ваша гордость вас же и погубит.©
Зимние месяцы дарят утру привычно алый рассвет, первые лучи которого еле ощутимо пробиваются сквозь прохладный воздух. Из тёплого помещения улица кажется особенно холодной — не хочется выходить туда, ощущать первые лучи солнца на коже. Все люди через силу вырываются из сладких объятий сна и ступают на чуть ли не ледяной пол. Утро — концентрация запахов свежего кофе и зубной пасты в одном помещении. Но особо сильно в каждом человеке соединяются желание не просыпаться и просто оставаться в тёплой кровати, полностью забывая о каждодневных заботах и делах. У меня самого появляется отвратительное нежелание что-либо делать сегодня. Настолько сильное, что так легко его не преодолеть. — Шин! Сколько ты собираешься торчать там? За долгие годы я всё же с горем пополам научился полностью игнорировать пронзительно громкий голос младший сестры. Хотелось бы прикрикнуть на неё, но вряд ли дойдёт, ведь она всегда делает всё, как нравится именно ей. Просто удивительная способность так странно сочетать в себе абсолютное упрямство с точным желанием помочь всем, что она унаследовала от родителей. В самом деле, стоило сразу дверь в ванную закрыть. Может быть, тогда я бы получил хоть заслуженную пару минут покоя. Иногда даже собственные мысли кажутся какими-то отдалёнными. В тот момент, когда стеклянная дверь ванной раскрывается удивительно плавно от моего сильного толчка, я сразу получаю лошадиную дозу ругательств от собственной двенадцатилетней сестры, которую я по чистой случайности чуть не убил этой самой дверью. Как же я мог забыть про то, что ещё где-то минуты три назад она без остановки тарабанила в неё? — Извини. — Шин, ты не болен? Сестра смотрит на меня своими большущими зелёными глазами, которые по оттенку отдалённо напоминают мои. — Нет, почему? — отрицательно качаю головой, желая избежать пустых разговоров и глупых вопросов, потому что сейчас совсем нет времени и, чего уж греха таить, самого желания. — Я бы спросила, что с тобой и правда не так, но не хочу, чтобы ты ругался. — Больно ты догадлива, — поправляю указательным пальцем очки, заметив лёгкое недоумение на её лице. — И что со мной не так? — Обычно мой старший брат более внимателен и сосредоточен по утрам, — улыбается она, а я предпочитаю оставить это без каких-либо либо слов и комментариев. Стараясь не вызывать лишних вопросов, придерживаю для неё дверь в ванную, наслаждаясь наконец долгожданной тишиной. Если сестра прекрасно понимает моё состояние, то даже подумать страшно, что будет, когда она совсем вырастет. Я почти уверен, что проницательная девушка — самое ужасное, что вообще может произойти с мужчиной, хотя, скорее всего, во мне говорит заправский цинник. И, кажется, подобное существует лишь для того, чтобы чисто сотню оскорблений выпустить. Только понять потом, что это не ты такой весь из себя независимый, а то, что ядом плюёшься из подлинного отчаяния, не способный к каким-либо благородным порывам. Наверное, именно поэтому у меня и нет желания присутствовать в собственном классе сегодня. Остальное время дома царит полнейшая тишина, разбавляемая лишь монотонным женским голосом, произносящим гороскоп для каждого из знаков зодиака. Родители, уже давно отправившиеся на работу, сейчас бы и правда не помешали громкими замечаниями, пока сестра мельтешит из стороны в сторону, а я стараюсь сосредоточиться, хоть как-то понять, что ждёт меня сегодня, уже мысленно успевая тысячу раз попросить о том, чтобы она просто села и успокоилась. Раки на восьмом месте по удаче. — Шин, а почему к нам больше никто из твоих друзей не заходит? Что ж, это заметно. — У них много дел, — ловлю её взгляд. — Да и мне как-то их звать не хочется. — Но я всегда их жду с нетерпением. — Чтобы опять предложить Кисе сыграть свадьбу? — Это было действеннее, чем когда он просто звонил тебе. — Как мило. — Думаешь, он больше не заглянет? — Надеюсь. — Плохо быть таким колючим, Шин, — зелёные глаза пронзительнее некуда, слова произнесены без той