь отличием, что в то время он не делал вид, словно это он униженный и оскорбленный. Подростки в этом возрасте чрезвычайно жестоки по отношению друг к другу — это способ заявить о себе, укрыться от внешних проблем. Люди никогда чётко не делятся на плохих и хороших, ведь наша жизнь не классицизм. Но и здесь есть свои нюансы: мы по слабости закрываем глаза на тёмную сторону человеческой природы и остаёмся без всего. С этим ничего не поделаешь. Все вокруг смеются, а я... Устало и в какой-то степени раздражённо глядя на всё это со стороны, ощущаю лишь то, как в груди разрастается какая-то праведная горечь, насквозь пробирающая всё тело. Я всегда с трудом могла выносить эти глупые шутки — это требует того, чтобы сознание само начинало сопоставлять реальность и классическую литературу. Именно в этот момент начинает болеть голова, словно откуда-то сверху давит что-то необъятное. — Слушай, — так же резко, как и та фраза про Шарля Бовари в самом начале, — а я, вот, не могу понять, что ты смеёшься-то, а? — А тебе-то что? — хмурится тот парень. Девушки в классе начинают хихикать, теперь ещё громче, но опасливо проглядывая по сторонам. А потом я смотрю вправо, в сторону самого источника голоса, и мы сталкиваемся с Хайзаки взглядами. Глаза, подёрнутые дымчатой пеленой, меняются в долю секунды, пока свет ламп осторожно отражается в них. Он опаснее всех в этом классе, но не настолько, чтобы даже Аомине Дайки говорил о нём, причём с отчётливой дрожью в голосе. Неловко то, как мы смотрим друг на друга эту секунду, это должен хоть кто-то из нас прекратить, но, кажется, никто не в силах сделать это. Но Хайзаки вмиг вновь поворачивает в сторону того парня, который, только заметив его взгляд, сглатывает. — А мне ничего, потому что я здесь ничего смешного не вижу, — стоит ему только лишь бегло посмотреть на меня, как я понимаю, что ничего ещё не закончилось. Руки трясутся, а в носу неприятно начинает щипать, когда он вновь отворачивается. — Ты давай это... помолчи, ладно? Для шуток есть клоуны, а ты тут — бездарность. — Хайзаки-кун, уймись, — за голос учителя я цепляюсь, как за спасательный круг, который бросают мне, утопающей в собственных раздражающе настырных мыслях. Но разве хоть что-то может помочь? После подобного жить вполне можно. Но в такие моменты я не верю даже самой себе. Учитель сначала недоумённо смотрит на меня, потом пытается остановить, напомнить, что с уроков вот так подрываться нельзя, но я слишком быстро захлопываю дверь в класс. И в следующую же секунду мне попадётся на глаза дверь женского туалета, а окружающий мир похож на карусель, в которую меня насильно поместили, и возможности выбраться из которой попросту нет. Хотя сознание возвращается, стоит мне только глянуть на себя в зеркало. Я пытаюсь отвернуться, потому что на глаза наворачиваются слёзы от обиды и разочарования в самой себе. Слёзы, которые ещё никогда не проявлялись. О существовании которых я даже не подозревала. Это невыносимо. Настолько, что сердце будто разорвётся от той скорости, с которой стучит. И словно бы по какому-то заданному алгоритму, я начинаю чувствовать, как что-то горячее мягко соскальзывавает вниз по губе. Смотрю в зеркало и понимаю — кровь. Только меня больше не трясёт и нет слёз. Лишь бордовая жидкость стекает вниз, по подбородку, а я просто кусаю губу. В глазах уже не стоят рябь или блики. (Не)могу терпеть. Струйка крови тёмная, вязкая, горячая — не получается разобрать её настоящий цвет при таком освещении, но она всё так же льёт из носа, а мне остаётся смотреть. Смотреть на то, как дверь в туалет открывается и рядом внезапно появляется Мизуки, взгляд которой мне кажется даже взволнованным, хотя обычно ничего, кроме какого-то злосчастного цинизма, я в нём не замечала. — О, нет, я не больна, — смеюсь, чувствуя, что кровь пошла с ещё большей силой. — Я себя замечательно чувствую. Запах железа смешивается с кислородом, но я не думаю даже о том, чтобы начать плакать. — Решила с особым удовольствием