Вот так и получается в большинстве случаев: жалость — к чертям прогонять, разум — лучше отключать, судьбу — принимать смиренно.
Свет высоток Токио отлично служит временной заменой ещё не проступившим на ультрамариновом небосводе звёздам. Бесконечное количество огней разлетается чуть ли не на мили вокруг, искрящиеся тысячами фар дороги продираются сквозь постепенно сгущающийся мрак. Тёмное небо немного сокрыто дымкой облаков, на горизонте догорает последний свет заката. Куроко терпеть не может подобного рода мероприятия, хотя скрывать всё недовольство всегда получалось замечательно. Перекрыть равнодушием и холодностью во взгляде, не улыбаться лишний раз и исчезать вовремя — о, да, Тецу в этом был гением, непроходимым талантом. Правда, пришло всё не сразу, месяцев так пять понадобилось, чтобы потом было лучше и легче. Например, после парочки непредвиденных ситуаций, суровых и дурацких происшествий Куроко стал, наверное, умнее. Решил отсиживаться в тени; наблюдал оттуда своими водянистыми глазами. Только вот он полагался не только на зрение, не только на годы общения, но и на то самое чувство, что позволяло по одному взгляду определить — стоит того человек или нет, надо ли на всякий случай пустить в ход простое наблюдение, появиться за спиной незаметно, ведь удар словом — легко, настоящий живой удар — нет. Куроко бросает очередной взгляд на двери и тут же отворачивается, совершенно не желая быть здесь. Как только эти самые двери хлопают, он вновь отвлекается и замечает уже Кисе, который слишком быстро оккупирует внимание одной из тех девчонок, что разносят по всему помещению напитки на подносах. Там должен быть яблочный сок или, по крайней мере, что-то газированное, что никак не причинит вреда организму. Кисе берёт бокал какой-то шипящий жидкости и залпом выпивает всё содержимое, перед этим чёрт знает зачем предварительно выдохнув. Это уже говорит о многом, о чём-то отнюдь не хорошем, потому что блондин очень быстро ставит стакан обратно на поднос, едва заметно улыбается ученице, поправляет галстук и идёт в сторону Куроко. Тецу, если честно, даже не уверен в том, что товарищ заметит его сейчас, но сказать хоть что-то стоит, потому что такое поведение — что-то нереальное и, по правде говоря, опасное. — Кисе-кун? — голос Куроко звучит твёрдо, даже когда Рёта оказывается прямо напротив. Тецу даже отстранённо думает о том, что такого взрывного Кисе, в принципе, бояться тут надо именно ему. Рост, возможности — знаете, лучше вообще не подходить, даже если блондин его безмерно уважает. — Отвали, — отворачивается резко в долю секунды и идёт к другому выходу из главного корпуса Тейко. Надо бы остановить, чтобы глупостей не наделал, думает Куроко, глядя товарищу вслед. Хотя, если задуматься, Тецуя в обычное время не выделялся особой ретивостью характера. Он не пытался участвовать в спорах, не голосил что есть мощи даже в такие моменты, когда протест клокотал в его венах, точно бы ртуть, точно бы лава. Он редко (на самом деле, почти всегда) шел хвостиком за кем-либо, если не имел своих дел. Куроко больше предпочитал следить за остальными. Кто его знал в достаточной степени, этого паренька с вечно взлохмаченными светлыми волосами, тот зыркал невозмутимо, пожимал плечами, как бы оттого, что это вполне нормально. Есть, конечно, и те, кто всё-таки умудряется спросить, чего это он такой тихий, чего это не диктует свои условия. Это, между прочим, вполне логичное замечание, только вот Куроко становилось от этого немного неуютно. Совсем-совсем чуть-чуть, потому что он, наверное, один из тех странных, почти отрешённых парней, что напоминают старое, немного разбитое зеркало. Если так подумать, зеркала вообще в себе хранят