глупой дозы обиды и иронии, чтобы надавить на чувство жалости вечно-холодного-старшего-брата. Я ничего не отвечаю, и десять минут проходят в абсолютной тишине, не прерываемой решительно ничем. Когда время близится к девяти, я предусмотрительно обзавожусь мраморной фигуркой совы перед самим выходом из дома. Сестра аккуратно подталкивает меня вперёд, чуть повиснув на локте, как будто ей всего лишь пять лет, и смотрит вдаль, точно в сторону своей школы. Тейко же находится в диаметрально противоположном направлении, точно на восходе, поэтому сначала приходится проводить именно сестру. Я чувствую неприятный утренний холод на улице, но, кажется, этим сегодня день вряд ли ограничится. По крайней мере, это всего лишь предположение, и я впервые надеюсь, что оно будет неверным. — Скажешь тогда родителям, что до дома меня довезёт водитель, ладно, Шин? Я согласно киваю, и, после того, как силуэт сестры исчезает за коваными воротами её младшей школы, иду в сторону Тейко, которую теперь желания посещать чуть меньше, чем никакого.|||
Мне не нравится чувствовать на себе пронзительный взгляд Акаши. Вообще никогда не нравилось. Во мне всё буквально напрягалось в долю секунды, как бы предупреждая, что с этим парнем надо быть осторожнее, даже несмотря на то, что мы друзья. Как оказалось, всё в точности так и есть, ведь я уже давно заметил незначительные изменения в его характере и привычках. Мне до последнего хотелось думать, что это я вижу слишком многое, и это «многое» фантазия обрисовывает по-своему, однако, оказалось, что со мной-то всё нормально. Правда, холодность в отношениях — тоже не признак того, что с Акаши что-то не так. Он сидит сзади, совершенно спокоен. Я вижу в нём черты непревзойдённого капитана, задатки настоящего лидера, но является ли Акаши настоящим Акаши — не понять, или я просто цепляюсь подсознательно за то, что мне всего лишь кажется. Никто из нас толком друг друга не знает. — Что ж, сегодняшний урок мы как раз посвятим будущему празднику, — учитель истории искусств громко хлопает в ладоши, привлекая внимание практически всех в этом классе. — Есть у кого-то какие-либо идеи? Я смотрю на него совершенно без интереса. Надоедливых мыслей в голове становится всё меньше, зато гробовая тишина ещё сильнее угнетает. Учитель чуть облокачивается на стол, скрещивает руки на груди и внимательным взглядом обводит каждого ученика. В своём сером костюме-тройке и клетчатом шарфике он выглядет не слишком уж убедительно, но, признаться, действует его испытывающий взгляд на многих. — Так, хорошо, — резкий голос заставляет чуть ли не дёрнуться, и, когда учитель начинает ходить из стороны в сторону, потихоньку отпускает, — тогда, может быть, хоть кто-то вспомнит, что же сегодня за день такой? Тишина в классе сгущается сильнее, словно ответа и правда ни один человек не знает. Вообще никто. — Жаль, — преподаватель разводит руками в стороны, а я тяжело выдыхаю. — Потому что ровно сто лет назад в нашей стране отменили сухой закон. Учебники передо мной, даже не открытые, аккуратно сложены на краю стола. Акаши наоборот продолжает листать совершенно без интереса. Каждый раз, когда я смотрю на него, меня прошибает лёгкая волна озноба, но почти всегда еле ощутимое чувство опасения перекрывает совершенно другое, которое с каждым разом становится всё сильнее — равнодушие. Меня это уже не должно волновать. Даже когда мы победили ещё год назад на Национальных, такого совсем со мной не было. И я молчал всё это время, стараясь ничего не замечать, хоть и мог радоваться простому «играем по старой схеме». Главное, что мы побеждаем, и больше ничего не нужно. — Натолкнул на умные мысли? У меня касательно этого идей нет совершенно. Я не могу назвать себя безмерно творческим человеком, потому что больше люблю оставаться безучастным. Акаши не раз говорил, что мне стоит уделять внимание лишь баскетболу да игре в сёги. К слову, именно из-за этого разговора я всё чаще ловил себя на мысли о неумолимом желании увеличивать расстояние во время