вспомнить, как самый ужасный парень этой школы, о котором ты всё же не хочешь забыть, решил тебе отомстить? — Мизуки протягивает мне бумажные полотенца, а я не могу не признать то, как же она чертовски права. Пожалуй, Накаяма — одна из немногих людей в этой школе, от которых мне не хочется ничего скрывать и которые меня нередко поражают собственным видением всей ситуации. Она не вызывает во мне резко негативных чувств, даже если её язык подвешен лучше, чем у любого кандидата филологических наук, острее, чем лезвие ножа, а все высказывания в сторону моих чувств к Хайзаки Шого ужасно ядовиты, циничны, но до жгучего и такого противного восхищения правдивы. — И это ты мне говоришь? Ты бы хоть постаралась не презирать людей здесь, — я ладонью пытаюсь остановить кровь, но выходит паршиво. — Ты просто настоящее недоразумение, Сато, — замечает Мизуки и подает ещё одну салфетку. Я морщусь. Какие щедрые комплименты. — Сходить с ума по нему, но тратить свои силы вот здесь и трахаться с тем, кто нравится хорошей подруге — полнейший идиотизм. Бордовые капли скатываются по лицу вниз, а подбородок такой красный, что и думать больно о том, что случится, если такое начнётся снова. Жуть. — Заткнись, Мизу, — я через силу улыбаюсь, смотря в отражение зеркала, и получается даже избито. Кровь с каждым выдохом попадает в рот, и я её сплёвываю в раковину, где дно постепенно становится совершенно красным. — Я и так это прекрасно понимаю, так что будь хоть сейчас помягче. Я знаю, ты умеешь. Мы с Накаямой совсем даже не подруги, но ненависти у меня к ней нет. Я принципиально не вспоминала о том случае с Кисе, потому что в мыслях всегда появляется светлый образ Судзу, и язык просто не поворачивается назвать себя её подругой. Она слишком хорошая, и никто её не заслуживает. — А как ты думаешь... я и правда оказалась тварью или это лишь вопрос времени? — окончательно добиваю себя, смотря в зеркало и созерцая то, как не перестаёт литься кровь, после чего получаю на удивление абсолютно серьёзный ответ: — Разве при этом тебе не хочется измениться и просто стать самой настоящей подругой? Мизуки улыбается, и эта улыбка быстро перерастает в смех, когда он всовывает мне в руку очередное бумажное полотенце. А до меня постепенно начинает доходить, до чего же эта ситуация абсурдна. Обе мои ладони совершенно красные, кровь струйками перебегает от одного пальца к другому, заливается в рот, заставляя каждую секунду сплёвывать её и затыкать ноздри бумажными полотенцами. Прямо сейчас, в данную секунду, мне действительно становится жаль себя. Кровь смешивается с водой, и я думаю, что это ужас. Просто самая настоящая жуть. Над этим нельзя шутить. Но у меня не получается. — Патриция у Ремарка... Умерла от туберкулёза, да, спасибо, Мизуки, что напомнила. И хоть дело в том, что у меня кровь просто сама попадает в горло, и я не кашляю ей, мы всё равно смеёмся громко, почти истерически, пока я представляю, что нахожусь при смерти, стоит только глянуть на своё отражение. Я сплёвываю в очередной раз, когда Мизуки от того же внезапного приступа смеха прислоняется к мраморной стене туалета, отчего мне становится настолько смешно, что вновь начинает трясти. Кровь чертит миллиметры за миллиметрами кожи — щекотно. Прозрачная вода пытается смыть весь бордовый цвет, но получается это так себе. Я понимаю, что вижу вокруг лишь одну темень, даже сейчас я представляю себя героем любого романа того же Ремарка, у которого остались последние секунды жизни, а Мизуки смеётся, потому что со стороны это и правда выглядит смешно, но вокруг неё всё прекрасно. И странно, что вот так двое людей учатся в одном месте, а видят совсем разное. Даже мысли разные, но реакция, когда в дверь начинают громко-громко тарабанить совершенно одинаковая. Когда я слышу сильный хлопок позади, не оборачиваюсь, потому что в отражении вижу Аомине Дайки, которого, вероятно, за несносной одноклассницей послал учитель. Когда он замечает, в каком именно я состоянии