У самого злого человека расцветает лицо, когда ему говорят, что его любят. Стало быть, в этом счастье. ©
//\\//\\
Я раньше думал, что если человек увидел тень в тебе и не убежал — это твой человек. Но что, если ты сам есть тьма, и человек принял тебя именно таким, найдя в ней свет? Что, если в этой тени человек разглядел тебя? Если он с тобой не «несмотря ни на что», а целиком и разделяя? Просто поменять формулировку. «Я с тобой, потому что ты такой», а не «Я с тобой, даже если в тебе есть то-то»?
Сегодня я впервые осознал: всё это — жалко. Просто жалко, без всяких метафор и ненужных сравнений. В коридоре, на первом этаже, отвратительно-громкой трелью разрывается телефон. А я просто беру свой мобильный, подкидываю и... пинаю ногой, словно бы это футбол. И даже не жмурюсь, когда слышу звук удара о стену в комнате, серьёзно. Скорее всего, он разбился. В последнее время в такие моменты я чувствовал себя на самом-самом дне; мне хотелось убежать, уехать, выспаться уже наконец-то, удариться головой обо что-то твёрдое, пойти в инженеры... У меня не получается принимать поддержки от людей, от которых ожидаешь. Лишь нотации, будто у них и так всю жизнь замечательное настроение и всегда всё получается. Мне до сих пор самому обидно, потому что даже так мне кажется, что я ничего подобного не заслуживаю. И вместе с этим, мне странно смешно, потому что люди многие действительно поражают! Когда плохо мне, они сидят и слушают, обнимают, стараются сказать самые ласковые слова, но почему-то мне в такие моменты чаще хочется, чтобы рядом оказался кто-то из команды и просто посчитал своим долгом указать мне на все недостатки, зная прекрасно, что при моей дурацкой эмоциональности это вообще может жутко разозлить. А ведь и правда знают!— У нормальных людей не такие позорные броски, они молодцы. А ты — дно. Соберись уже, ни черта так не достигнешь.
Ага, а ты прям в списке Forbes и никогда-никогда не расстраиваешься. Зато именно после этих слов Аомине, я принял во внимание всё то, что до меня пытался донести и Куроко не так давно. Мелкие победы ничего и значить не будут на фоне общего, капитального поражения. В конце концов, на фоне того, как затухает солнце, огонёк спички совершенно не похож на какую-то там избитую надежду. Мне и собственная улыбка не кажется такой уж лёгкой при осознании всего того, что я натворил. Это, наверное, как взять в руки биту и разбивать расставленные по кругу глиняные вазы, желчно улыбаясь, потому что, чёрт возьми, это разве нормально? У скольких людей вообще случился нервический припадок, что стал последствием совершенно странного, мерзкого, бессмысленного, но такого тёплого чувства? Любовь — как грязный воздух, из-за которого задыхаешься, но который даже так даёт жить. По крайней мере — долго. Я щёлкаю зажигалкой, которую ещё где-то год назад вытащил из кармана Акеми, и даже удивляюсь, когда огонёк неожиданно разбавляет тусклый свет от телевизора и настольной лампы в комнате. Мобильный на полу не издаёт ни звука. Но трель на первом этаже даже так неприятно бьёт по ушам. Зато в вое ветра на улице, в звуках воды в трубах, в отражении зеркала почему-то слышу такое извечное «Есть ли у тебя сердце?». Да и если бы не было — потеря для мира небольшая. Кроме того, быть человеком — всегда уходить от страха, от проблем, что бегут по пятам, и у каждой... нет решения и отвратительная улыбка, что так и грозится перерасти в гнусный смех. Но, чёрт, это же забавно: словно бы видеть все эти слёзы, а с волнительным закипанием крови сидеть на месте, ничего не делать и упрекать себя в том, что ты даже не подошёл к ней, чтобы сказать хоть что-то. Но я — молодец. Я разбил сердце девушке так жестоко, что даже внутри с каким-то неприятным страхом надеюсь на то, что она мне больше и слова не скажет. Если вообще посмотрит в мою сторону. Щёлкнувшая зажигалка тут же отправляется в раскрытое настежь окно, на холодную улицу, которую освещает, кажется, лишь один фонарь. Я запрокидываю голову назад, а внутри всё