слишком многое. В них темно, но, вот, пороков общества хоть отбавляй — они заметны прекрасно. Разве можно молчать и просто игнорировать всё это? Но ты, Куроко, всё-таки считаешь, что да, можно. Но ничего личного. И вас ведь тоже донимают мысли о том, что хорошо, а что плохо? Тецуя даже на секунду задумывается о том, что этот вечер будет помнить ещё долго. Сперва вспомнит то, как громко-громко тут играла странная музыка, как классно были все одеты, потом он выходит на холодную улицу из уже душного помещения и видит нечто иное, совершенно противоположное. Куроко даже так, ещё не повернув голову в сторону зданий спортивных залов, догадывается по голосам, которые перебивают любой другой шум даже на заливающимся звуками музыки крыльце. Тецуя знает эти голоса хорошо — их трудно описать, но сама атмосфера здесь теперь напоминает что-то вроде из тех фильмов, где главный герой попадает в неизвестный город, находится в неизвестных обстоятельствах и собственного имени, увы, он тоже не помнит. Внутри здания запах сладкий, его перебивает разве что хлорка из бассейна, который, верно, тоже оккупировали в самый разгар веселья. Куроко же почему-то чувствует здесь запах свежескошенной травы, незабываемый, как из детства; только вместо травы тут люди и редкие снежинки — целый ураган чёрт знает чего. Тогда Тецу от этого чуть ли не выворачивало наизнанку — его вообще выворачивало от всех расправ, невольным свидетелем которых он становился; но именно сейчас, в этот вечер, за пределами главного корпуса Средней Школы Тейко, его буквально с головой окутывает какой-то странной безмятежностью, которую он не чувствовал прежде. Дело лишь в том, что от твари этой избавляться надо немедленно. Задушить в себе, не дав захватить себя полностью — Куроко, глядя на всё это, думает, что если эта же безмятежность доберётся до его желания играть в баскетбол, то всё, конец. Сердце бьётся противно ровно. Куроко стоит на месте и смотрит. Прям невинный парень. Первые три секунды кажутся ничем, и Тецу уже думает развернуться и исчезнуть, но после вспоминает себя на первом году обучения в Тейко, когда отчаянно рвался в бой. Нужно остановить. А он, оказывается, ни черта не решительный. Отлично. Холодный, безэмоциональный взгляд направлен не на небо, а именно на троих, не на кого-то ещё. Все три форварда баскетбольной команды. Какая неожиданность. Кулаки ломают рёбра. Боль разрывает. В глазах ни у кого нет жалости, даже Кисе не улыбается, ему жаль лишь свой пиджак. Если бы Куроко знал раньше, на что этот блондинчик-модель способен, то непременно бы разбил нос пареньку, «неудачно» послав мяч в его сторону на первой же тренировке в качестве его замечательного наставника. Глухой удар. Хайзаки держится за челюсть, сплёвывает кровь. Падение. Из футболистов большинство легко может дать отпор. Желание вмешаться пробивает лёгкие. Летит вниз и задыхается. Исчезает. Свет в здании не гаснет. Куроко прекрасно слышит музыку за стенами. Перелив нежно-розового и тёмно-синего. Гармонично. Может быть, кто-то посмеётся с того, как чьё-то хорошее настроение буквально растворяется в холодном воздухе? Как чья-то неотразимость, в принципе, врезается в бетонную стену. Ведь это так прекрасно, Куроко даже плечом не повёл, когда заметил, как Кисе буквально затылком приложили к стене. Мурасакибара всегда с особым пренебрежением говорил, что в футбольной команде одни тяжеловесы, которые только и ждут повода, чтобы выставиться. И это, оказывается, весело. Механические движения. Кисе следит почти за каждым, в мыслях всё так же жалея дорогой костюм. И себя, когда галстуком вытирает кровь с разбитой губы. Не брезгует. Куроко набирает сообщение. Перед глазами плывёт текст, телефон едва