нахожусь, отступает на шаг назад и бросает беглый взгляд на Мизуки. — Больные, блять... Я признаюсь себе, что в большинстве своем улыбаюсь ему только потому, что его это жутко вымораживает — он стоит у стены и сверкает недовольством. Правильно. Вот и терпи, Аомине. Сам напросился. Я стараюсь улыбаться, и у меня даже получается — ну, давай, выскажи уже своё мнение. Тут бы уметь выкручиваться из ситуации. Я зачем-то запоминаю его взгляд в этот момент, пришиваю к другим воспоминаниям — хмурый Хайзаки, счастливый Кисе и злорадствующий Аомине. Куроко, который находился всегда за его спиной, смотрел на него так, словно не ожидал подобного. Что ж, до Куроко, наверное, уже давно дошло. Аомине умеет выбивать из колеи — он действует по-своему. Он выбирает то, что соответствует его нормам морали. И, к сожалению, обычно он не оказывается на чьей-то стороне. Я отворачиваюсь от него, но всё равно наблюдаю через зеркало. Глаза Аомине будто горят синим пламенем подлинного недоумения — яркие, похожие на волны. Режут так, как обычно режут скалы. Напоследок плеснув в лицо холодными каплями воды, убираю последние следы крови, избегая взгляда Аомине, и в спешке небрежно закидываю школьную сумку на плечо. За окном всё так же противно льёт дождь, а Мизуки исчезает с той своей внезапностью, с которой появляется. Она не предупреждает. Я не прошу, ведь мы даже не друзья. От холодной воды кончики пальцев почти не чувствуются. Дыхание постепенно сбивается, и не получается нормально раскрыть шкафчик. Я смотрю на своё отражение в дверце и мне становится жутко, стоит только вспомнить то, как минут пять назад у меня был какой-то нервический припадок, пусть я и была вменяемой. Я не разбивала зеркала, не пыталась колотить белоснежный кафель, не кричала — я просто долго смеялась над тем, что у меня носом шла кровь практически без остановки. Просто прекрасно. В голове отчего-то насильно застрял образ Аомине, переливается сотней красок, искрится особенно ярко. Я не лгала себе, сказав, что всегда обращала на него чуть больше внимания, чем стоило бы. Когда слышится скрип двери моего класса, я не оглядываюсь. Это кто-то из одноклассников. Это Момои. Или Куроко. Может быть, это Хайзаки опять намеренно покидает кабинет раньше преподавателя. Рассматриваю тень, которая так аккуратно ложится на белую поверхность шкафчика, пытаясь не думать, что это Хайзаки. Это не он. Я не хочу, чтобы это был Шого. Не нужно. Я просто понимаю, что уже нельзя так думать, потому что еще буквально несколько дней назад я словно дышать без него не могла, но что поделать, если сердце при встрече с ним теперь совершенно застывает? Не совсем в приятном смысле. Но что делать, если ко мне подошёл Аомине Дайки? Он играет в баскетбол. Я ловлю каждый забитый им мяч ударом сердца. — Что ты опять делаешь? — равнодушно спрашивает он позади. Грустно осознавать, что красивый голос принадлежит такому подонку. Разворачиваюсь резко, чувствуя неимоверное желание избежать стол нежелательной компании. Я чувствую волны превосходства, но никак не лёгкой заинтересованности, которые излучает Аомине и, возможно, даже гордится собой. Шаг назад заставляет спиной упереться в поверхность шкафчика и вздрогнуть от холода. У Аомине просто такой взгляд. — Ты знаешь, что ты и правда разбила моему другу сердце? Аомине такой странный, ведь обычно только и делает, что кидает на меня самодовольные взгляды всегда — самая яркая его эмоция. Ну, помог, когда я хотела Кисе окно разбить. Ну и что? Кто бы угодно помог. Это же Кисе. — Кисе справится, — я сжимаю кулаки, но желание отвечать ему что-либо грубое не возникает совершенно. — Он не слабак. — Думаешь, я его имел в виду? Я просто продолжаю стоять, облокотившись о холодную поверхность шкафчика, и наблюдать за тем, как он пытается что-то ответить. Колкое. — Мне бы хотелось, чтобы это был он. Парень на секунду замирает, но затем лишь засовывает обе руки в карманы школьных брюк. Аомине и правда хранит очень подозрительное молчание, хотя