так и разрывается от осознания собственной беспомощности и ничтожности. Ощущение это неприятное — словно бы взяли тонкую-тонкую иглу и постепенно начинают вгонять в кожу, поверх солнечного сплетения, параллельно напоминая всё то отвратительное, что только можно совершить. Голова будто бы наливается свинцом, а большой палец на руке болит от того, что я слишком долго сжимал в ладони зажигалку, пока не вышвырнул её. И что с того, что разбил? Каждый раз так делаю, каждый раз волей-неволей приходится отказывать людям. Не самым добрым способом, без всяких там улыбок, чтобы не думали ничего лишнего. И смешно же, смешно, серьёзно. Судзуки, чёрт возьми, такая наивная девочка, что иногда мне просто хочется треснуть себя по лбу со всей силы. Чтобы баскетбольный мяч прилетел точно в лицо мне и выбил всю эту дурь, потому что я просто не могу понять того, что она готова себе на горло наступать лишь бы мне было хорошо! Она готова была терпеть нескончаемые издевательства со стороны наших одноклассниц, но всё равно самоотверженно общаться со мной, помогать любыми способами, любить. Судзуки продолжала любить меня после всего. А я это видел прекрасно, но и шага не ступал, чтобы быть ближе. Я просто бил словами, исподтишка, потому что мне было смешно. Мне, блять, было смешно наблюдать за тем, как хрупкий мирок девушки рушится на части, стоит ей только взглянуть на меня. Я забавлялся тем, что так мучил её, совершенно не беря её чувства в расчёт. Я удивлялся, когда она после каждого моего крупного промаха оказывалась рядом и брала за руку. И это тепло так безумно поражало меня, что смех заменялся каким-то странным волнением. И я подсознательно не хотел даже слышать искреннее «я люблю тебя», ведь мне самому никогда не давали сказать этого. И казалось, что это поверхностное чувство, эмоция, которая тревожит лишь первые пять минут, а потом просто отпускает и уже навсегда. Но Судзуки смотрела на меня так, как не смотрел никто. Она смотрела так, как не позволила бы себе не одна уважающая себя девушка смотреть на того, кто причинил столько боли и принёс столько разочарований. Нет, серьёзно! Я бросил в неё баскетбольный мяч, практически щедро подарив лёгкое сотрясение. Я, можно считать, нашёл ей даже лучших подружек, что при любом её контакте со мной готовы раздобыть серную кислоту и использовать по тому самому назначению. Я так смешно шутил, вскользь говоря ей о том, что влюбляются лишь глупенькие маленькие девочки, что она просто должна поблагодарить меня за все испытанные эмоции. Я внёс в жизнь этой девушки столько веселья, что любая уже бы искала пистолет, чтобы просто застрелиться и покончить со всем этим. В тот вечер, уже когда бал подходил к концу, Судзуки что-то говорила одной из подружек-одноклассниц и смеялась поминутно. В её движениях было что-то лихорадочное, неестественное; на меня после не взглянула ни разу. Многие бы заметили эту необычную весёлость. И все внутренно только и могли радоваться, глядя на довольный народ, я — на Судзуки; а у Судзуки тогда был просто нервический припадок. Почему-то я был уверен, что она проведёт всю ночь без сна и будет горько плакать. А потом, спустя какое-то время, посмотрит в мою сторону и всё же улыбнётся. Пусть горько, пусть через силу — искренне же! Такое не может легко пройти мимо. Как не может пройти ни одна девушка, которая прекрасно знает, когда конкретно у баскетбольной команды ближайший матч и какие именно слова поддержки мне нужны. Раз за разом я отчётливо слышал, как они в зале (да на любой другой арене!) громко-громко выкрикивали моё имя. Я видел сотню плакатов, и меня это прям убивало. Так и хотелось бросить в их сторону что-то тяжёлое, например, пару грубых слов, чтоб заткнулись уже наконец. После каждого удачного броска безумно хотелось просто хлопнуть себя по лбу со всей дури. В такие моменты вся команда смотрела в мою сторону неодобрительно, а я конкретно начинал мазать, вся игра уже у каждого рушилась, потому что Тейко, как когда-то выразился