бросков. — Накаяма-тян, а почему бы Вам не отложить книгу и не предложить нам что-нибудь более весомое? Давайте только без глупостей. У неё были свои идеи и мысли, отличные от всех остальных. Я поочерёдно перевожу взгляд с учителя на Мизуки, которая медленно-медленно откладывает книгу и совершенно невинно смотрит на преподавателя, отчего, сидящий недалеко от меня Акаши усмехается. На долю секунды мы с девушкой сталкиваемся взглядами, но она тут же торопливо отводит свой. — Она будет продолжать читать, даже если за окном чисто случайно взорвётся атомная бомба. — Акаши-кун, не хочешь поделиться с нами своими идеями? — предлагает учитель, останавливая все споры разом. — Идеями? Ну, касательно этого их нет. — Их нет? Что ж, очень жаль. Акаши явно игнорирует данное высказывание, но вести себя как-то развязно и по-хамски он никогда ни за что не будет. Слишком уж не в его стиле. Только когда я слышу негромкий вздох Мизуки и замечаю следующую за ним лёгкую улыбку, Акаши сдаётся. — Ну, ладно, объясните мне одну вещь. Вот, Вы хотите, чтобы мы пошли на этот праздник и, кроме того, мы должны подготовить нечто пропагандирующее, показывающее, что мир без алкоголя просто чудесен? Где-то, в одном из классов, Аомине, Кисе или какой-нибудь Хайзаки наверняка подавились воздухом. — Нет, не совсем, — Акаши пожимает плечами и ограничивается лишь едва заметным кивком, как бы разрешая учителю продолжить, — я лишь предложил использовать тему отказа от алкоголя, как тему выпускного бала. На мгновение в классе воцаряется молчание, я взглядом обвожу каждого, задерживаюсь на Мизуки. Она сидит ровно, по-своему гордо, но, наверное, если надавить, точно сломается. Сам не знаю, откуда в моей голове подобные мысли. — Ты можешь говорить о запрете алкоголя, Акаши-кун, — она всё же решает обернуться и смотрит на нас обоих теперь крайне внимательно. — К примеру, подобный запрет был в двадцатых годах в Америке, что, кстати, послужило процветанию подпольного бизнеса. Ну, знаешь, мафия. Прям ваша тема. — Накаяма, вот только не надо утрировать. — А эта идея, кстати, очень неплохая, — преподаватель вновь сводит нарастающий конфликт на «нет». — Праздник в стиле Америки двадцатых. Ну как вам? Накаяма смотрит на Акаши немного надменно, будто бы пытаясь сделать так, чтобы он первым отвёл взгляд, а потом она очень многозначительно смотрит на меня; я лишь тяжело вздыхаю и просто отворачиваюсь. — Костюмированный фестиваль! — громко восклицает кто-то. Время близится к концу урока, и впервые мне хочется сбежать из класса. Однако, может быть, виной этому утро без абсолютного спокойствия. — Уж лучше, чем школьные мероприятия, — Мизуки совершенно индифферентно перелистывает страницы учебника по истории искусств, так, словно делает всему миру одолжение, ожидая лишь окончания урока. Акаши как-то говорил о том, что ей чаще бывает скучно — типичная проблема для бедной девочки подростка, у которой, если присмотреться, всё(?) есть. — Отлично! — на голос учителя я отвлекаюсь чисто инстинктивно, киваю, но смотрю совершенно в другую сторону. — Значит, договорились. Мизуки тоже учтиво кивает ему и неспешно поднимается со своего места, точно со звуком приятной мелодии звонка подцепляет школьную сумку, а потом лишь на долю секунды её лицо озаряет лёгкая улыбка, которую она так любезно подарила нам с Акаши. Улыбка, от которой я совершенно не забываю о плохом настроении. В каждом литературном произведении есть такие героини. В каждом классическом романе можно увидеть признаки дурного(?) характера. Только я впервые замечаю такое поразительное сходство с реальной жизнью и впервые задумываюсь над тем, что времена хоть меняются, а, вот, люди — нет. Совершенно.|||