ему всегда есть, что сказать. — А если серьёзно? Ухмыляется. Конечно. — Наверное, всё ещё влюблена. Аомине выдыхает с облегчением, как мне кажется. Потому что не претендует. — Тогда напиши кому-нибудь адекватному, кому приятно будет ответить на твоё сообщения, когда дойдёшь до дома. Я не думаю, что таких теперь много. Хорошая фраза. Словно самая важная, самая правильная — та, от которой только хуже. Но самое мерзкое во всём этом то, что это говорит мне именно Аомине. А ещё отвратительнее то, что от мыслей о нём избавиться будет неимоверно трудно. Потому что фраза, сказанная им, ужасная сама по себе. Ведь если бы Аомине выразил полнейшее беспокойство, я бы забыла очень быстро. Когда он дерзит и злится, внутри разрастается странная тревога. Но это не имеет никакого значения, потому что Аомине слишком зациклен на себе и обладает незаменимой закалкой сукина сына, которую не преодолеют даже самые глубокие и яростные оскорбления. В школьных коридорах становится людно. Неприятно, но и хорошо одновременно. Толпа учеников не напрягает совершенно, поэтому я могу позволить себе стать чуть менее заметной. — Аомине Дайки, тебе обязательно портить мне настроение ещё больше? — отворачиваюсь и направляюсь к выходу из школьного помещения, стараясь пробраться через бесконечную толпу к дверям. Одноклассник недобро ухмыляется — красивее ухмылки я в своей жизни ещё не видела. Как–то странно всё это: я, он, этот коридор, женский туалет, глупое внимание ко мне, приправленное толикой желчи. Глупо обращать внимание на внешность теперь, даже если есть всего два типа мужской красоты: смазливая красота и красота мужественная. Что–то во взгляде, в улыбке, в мимике, в энергии. Лёгкий прищур синих глаз. Ухмылка одним уголком губ, из–за чего у бровей появляются едва заметные складочки. Интонации голоса: от насмешки до холода Арктических льдов. Я не знаю, как объяснить это словами, это вообще возможно только почувствовать. И при виде его внутри появляется какое-то странное чувство, которое захлёстывает слишком быстро, а такое объяснить и правда сложно. — У меня его вообще нет. Поэтому мне, честно, без разницы. Около выхода из главного корпуса школы облокачивается о стену спиной и спокойно выдыхает, даже не стараясь обыденно игнорировать. Но не от большой дружбы — мы с Аомине даже не приятели, лишь одноклассники, не более. Мы просто самые обычные подростки, которые переживают какой-то кризис. Слишком глупо хранить всё в себе, даже если есть повод издеваться. — Но если у тебя совсем друзей не осталось, можешь написать и мне, потому что выговоров на сегодня достаточно, — Аомине пожимает плечами, даже не смотря на меня. — Номер можешь узнать у Кисе. — Кретин. — И у Сацуки он тоже есть. Я и слов в ответ подобрать не могу, чтобы хоть как-то сбить с него весь этот настрой. Чтобы убрать этот взгляд, которым меня награждают в последний раз, стоит только хоть немного нахмуриться. Я чувствую цепи рук Шого у своих предплечий. В душе и правда совсем пусто. Мне ужасно хочется домой.|||
Всё вокруг в лучах заката. Почему-то именно сейчас тучи постепенно рассеиваются, уступая место ярчайшему ало-оранжевому цвету, который переливается и играет блеском на каждой крыше. Небо разделяется на две части: первая — уходящие серые тучи, вторая — последние лучи солнца. На улице уже ветер веет холодом, проникает в комнату, невольно пробуждая лёгкую, но такую неприятную дрожь. Я практически падаю в кресло в своей комнате: от выстрелов усталости или жутких пыток изнутри, где-то у сердца. Которое бьётся сильно, а воспоминания, острые как бритва, заставляют закутаться в тонкое одеяло. Помню серые наглые глаза. Хайзаки сильный и красивый. Такой же, как и всегда. Я стараюсь игнорировать то, что с кухни меня зовёт мама. Пальцами цепляюсь за свои волосы — больно. Чтобы в себя прийти от непонятного, но такого омерзительного ощущения пустоты. И этого чёртового тиканья часов. Сердце отбивает ровный ритм, синхронизируется с дыханием, и становится