Лучшие женщины смотрят вам прямо в глаза, что бы вы с ними ни делали.©
Вода из крана кажется отвратительно холодной, но так странно жжёт, что хочется лишь зажмуриться. С каждой секундой неприятная боль сильнее подступает к виску, и я едва ли подавляю желание выругаться, руками сильнее сжимая края раковины и внутренне радуясь тому, что хотя бы в этот раз белая керамика не пачкается моей кровью. Один из одноклассников позади неторопливо раскуривает сигарету и громко выдыхает, когда я вновь перевожу взгляд на собственное отражение в зеркале и ладонью аккуратно касаюсь щеки, на которой всё ещё едва заметно проступает синяк. Усмешка сама появляется на моём лице. Я одной фразой задел Мидориму. Честное слово, он ведь даже никогда не реагировал на мои высказывания в сторону его странных талисманов, акцента, плохого зрения, а здесь всё так легко и просто, что впору говорить о той самой любви, которая застаёт врасплох даже тех, кто этого совершенно не ждёт. — Я тебя терпеть не могу. Взгляд одноклассника в отражении кажется особенно тяжёлым. Парень руки убирает в карманы пиджака и не торопится подходить — лишь смотрит в мою сторону и неприятно хмурится, когда я делаю напор воды сильнее, опуская взгляд. — Говорить через зеркало — дурная примета, — пожимаю плечами. Голос заглушается шумом воды. Я только чудом не роняю кольцо в раковину, а в мыслях рисуется образ Мидоримы, который как раз про дурные приметы говорит чаще, чем не замечают Куроко. Но не перейму же я, в самом деле, эту особенность? Хотя было бы прикольно. Холодные струи касаются ладоней, и я невольно начинаю наблюдать за тем, как капли покрывают каждый миллиметр кожи. Но мой одноклассник резко оказывается рядом и закрывает кран. Противный скрип и следующая за ним тишина бьют в виски. — Тихо, — я качаю головой, позволяя себе едва заметную улыбку. Мой взгляд сам ложится на его побелевшие пальцы, мёртвой хваткой вцепившиеся в рукоять крана. — Тихо. Парень неотрывно смотрит на меня. Редкая капля воды срывается вниз, бьётся о белую керамику, и я вновь ловлю свой взгляд в отражении. Глаза из-под светлой чёлки кажутся мне тёмными. Признаться, у меня так и не получилось в точности распознать их цвет. Янтарные-карие-чайные-песочные — оттенок словно бы всегда разный, уследить невозможно. Одноклассник вновь убирает руки в карманы. — Из-за тебя она отказала мне, подонок, — голос звучит грубо и звенит сильнее воды, концентрируя в себе ненависть. Я выравниваюсь в осанке, намыливаю ладони и негромко выдыхаю. — Из-за тебя. — Кто? — Фуюцуки. — Не знаю такой, — я пожимаю плечами и отворачиваюсь, взглядом вновь цепляясь за белый цвет раковины, что кажется ярче из-за освещения, слепит практически. — Не знаешь? — рявкает парень, тут же грубо хватая меня за ворот рубашки, которая, безусловно, теперь помнётся. — Фуюцуки Акира. Я опускаю взгляд на побелевшие пальцы, сомкнувшемся чуть ли не мёртвой хваткой на мягкой ткани. Одноклассник едва ли не шипит, но всё-таки отпускает. — Фуюцуки Акира неделю назад сменила школу. Я тут причём? Сладкий запах жидкого мыла ударяет в голову так сильно, что ещё секунда и она непременно начнёт болеть. Я слежу за тем, как белые пузырьки скатываются по едва проступающим венка на руке вниз, пропадают в воде. — Она словно бы стала одной из твоих поклонниц. Один раз ты сделал вид, что тебе интересно, и приобрёл над её чувствами власть, — на секунду мне кажется, что парень вот-вот заплачет, а всё из-за чувств к какой-то девчонке. Он делает очень маленький шаг назад, сглатывает, а я едва ли удерживаю себя от того, чтобы привычно улыбнуться. — Когда же тебе надоело, ты просто забыл. А я всегда был рядом, поддерживал, утешал, но она решила сменить школу, потому что так лучше, ведь тебя там нет. Вода касается кожаного ремешка часов, заставляя трясти ракой. Через секунду белоснежная ткань на засученных рукавах рубашки тоже оказывается в холодных брызгах, отчего я негромко и раздосадованно выдыхаю, желая затылком приложиться к прохладной стене. — Ты чёртов убийца. Нет, ты намного хуже, — брюнет рядом качает головой, безотрывно глядя на меня. Его голос начинает отчётливо дрожать, но в нём столько желчи и вселенского бессилия, что даже вода в кране становится ещё холоднее. — Те не мучают людей долго, разом страдания прерывают. А тебе смешно. Ты только так ломаешь души. Я со всей силы заезжаю ему кулаком по скуле. Парень валится на пол, и мне становится по-настоящему невыносимо. Дело даже не в горящей на костяшках коже, но я едва ли губу не закусываю до крови, когда покрасневшая рука касается воды. Собственный взгляд в отражении зеркала кажется совершенно потерянным. Шум заглушает невнятное бормотание одноклассника. Чуть позже последние капли падают на кожу. Вот только кажется, холоднее быть не может. Не может? «Ты только так ломаешь души».|||