Кисе Рёта никогда не был человеком, с которым я хотел бы иметь какие-либо дружеские отношения. Меня до ужаса угнетала его непосредственная болтливость и поведение в целом. Когда он решал вдруг представиться кому-нибудь, то с той особенной чарующей приветливостью произносил: «Очень приятно познакомиться. Кстати, я — модель». Кроме того, он зачем-то до этого обскакал почти все спортивные секции Тейко, довольно редко посещал их, но посещал. Я как-то спросил, зачем ему это. А он лишь пожал плечами да беззаботно ответил, что жизнь слишком коротка, чтобы тратить её на что-то одно. И не забыл напомнить о том, что ему очень нравится мой забавный акцент, даже если, по моему личному мнению, акцента у меня, как такового, нет. Конечно же, мне всё равно приходилось общаться с ним, ведь нас и так объединяет один баскетбольный клуб. Талантливых баскетболистов в Японии ничтожно мало. А Кисе всё равно на деле оказался вполне себе приятным парнем, хоть и жутко раздражающим порой. За всё время нахождения здесь, в пустом актовом зале, никто из нас не произнёс ни слова, никто не упомянул прошедшую тренировку. По вечерам воздух в пустом зале совершенно глух, но пронизан тонкими нитями чего-то более высокого. Может быть, дело в том, что по вечерам я частенько играю здесь на рояле, очень редко вообще обращая внимание на то, что происходит вокруг. Есть лишь негромкое, медленное, сомнамбулически прекрасное начало «Лунной сонаты» Бетховена. Вдалеке от сцены, на одном из бархатных стульев, располагается и Кисе, который глаз не сводит с экрана собственного телефона и точно наслаждается звуками этой музыки. Иначе никак не объяснишь то, что он совершенно не торопится уходить. Рояль звучит глубоко, лёгкий гул разносится по всему помещению. Словно бы между реальным миром и собственными мыслями возрастает невидимая преграда — решительно ничего не может отвлечь от прекрасных звуков музыки. Я же сыграть могу любое произведение. Практически. Могу сыграть так, что помнить буду очень долго, вероятно, никогда не забудут. Есть лишь (почти) пустая аудитория и сам рояль. Ничто не позволяет прорваться в мысли и заставить надолго задуматься. Мгновение спустя перелистываю одной рукой страницу нот и чуть хмурюсь, замечая силуэт Кисе, что уже минуты две точно бродит из стороны в сторону по сцене у рояля. — Ну слишком тоскливо, — замечает он, без особого удовольствия следя за тем, как я машинально качаю головой. Однако, даже звуки чересчур серьёзного произведения не могут стереть с его лица улыбку, от которой лично мне становится неприятно. И дело даже не в том, что мне не нравится Кисе. Дело, скорее, в том, что я сам редко нахожу повод улыбаться. Рука тянется к верху крышки, чтобы закрыть чёрно-белые клавиши инструмента. Кисе совершенно по-дружески хлопает меня по плечу, когда я снимаю с глаз очки. Только когда он чуть вздрагивает, я перевожу взгляд в сторону чуть скрипнувшей крышки рояля. Далее скрипит и дверь. Звук разносится по обширному залу очень быстро, но поворачиваемся мы с Кисе на источник самого шума абсолютно синхронно. — «Тот, у кого нет музыки в душе, — проходя мимо него, ненароком произносит Мизуки, и вновь улыбается. — Кого не тронут сладкие созвучья, Способен на грабёж, измену, хитрость»*. Признаюсь, вид сбитого с толку Кисе доставляет мне непревзойдённое удовольствие. Правда, сам я никогда не старался задеть его или хоть как-то ударить по самолюбию. Вернее даже, это Кисе на все оскорбления реагирует слишком преувеличенно резко, как бы принимая всё близко к сердцу. Просто сейчас я вижу, как его напускная жизнерадостность практически за секунду слетает на «нет». И теперь это не доставляет удовольствия, больше настораживает, но подсознательно толкает на лёгкое поощрение в пользу Мизуки. Разве что Хайзаки мог похвастаться тем, что способен испортить настроение Кисе чуть меньше, чем за полминуты. — Ой-ой-ой, как страшно, — он снова улыбается, но, кажется, через силу, напоминая мне теперь чуть ли не потерявшегося щенка. Хоть Кисе и старается выглядеть совершенно обыденно, попытки эти провальные. Глаза у него бегают из стороны в сторону — даже я замечаю. — Прости, совершенно не хотела обидеть, — первое мгновение мне кажется, что я что-то пропустил, поэтому, когда Мизуки облокачивается о рояль не так далеко от меня, точно рядом с