Акаши-ччи, — это система. Если у одного не идёт игра, игра не идёт уже и у всех. А если даже и идёт, то не так зрелищно, как хотелось бы. Из рук валилось буквально всё, мне больше не хотелось даже броски собственные праздновать, мне просто хотелось хотя бы попасть в кольцо. И когда мажешь, когда долбаный мяч ударяется о железную дугу и отскакивает в сторону, болельщики соперников готовы орать так, что даже здание спортивной арены трясётся, а ты, вот, стоишь на месте и прикрываешь рот рукой, голова просто разрывается, потому что... Ну, с кем не бывает, правда же? А дурочки эти на последних рядах замолкают только так, хватаются за головы. Иногда хотелось просто опустить руки, с товарищами по команде мы цапались уже даже на спортивной площадке, но именно тогда я вспоминал, что где-то там, на одном из рядов, сидит Судзуки и сжимает кулачки. К слову, она нравилась Ниджимуре-семпаю и Акаши-ччи уж точно больше, чем вся толпа моих поклонниц и, тем более, Акеми. Порой сил мне придавало лишь простое присутствие Судзуки на матче. Было до такой степени глупо представлять то, как она радуется и хвалит меня после череды ужасных бросков и пасов, что реально хотелось смеяться. Нормально это? Разве она нормальная? Влюблённого человека вообще можно назвать адекватным? Меня удивляет Судзуки так сильно, что словами не описать. Мы встретились на территории Тейко, прошли многое вместе. Она не отвернулась от меня, когда я вёл себя настолько отвратительно, что просто заслуживал в те моменты самого сильного удара. Она видела меня безумно слабым и несостоятельным, несчастным богатеньким мальчиком, но была рядом. Она видела мою тёмную сторону, видела, как я недоговариваю и лукавлю, и она до сих пор хочет быть со мной? Если да, то Судзуки — святой человек. Вот, кто действительно талантлив. Я был готов пройти сквозь огонь и воду, представляя себя просто никудышным героем романа, что ищет даму сердца. Я и правда ведь так думал, стараясь заметить её на трибунах среди яркой толпы. Мне начинало казаться, что я слышал именно её голос. Даже Акеми, когда мы ещё встречались, не вселяла в меня такой уверенности. И пусть мы с Судзуки не были похожи на ту влюблённую парочку, что обычно появляется на ярких экранах в кинотеатрах, но её «ты замечательный баскетболист, Кисе-кун» было мне дороже каких-то там объятий и поцелуев, потому что такая вот мелочь была искренней, она была сказана именно Судзуки. И мне казалось, что её присутствие на каждой игре, в самом деле, придаёт больше сил — ничего не случится, всё пройдёт отлично. Но теперь Судзуки просто раз за разом проходила мимо меня в компании каких-то своих знакомых, а я даже не торопился идти следом, пытаясь заглушить желание окликнуть её. И почему-то именно сейчас, в очередной раз глянув на валяющийся у кровати мобильный, я понял, что мне безумно хочется поцеловать её ещё раз. И не как в самый первый раз, по приколу, как конченный придурок. Просто аккуратно обнять и коснуться губами её губ, щеки, лба, не желая смеяться. Мне хочется этот момент оценить по достоинству. И теперь я понимаю, что вот оно, вот! Судзуки во мне поселила столько предрассудков и противоречий, что я понял сразу, что влюблённого человека при всём желании не назвать адекватным. Как бы забавно это ни было. А ведь мне порой даже хотелось просто взять её за плечи, встряхнуть хорошенько, посмотреть точно в глаза и тупо сказать: «Судзуки-чан, я такой кретин, что прямо сейчас советую взять и ударить меня. И посильнее» А она в таком случае просто стояла бы, сбитая с толку, не говоря и не делая решительно ничего. Конечно же, она влюблена, она влюблена в такого замечательного меня, которому просто смешно от проявлений этой любви. И это меня нереально удивляло! Потому что, чёрт, я бы увидел по глазам, что она ничего-ничего не сможет сделать: ни ударить, ни накричать. Я отчётливо вижу, как она просто обнимает меня, а внутри совсем уже не хватает поводов злиться ещё больше, потому что непонимание её сумасшедших действий