не выпадает из рук, пока не слышится противный скрип двери позади. Тецу дёргается и сразу же кивает головой в сторону бойни. Акаши хлопает его по плечу и буквально одним взглядом останавливает Кисе, который замечает капитана первым. Мидорима скручивает Аомине, а Мурасакибара — Хайзаки, как самого буйного. Ругательства царапают горло изнутри. — Руки убери, — скалится Хайзаки. Кровь идёт носом, но Мурасакибара скручивает сильнее. Ещё чуть-чуть — и до хруста костей. Может быть, всё всегда было бы хорошо. Но нет, люди словно слепые котята, не видят в своих деяниях вреда для себя же, забавляясь страданиями других. Кто-то просто так, а кто и ради своих мнимых целей. Куроко негромко выдыхает холодный воздух. Людям нужна жестокая слава, но в итоге они погибнут сами. Акаши в упор смотрит на Кисе и Аомине. — Вас обоих к чертям надо убрать из основы, — едва ли не шипит. Голос пробирает до холодных мурашек и дрожи. Акаши на секунду отворачивается к Мидориме и странно улыбается. Правда, жутко. — Шинтаро, знаешь причину, по которой я ещё не убил любименьких форвардов? Я выпиваю. Добавляю алкоголь в любую еду. Он поправляет пиджак, разворачивается, кивает всем, чтобы шли следом за ним. Мидорима протягивает Кисе руку. Жарко. Куроко мутит. Хайзаки вырывается и просто сваливает в сторону канала, где обычно любил находиться Аомине. Все смотрят ему вслед. Куроко даже кажется, что Кисе сейчас разревётся, но тот просто пытается остановить ладонью кровь, а Дайки лишь надеется на то, что разъярённый Шого не вернётся в школу до окончания этого вечера.|||
Медсестра влетает в кабинет слишком быстро, и Акаши, не меняясь во взгляде, почти приказывает: — Вправьте им мозги. У молодой работницы дрожат руки, когда она замечает пострадавших и вообще всю баскетбольную команду у себя в кабинете. Момои вцепляется в предплечье Куроко и никак не хочет отпускать, буравя взволнованно-злым взглядом не менее потерянного и уставшего Дайки. Медсестра держит лёд у его щеки, пока Мидорима в своей манере отсчитывает Кисе. Тот не совсем слушает, зато кивает, как бы обещая, что такого честно-честно-честно больше не повторится. Аомине шипит, но упрямо терпит. Таблетка обезболивающего растворяется на языке вместе с кровью. Класс. — Лучше? — интересуется Акаши, вновь появляясь в дверном проёме, подле Момои и Куроко. — Вам ещё что-то нужно? Медсестра качает головой, указывает Мидориме на шкафчик с медикаментами и быстро выходит из кабинета. Куроко замечает сигареты в кармане. В коридоре слышится странный негромкий писк. Мурасакибара штурмует автомат со сладостями. Он закидывается конфетками прямо там и берёт товарищам тоже какие-то сладости и по яблоку. — Ты вообще слышал о том, что такое диета? — Мидорима чисто случайно едва не убивает Кисе куском льда. — Ты беспокоишься о том, что можешь слечь с диабетом? Атсуши суёт ему яблоко в рот. Тот всё-таки замолкает и закатывает глаза. Потолок слишком белый. На улице совершенная темень, тусклого фиолетового освещения незаметно, только слышится музыка. И поток холодной воды. Аомине жмурится. Немного громко. Кисе просто смотрит в пол, изредка касаясь ободранной щеки и хмурясь от боли. Сегодня он сломал человека, как ветку об колено. Это ведь ей, девушке, должно быть больнее? Но в нём не бьёт какой-то там экстаз от этого. Досада грызёт изнутри. Пол словно бы расплавляется. Рёта вспоминает, что волосы у Судзуки почему-то очень мягкие. — Так и будете доставлять мне сотню проблем? — как Акаши меняется так быстро, неизвестно. Звучит безжалостно. Куроко видит оттенок стали на дне его взгляда, но не собирается оправдывать. Никто не нормален; никто сейчас не будет иметь мирной, спокойной жизни. Никто. Так же веселее, ну?