даже легче. А сейчас я еле заметно улыбаюсь, пытаясь это заглушить. Атмосфера в комнате давит. И не спасает даже. Почти. — Как ты тут? — мама стоит в дверях и улыбается мне. Её карие глаза немного отсеивают горечь. Маме совсем не всё равно. Она даже улыбается ещё ярче. Наверное. — Ничего, — отвечаю. Так сложно находиться здесь, правда сложно. — Вот как, — мама не верит. Я знаю, что не верит. По взгляду вижу. По своему замирающему сердцу чувствую. — Иди поужинай. И мне не нравится твоё безучастное состояние. Расскажешь, что случилось? Попытаюсь (нет). — Ничего особенного, не переживай. Просто устала. Мама лишь кивает, проходит в комнату, ставит рядом чашку горячего шоколада и негромко прикрывает дверь. Нервировать родителей ужасно плохо, эгоистично, глупо. Но мама сейчас выглядит ужасно уставшей, а рассказывать о том, что случается в моей жизни — даже жестоко, чёрт. Папа приезжает слишком поздно и уезжает слишком рано, чтобы застать его, да и тоже не хочется нервировать, они с мамой и так часто ссорятся, а я сама справлюсь. Справляюсь. Практически. Рукой убираю прядь своих волос в сторону и смотрю в зеркало. Или через зеркало. На шее маленькая история шрамов — иногда так приятно романтизировать. В мои пятнадцать лет у меня уже появляется тёмная история. К сожалению, поцелуи из памяти не удаляются. Я мучительно думаю о том, что пора бы уже запереть в себе эти чувства. Тягучая мука по всему организму разрастается, стоит только бросить взгляд на кровать. На стеллаж, где раньше была пара фотографий (которые стоило бы сжечь где-то во дворе). Тоска шумит бурей, гуляет ураганом внутри. Мне холодно, потому что чувствовать подобное ужасно сложно. При каждом воспоминании будто бы холодные иглы по венам пускают, в глазах почему-то даже темнеет. Сминаю края футболки подушечками пальцев. Чёртова мазохистка. Я грею руки о чашку. Делаю глоток горячего шоколада. Вкусный. Очень быстро приводит в чувство. Выпиваю целую чашку очень быстро. И смотрю в окно. Там холодный вечер смешивается с ночью. Мне пронзительно одиноко. На улице постепенно темнеет, но в окно я не прекращаю смотреть. Не отвлекаюсь даже когда слышу, как по квартире разносится громкая мелодия звонка. В дальних комнатах слышатся приглушённые голоса, лёгкий смех, а потом и сами шаги. Быстрые, но странно робкие, неуверенные, тихие-тихие теперь, у моей двери. Мне кажется: что-то не так. Негромкий скрип за спиной. Я даже вздрагиваю от неожиданности или, может, это происходит чисто машинально, но вдоль спины и правда проходит дрожь. Когда я отворачиваюсь от зеркала, меня дергают за плечи. — Сато-чан, куда ты подевалась?! Судзу смотрит обеспокоенно. В моей комнате царит легкой беспорядок, но это сейчас неважно. Мне бы сказать что-то вроде «привет», «всё хорошо» или «не переживай», но слова пухом забивают горло, стоит только осознать, что это и правда Судзуки. Я кашляю. Громко, хрипло, больно. И вжимаюсь лопатками в кресло. Мне хочется провалиться в соседнюю комнату. Или упасть с этажа под корни большого дерева. Сломать, возможно, ногу-пальцы-шею. Слова беспокойства Судзу вонзаются в кожу, в сердце начинает покалывать, когда я понимаю, что она и правда пришла ко мне, что и Мизуки сегодня была права — то, что я делаю, полнейший идиотизм. — Акеми, послушай, пожалуйста. Я очень хочу тебе помочь, — Йоко горько усмехается. — Ты избегаешь меня целую неделю, я знаю, что произошло, и просто позволь выговориться, это должно помочь. Просто позволь мне дружить с тобой, не избегай. Я же помочь хочу. А я и позволяю. Правда позволяю, но не нахожу в себе сил посмотреть Судзуки в глаза. Разве я заслуживаю таких друзей? Ведь сейчас я считаю себя ужасно ничтожной — это она правда беспокоится, переживает, а я совершенно не стою таких волнений, и стоить вряд ли буду. — Будешь чай? Судзу кивает — ей становится легче. Мне — нет. Что-то неустанно бьёт изнутри: распространяет горечь по всему телу, выжигает холодом бездушия кровь. Жизнь — это вообще трагедия.