как самый настоящий удар, от которого становится ужасно плохо. Казалось бы, мне даже разбираться в самом себе не надо, а теперь я просто не знаю, как подступиться к этой девушке. Ей Богу, просто пусть сейчас внизу, в коридоре, опять начнёт звонить телефон, а я возьму трубку, и на том конце мне кто-то совершенно низким голосом скажет уничтожить все хорошие чувства в ком-то. Как заказное убийство, когда мне надо будет всего лишь надеть на голову чёрную фетровую шляпу, выйти на холодную тёмную улицу, улыбнуться и легко справиться с этим заданием. Без дурацкого самобичевания, а просто, совершенно механически выполнить и забыть. И не вот это вот всё. Почему-то внутри поднимается какая-то странная жалость к собственному только что по приколу разбитому мобильному. А в голове что-то неприятно начинает гудеть, когда я вновь смотрю в потолок. Такой небольшой всплеск эмоций позволяет почувствовать себя настолько низко, что до сих пор остаётся омерзительный осадок. Наверное, именно оттого, что Накаяма права, я не хочу даже смотреть в её глаза. Но её слова даже не позволяют чувствовать себя освобождённым. Зато оскорбленным — всегда пожалуйста. Это же Накаяма, чего я хотел?— Извините, пожалуйста, но мне срочно нужен Акаши Сейджуро. Я здесь могу найти его? Аомине, быстро сориентировавшись, выбивает из моих рук баскетбольный мяч. Девушка, чей приятный голос, так легко разнёсся по спортивному залу, стоит у самых дверей и терпеливо ждёт ответа. Мне кажется, что от неё так и веет какой-то странной уверенностью, но смотрит она да и держится как-то робко. Я почему-то вспоминаю, что уже видел её сегодня, но имени так и не узнал. Пожимаю плечами, сразу же выбиваю мяч из рук Аомине, который отлетает куда-то в сторону. Очень хорошо слышно, как снаружи по крыше начинает барабанить дождь. Спасибо хоть, что не ливень — до парковки дойти будет трудно. А мяч оказывается у ног девушки. — Тише, нельзя же так грубо играть. — Ещё как можно, — Аомине ловит брошенный ею мяч и пихает меня, выводя из какого-то странного транса. Он смотрит на девушку, и я замечаю лёгкую ухмылку на его лице. — Акаши ничего про меня ужасного не говорил? В её глазах только едва заметное удивление вперемешку со странным вниманием. — Нет, но я не видела его уже около получаса. И мне нужно его найти. Так что, может, вы всё-таки скажете, где он, чтобы время зря не растрачивать? Я удивляюсь такому спокойному тону девушки. Все прошлые буквально тряслись во время разговора с нами. — Может, — отвечает ей Аомине. — Как жаль, что мы сами без понятия, где он. Она пожимает плечами и поворачивается теперь и ко мне. Поэтому я не могу сдержать своей усмешки, не получается. — А мы с тобой уже сегодня встречались, да? Я почти вздрагиваю, когда Аомине вновь толкает меня, скотина. Я перевожу взгляд на подошедшую девушку, с которой и правда столкнулся сегодня утром, обращаю внимание на чужой взгляд. Он настолько отрешённый, спокойный и невозмутимый; в нём настолько плохо читаются эмоции, что это почти пугает. Никакой заинтересованности. Никаких псевдо-игривых ноток. — Ну да, встречались. Она усмехается уголком губ, ведя плечом и смотря на меня. Впрочем, что-то в этом есть. — Ну и чего ты застыл? — Аомине в руках сжимает баскетбольный мяч, совершенно апатично. — Один-на-один. Сейчас. — Я немного устал, серьёзно, — ладонью провожу по волосам, чувствуя какое-то неприятное волнение. — Тем более при девушках плохо играть — грех. Я не могу не замечать её улыбку. Лёгкая рука касается моего плеча. Она очень приятно улыбается. Но дружелюбно ли? — Если ты так устал, может, отдохнёшь? — смотрит так, что мне это напоминает какое-то кратковременное свидание со смертью. Не вечное, потому что моргает. — Есть вещи, которые не терпят излишнего старания. Особенно, если не получается. Голос настолько мягкий, настолько лёгкий, что даже Аомине обращает своё внимание. В тот день я так и не узнал её имени. Я даже не ответил, вместо этого чувствовал полную и отвратительную растерянность.