Кисе, мне становится немного не по себе. — Значит, Бетховен? Когда ты играл его, мне показалось, словно я во сне. — Приму это за комплемент, — выдыхаю я, машинально поправляя галстук. Мысли сами судорожно начинают крутиться в голове, словно бы пытаясь найти хоть что-то, чем можно продолжить диалог. — Мне тоже нравится «Лунная соната», — голос Мизуки кажется очень мягким, и, когда я решаю посмотреть на неё, замечаю всё ту же улыбку. — Меня учили играть на фортепиано, когда я была маленькой. — Что тебе мешает играть сейчас? — Времени немного, — Мизуки пожимает плечами и чуть отходит в сторону, уступая место Кисе, который тоже внимательно слушает её речь. — Кроме того, фортепиано — это же не просто игра, так? Это ведь некая частичка тебя самого. Возможно, если Кисе-куна лишить его модельного бизнеса или баскетбольного мяча, — девушка проводит ладонью по лбу, чуть жмурясь, и теперь смотрит на Кисе, — уберётся и частичка его самого, да? Кисе только кивает, потому что в мыслях его, вероятно, нет ни одного хорошего, правильного ответа. Смотреть в глаза Мизуки сродни настоящему испытанию — они выражают слишком многое. Но в то же время это многое — далеко не всё. — Кисе-кун, — она тихонечко облокачивается о рояль чуть позади него, совершенно не отводя взгляд от меня. Тускло-оранжевое освещение отдаёт бликами на медных волосах девушки, и отворачиваться совершенно не хочется, — тебе нравится классика? — А ты угадай, Накаяма-чан, — хочется громко кашлянуть, чтобы отвлечь их друг от друга, но я лишь закатываю глаза. Кисе от девушки отвлекается быстро и переводит взгляд на меня, так и не дожидаясь ответа. — Мидорима-ччи, передай, пожалуйста, капитану, что на тренировку я завтра, скорее всего, опоздаю. Счастливо. Подхватывает сумку и пулей вылетает из актового зала. Мизуки улыбается. — Иногда у меня случаются такие заскоки, — она выдерживает мой тяжелый взгляд. — Неловко получилось... Не многие могли вогнать меня в состояние сродни лёгкой паники и волнения, но у Мизуки это получалось вполне себе обыденно. Так легко, будто стоит ей лишь дёрнуть за ниточку и любая эмоция будет лежать словно бы на ладони. Признаться, это нередко заводило меня в тупик. Даже сейчас мне не хочется смотреть в эти глаза, потому что Мидорима Шинтаро всегда остаётся холодным. Хотя, если верить всем слухам, бродящим в стенах Тейко, Мидорима Шинтаро вообще машина. Взгляд её стальных глаз полностью задерживается на мне, а потом останавливается где-то на воротнике рубашки. — А ты не собираешься играть здесь до ночи? — интересуется она. Я лишь мотаю головой, совершенно не зная, что ей ответить. — Не хватало ещё какого-нибудь убийства под звуки «Венского вальса». — Какое там убийство, если Кисе после того случая в зеркало на себя смотрит чаще, чем в руках баскетбольный мяч держит? Мы снова сталкиваемся взглядами, и кажется, словно сейчас моё поведение жутко напоминает манеры ужасно закомплексованного мальчика-первогодки. — Беру с тебя слово, что ты обязательно сыграешь для меня. Я слишком поспешно киваю головой для того, кто только что сыграл «Лунную сонату». Мизуки вновь лишь улыбается, и, больше не говоря ни слова, разворачивается и идёт к выходу из актового зала, оставляя меня наедине с собственными мыслями. Я закрываю книгу с нотами. Чем всё это общение должно кончиться, я не знаю и даже стараюсь не думать, не додумывать: бесполезно — так же, как и пытаться не искать её взгляда: она загадочна, непонятна мне совершенно. Странны и наши с ней отношения — друзьями мы не можем называться; она... иногда бывает жестокой. И всё это без конца держит меня в неразрешающемся напряжении, в странном ожидании чего-то плохого — вместе с тем мне ужасно нравится слушать её. Наверное, я слушал бы её, читай она вслух словарь. И не важно, что обычно мне совершенно всё равно. Уже спускаясь по одной из лестниц, я думал лишь о том, что если сравнивать людей с дождём, то я — мелкая морось, а она — ливень, который людям не нравится, но в котором тоже есть приятное.