Телефон на первом этаже снова так и не затыкается. Мне даже становится интересно, кто вообще звонит в такое время, потому что за окном ночь. Дороги явно пусты, а улицы совершенно бесшумны. Лишь где-то вдали слышится привычный вой полицейских сирен. Вокруг ни души. Мне кажется, что фраза, сказанная Мизуки в тот вечер, ужасно правдива, хоть и наполнена до краёв ядом. И всё становится совершенно ясным, когда я понимаю, что просто уже неосознанно начинаю отвечать сам. Я смотрел в глаза Судзуки, как в зеркало. В такие моменты не шутил, не ухмылялся желчно, не трогал её. Не смел. Но понимал, что никогда не забываю вернуть должок, потому что за то, как поступили со мной, я обязан был так же поступить с кем-то другим. Мне хочется. Но как бы цинично это ни звучало, я знаю, что Судзуки простит. Другое дело — захотеть, чтобы это произошло, и простить уже самого себя.|||
Перед самым началом матча я ожидаемо встречаю Мураскибару в холле, у одного из автоматов с едой. Он уже в форме, а я, слыша нескончаемый писк и звук опускающейся мелочи, не могу не улыбнуться. — Ух ты, — я становлюсь напротив товарища, на что он, похоже, даже не обращает внимание, — ты правда собрался всё это съесть перед самым началом? — Понятия не имею, чему ты так удивлён, — Мурасакибара невозмутимо достаёт какие-то сладости и бросает на меня короткий взгляд. Момои, которая перед нами появляется совершенно неожиданно, вплоть до самого построения возмущается, что игроки в Тейко ужасно безответственны. Я её даже не хочу слушать. Вместо этого на трибунах зачем-то стараюсь отыскать Судзуки, но понимаю, что попытка совершенно глупая, а я этого заслуживаю как никто другой. Плакаты другой школы мелькают на рядах через раз. Я это замечаю, когда тренер даёт очередные наставления, а Момои-ччи что-то там болтает о том, что выгляжу я сегодня неважно, что сходить нужно к врачу. Сегодня последний день игр на домашней площадке, поэтому я всё же обращаю внимание на то, что тренер действительно пытается что-то сказать вразумительное. — Мидорима сегодня на позиции главного атакующего, — низкий голос абстрагирует от криков в огромном зале. — Кисе — страхуешь его. — Я тоже отлично кидаю трёхочковые, — пожимаю плечами. — Ага, — рядом незаметно возникает Мидорима. Я оборачиваюсь, когда он поправляет сползающие с переносицы очки. — Далеко и мимо кольца. Когда игра начинается, мне почему-то кажется, что меня тут вообще не должно быть. Я на долю секунды оборачиваюсь и замечаю, что Аомине-ччи и правда наблюдает со скамьи запасных. Настолько злой, каким обычно бывает Мурасакибара на принудительной диете. А мне даже становится смешно от этого, и, когда я ловлю перенаправленный Куроко мяч, понимаю, что сейчас можно блеснуть. А улыбки с лица болельщиков другой школы возникает желание стереть просто навсегда, потому что самому улыбаться практически не хочется. Мяч рассекает сетку кольца с лёгким свистом, люди так и кричат — неприятно начинает ныть голова. А стратегия игры меняется, мы просто перепасовываемся. Акаши оскорбительно легко проходит кого-то из форвардов, но ничего более не предпринимает. Мысли возвращаются в нормальное русло, только когда я получаю мяч от капитана, передаю Мидорима и в очередной раз поражаюсь точности такого броска. Накаяма же правильно сказала однажды. Ничего не получается. И даже кажется, что я могу и ничего не делать сейчас, но ко мне слишком быстро, слишком резко буквально подлетает один из игроков другой команды и грубо хватает за ворот майки. Я выдыхаю. Она наверняка порвётся. — Что происходит, клоун? — он чуть ли не рычит, указывая одной рукой на табло и словно не слыша предупреждений арбитра. — Ты едешь домой, придурок, — отвечаю я, поражаясь тому, что даже не получается на лицо натянуть беззаботную улыбочку и ухмыльнуться ему, чтобы заткнулся уже. Мне больше жаль собственную майку с восьмым номером, серьёзно. Куроко хлопает меня по плечу, и сейчас я ему крайне благодарен. А Акаши просто бросает на меня опасный взгляд, отчего безумно хочется отвернуться. Но я всё равно уверенно киваю, принимая при этом мяч — как по системе. Разница лишь в том, что на трибунах так и нет Судзуки, которая так часто вселяла в меня уверенность. Мне больше не кажется, что я могу чисто случайно каким-то нереальным способом услышать её голос — в голове просто безумно гудит, а внутри разрастается какая-то дурацкая обида. Потому что Накаяма права, ужасно права. Пас Мурасакибары летит по слишком высокой траектории, мне даже приходится поднапрячься, чтобы вообще поймать мяч. Он ещё в руке так забавно крутится, я едва успеваю кое-как отбросить его в сторону, потому что со всех налетает слишком много игроков в чёрных майках. Мне нестерпимо хочется растолкать их всех локтями, но из-под ног словно бы в одну секунду исчезает паркет, вокруг всё резко-резко перестаёт быть чётким, выведенные на автомате действия становятся буквально ничем, когда я слышу пронзительно-громкий свисток судьи где-то чуть ли не над ухом. Появляется ощущение, словно в голову прилетел баскетбольной мяч. Безумная тяжесть, мгновенно накрывшая тело, не позволяет удержать равновесие. Я спиной чувствую жёсткий холодный паркет, чудом только не приложившись о него затылком. Перед зажмуренными глазами сразу начинают скакать разноцветные пятна, в голове как будто всё к чертям начинает биться вдребезги. Я каким-то неимоверным усилием воли едва подавляю желание громко крикнуть, потому что совершенно резко становится больно. Глаза застилает пелена, мне хочется выругаться на эмоциях. А в голове красным цветом мигает: только не в висок. Только бы не в висок. Глупые попытки сесть ровно оказываются ничем, не получается подняться с паркета. Но в тот момент, когда начинает буквально гореть вся правая часть лица, я прижимаю к ней ладонь так сильно, почти до хруста в запястье, что становится только хуже. Кто-то позади кладёт мне руку на плечо, сжимает ткань форменной майки. — Остановка времени, — поблизости голос того же арбитра заставляет зажмуриться. Только я начинаю ощущать самый настоящий страх и постепенно нарастающее волнение, когда по ладони начинает стекать что-то отвратительно вязкое и горячее. По руке, по лицу, наверное, и вместе со слезами, но я даже почувствовать не могу этого, потому что внутри жутко быстро колотится сердце. И в эту секунду на душе становится особенно мерзко — пусть всё так и продолжает болеть. Я этого заслуживаю. Рядом возгласы какого-то парня раздражением отдаются в голове. Он что-то сбивчиво болтает про локоть и клятвенно уверяет, что не виноват. А я молчу. Пусть тебя к чертям удалят, кретин. Судя по странным звукам, рядом медики раскрывают сумку, а по руке всё так же медленно стекает густая противная жидкость, что доходит до локтя, заставляя жалеть свою белую форму, значок Тейко, который наверняка теперь заляпан кровью, логотип спонсора, даже сами полоски на плечах майки и название школы. И себя тоже жаль, из-за боли не получается даже раскрыть глаза и просто посмотреть вокруг. Голоса множества людей становятся совершенно расплывчатыми, а освещение — тусклым. Мне хочется сплюнуть этот мерзкий вкус железа, но я сдерживаюсь. — Много крови, разбита бровь, — констатирует один из медиков. Я убираю подрагивающую руку от правой части лица и ощущаю теперь, как струя воды буквально въедается во всё это месиво, словно бы кислота. Только вода холодная, стекает вниз, и каплю я зачем-то слизываю, чувствуя, как изнутри словно бы дерёт горло. Ощущение мерзкого привкуса крови вновь заставляет сильнее зажмуриться. К месту ушиба прикасаются ледяной ватой, давят ещё сильнее, будто намеренно желая сделать больнее. А мне кажется, что это в моей голове сейчас сидит кто-то и специально ударяет по стенкам черепа тонким молоточком, как бы напоминая о себе. Внутри чувствуется просто ужасная тяжесть, на губах — кровь. И я понимаю где-то самым краешком сознания, насколько только получается, что когда Судзуки находилась на трибунах, со мной ничего страшного не случалось. Когда я раскрываю глаза, Акаши рукой указывает мне на скамью запасных.|||
Только от одного резкого движения мне становится неприятно. Из школы исчезнуть пораньше получается не так легко, но хотя бы получается, что несомненно радует. Целый день Судзуки избегала любых встреч со мной, что для меня было сродни какой-то нервотрёпке. Даже так, возвышаясь над толпой, я замечаю светлую макушку, что стремительно исчезает за коваными школьными воротами. Скулы сводит, а боль от разбитой брови, несмотря на пластырь и вату, я чувствую сразу же. Поэтому внутреннее желание догнать её, прилюдно схватить за руку и поймать взволнованный взгляд подавить удаётся. Я прикладываю ладонь к лицу, надавливаю на бровь и от неожиданной вспышки боли сам не замечаю, как оказываюсь обступлен девушками, что так и начинают упорно болтать о том, как я им нравлюсь, какой я весь из себя мужественный — получил чужим локтем по лицу, пытаясь отдать пас. Я, совершенно желающий избежать этих дурацких разговоров, лишь натягиваю на лицо обычную улыбочку. Какая-то девушка, обхватив мою руку, без умолку продолжает щебетать о том, какой я замечательный. Мне так жаль, так безмерно жаль, что ты мне не нравишься и что мне плевать на тебя. Едва-едва получается кое-как безболезненно улыбнуться. Отвалите от меня уже! На какую-то жалкую секунду мне кажется, что всё прекратилось. Когда же наконец удаётся вырваться, бросив напоследок сухое «увидимся», я замечаю кафе как раз не так далеко от самой школы. Просто подрываюсь с места, совершенно не обращая внимание на достающую головную боль, и через пару минут буквально влетаю в тёплое помещение с холодной улицы. Первое, что мне удаётся заметить — совсем не яркое оранжевое освещение, которое больше походит на что-то винтажное. Одна из официанток из-за громкого хлопка двери чуть ли не роняет поднос. Я растерянно киваю, выпрямляюсь в осанке, всё так же оглядывая помещение. На стенах, по бокам, висят красивые лампы, что освещают каждый столик, а на заднем фоне играет какая-то старая американская музыка, готов, наверное, шестидесятых. Когда я занимаю один из таких столиков, официантка сразу же подлетает ко мне и начинает как-то загадочно улыбаться. Рассечённая бровь напоминает о себе спустя секунду, стоит только улыбнуться в ответ, и я начинаю мерно постукивать ногой по полу. — Может, Вам медицинская помощь нужна? Какая медицинская помощь? Мне кофе нужен, а не разного рода беспокойства. — Может, оставим, всё как есть? — я выдыхаю, стараясь лишний раз не жмуриться. — Пожалуйста. — Но, молодой человек... — девушка на долю секунды замолкает, прикрывает глаза, достаёт блокнот и ручку наконец. — Американо, — говорю я прежде, чем она успевает спросить что-либо. Правильно. Чтобы я вообще не смог заснуть. Официантка, быстро кивнув, уходит. Я же оглядываюсь и замечаю, что за столиком напротив сидит какая-то влюблённая парочка. Парень с девушкой так мило беседуют о чём, что мне хочется отвернуться от них, даже когда эта самая девушка на долю секунды задерживает свой взгляд на мне. С такого расстояния не слышно разговора в полной мере, но я отчего-то уверен, что идёт обсуждение светлого будущего, свадьбы, детей и в том же духе. В один миг я пропускаю момент, когда стул напротив меня со скрипом отодвигается. И я отвлекаюсь, оглядываю человека, и становится неприятно настолько, что приходится вновь отвернуться, под столом сжав кулаки до побеления костяшек. — Привет, — всё же говорю я, краем глаза замечая теперь любое движение Мизуки. — Не стыдно людьми крутить? Тебе очень повезло, что Мидорима-ччи учится в твоём классе. Девушка улыбается, когда я невольно задерживаю взгляд на проходящей мимо официантке. — А я рада за Судзуки-чан. У неё такой вежливый и внимательный друг. Она с усмешкой вздёргивает подбородок и смотрит как-то по-своему гордо, даже с пафосом. От такого взгляда меня чуть ли не передёргивает. Она морщится, когда я сжимаю пальцы ещё сильнее. То лёгкое презрение теперь ударяет о неприязнь. Мне невозможно жаль, что боль самолично ей причинить я не могу. — Это совершенно нормально, — спокойно говорит Мизуки, когда официантка приносит две чашки горячего кофе. — Более того, можно подумать, будто в первый раз у тебя руки по локоть в чужих страданиях. Мне хочется, чтобы это всё просто закончилось. Чтобы ты страдала, тварь, хочется тоже. Легко понять, что всё это какая-то дурацкая игра. Что всё это лишь для того, чтобы просто посмеяться, какая неожиданность. И, даже прекрасно понимая это, я по-глупому поддаюсь каждому её взгляду, совершенно не имея возможности просто забыть его. — Тебе откуда знать, Мизуки? — по имени. Делаю глоток горячего напитка и смотрю ей в глаза, ловя их лёгкий кокетливый взгляд, скользящий теперь по многим вокруг. — Сомневаюсь, что даже так ты можешь сказать обо мне многое. Ха. — Знать самого себя, значит отвечать за свои поступки. Чёрт возьми. Строит из себя настолько общительную и дружелюбную девушку, что на первый взгляд это даже цепляет. Действительно цепляет, серьёзно. И мысль о том, что я, в самом деле, особенно легко попался, заставляет отвернуться от неё. Рука машинально тянется к лицу, хочется ладонью прикрыть глаза, когда боль от рассечённой брови начинает уже отдаваться в правом виске. Я моргаю и жмурюсь, желая просто приложиться головой о холодную стену, но одёргиваю себя, заставляя при этом улыбаться через силу, словно бы слова Мизуки, конечно же, не попадают в цель и я, конечно же, даже не знаю, о чём она говорит. Нас разделяет лишь поверхность стола и две чашки кофе. Я даже ощущаю лёгкий запах её парфюма. На фоне играет странная музыка, пара за её спиной всё так же обсуждает что-то. — Он сильно заехал тебе, — голос Мизуки отвлекает меня от собственных мыслей. Её рука тянется к моему лицу, но я буквально дёргаюсь, не желая, чтобы она касалась меня. Девушка улыбается, наблюдая за тем, как я облокачиваюсь о спинку стула, чтобы быть хоть немного дальше. Смешно ей, заметно ведь. — Больно? Я мотаю головой, а Мизуки проводит рукой по волосам, всё так же странно улыбаясь. Может быть, мне кажется, но я не вижу ни грамма искренности, словно бы улыбается она натянуто. И мне становится противно от самого себя, потому что я вижу каждое её движение и мысленно сравниваю с быстрой рекой... с примесью клубничного сиропа; сильный поток практически невозможно остановить плотиной, тем более не испытать на вкус, потому что он — отрава для рассудка, сознания. Попробуешь хотя бы один единственный раз — считай, что пропал. И мне становится почти смешно от таких мыслей, поэтому я просто выдыхаю и сажусь ровно, стараясь выглядеть гордым и совсем не оскорблённым. — Я тебя терпеть не могу, — но получается, вопреки смыслу слов, как-то жалко. Я подаюсь вперёд, облокачиваюсь о гладкую поверхность стола, смотрю девушке в глаза и беру чашку кофе в руку. — Боже, ты бы просто знала. Она лишь тихо усмехается, когда наши колени едва ощутимо соприкасаются. — Мне очень нравится твоя рубашка, — негромко говорит она, смотря куда-то в район моей шеи, и я едва не давлюсь глотком уже тёплого кофе. Мы сталкиваемся взглядами. Я словно бы вновь подвисаю и как будто под каким-то гипнозом убираю чашку в сторону. Глаза Мизуки кажутся мне холодными, неприятно, но я даже не успеваю нормально среагировать, когда она накрывает мою ладонь своей. — Тебе тоже приятно делать людям больно? Из-за этого вопроса мои собственные мысли начинают путаться, разбиваться друг о друга, совершенно теряя какую-либо логичность. Взгляд Мизуки всё равно кажется мне ужасно холодным, так и хочется просто взять и влюбить в себя, бросить, разбить сердце, забыть, посмеяться, но мы же все знаем, что это невозможно. Вместо всего этого я беру её ладонь, целую запястье совершенно мягко. В ней точно ярким пламенем бушует превосходство и самодовольство. А ещё что-то такое, что особенно пробуждает ненависть внутри, но какую-то сладкую и отчаянную. Я быстрым движением накидываю на тонкие плечи девушки тёплое пальто, она губами касается моей щеки, замечает, как я морщусь от неприятной боли, и что-то шепчет про врача. Мне кажется, что в вое ветра на холодной улице нет ничего, кроме сладкого запаха её парфюма.