Я ужасно не люблю токсичных людей. Меня иногда пугает сама возможность находиться с ними рядом, потому что кому вообще могут нравиться бесконечные оскорбления и хмурые, холодные взгляды? К слову, мне нередко случалось встречать девчонок, которые были настолько равнодушны к миру и ко мне в частности, что после общения с ними внутри разрастался комплекс неполноценности. Ведь ты зовёшь её в кафе или просто погулять бесконечное количество раз, а она тебе «нет» и «пошёл к чёрту». Это позднее подобная реакция начала вызывать во мне смех. Холодные девушки только кажутся холодными. На деле, за маской хмурой, ледяной особы скрывается обычная девочка, чьи проблемы и кроются в её извечном холоде и пессимизме. Таких ужасно много в большом бизнесе. Дочки богатых родителей, наследницы крупных компаний. В модельных агенствах я, честно, таких совсем не встречал. Но если встретил бы, то попытался бы свести встречи с такими людьми к минимуму. Если подумать, то и Мидорима до ужаса едкий.— Мидорима-ччи, может быть, сыграем? — Нет. Ты на время смотрел? — Не смотрел. Ты мне друг или нет? — Нет, конечно. — Но мы же в одной команде! — Кисе, тебя неделю назад приняли. — И что? Разве плохо быть открытым? Потом ведь и друзьями можно стать. — Я не могу назвать тебя другом, так как способностей к дружбе не имею.
Однако все токсичные люди попросту меркнут на фоне улыбки и настоящей радости. Я помню, как в моём классе ещё на втором году обучения училась одна девушка, которая просто всех посылала далеко и надолго. Конечно же, я тоже был в этом числе. Я, кажется, попал туда одним из первых. Но мне в кабинете находиться было так трудно, что я по возможности уходил сразу после последнего урока — взгляд у девчонки был ужасно-ужасно холодный, а те редкие фразы, которые она мне говорила, были полны яда. У неё даже руки были ледяные, честно. Но в тот день, когда она переезжала из Токио, подозвала меня к себе и призналась, что я ей всегда нравился. Меня это выбило из колеи настолько сильно, что я едва ли не поинтересовался, зачем она вообще этой ерундой страдала? В тот момент я даже собственное превосходство чувствовать начал. И очень вежливо сказал, что мне попросту без разницы, потому что думать надо сначала и не выпендриваться, ведь в итоге останешься ни с чем. Помню, что ответил ей точь-в-точь, как она это всегда говорила мне, совершенно без эмоций и так ядовито, что просто должно стать обидно. Разбивать надо вдребезги, не оставляя никакой надежды. Тогда и рухнула маска хладнокровия, девчонка с живыми слезами на глазах показалась мне во много раз симпатичнее, но я даже и не подумал о том, чтобы начать утешать её. Не надо было издеваться и портить мне настроение так часто — у меня отвратительная привычка давать сдачу. Голос Момои Сацуки прокатывается по актовому залу весёлым изумлением, в котором я разбираю колокольчики восхищения, зависти, может. Это заставляет взглядом найти Мизуки, которая решает уйти от своих одноклассников. Становится даже забавно, стоит только заметить, как оба парня смотрят ей вслед. Но когда я подхожу к ним, они оба выпрямляются и приветливо улыбаются, пока вновь не начинают рассматривать толпу учеников. — Смешно. Женщины, — я качаю головой и даже позволяю себе усмехнуться, убирая руки в карманы брюк. — Посмотрите на себя. Вы оба просто жалкие. — Но я думал, что нравлюсь ей! — возмущённо выкрикивают вместе, громко настолько, что какая-то девчонка рядом вздрагивает. Я машинально отступаю на шаг назад и неловко улыбаюсь. Одноклассники Мизуки тут же неловко переглядываются. — Ни одна девушка не стоит того, чтобы из-за неё убивались. На секунду ловлю себя на мысли, что здесь впору не утешать, а усмехаться, потому что Мизуки — жестокая тварь. Только, вот, у меня язык совершенно не поворачивается назвать её просто шалавой, серьёзно. Ведь это она прочитала всего Чарльза Диккенса, она живёт французскими романами, классической музыкой и смеётся над людьми, потом просто забывая их. Поэтому проститутка проституткой — ей заплатишь, она исчезнет из твоей жизни за пять минут. Конечно же, Мизуки тоже исчезнет, но воспоминания о ней останутся. И вряд ли самые приятные. Конечно, я бы подошёл к ней, похвастался, скольким девчонкам на этой неделе сердца разбил. В ответ на это она бы рассказала о том, как какой-то парень носит ей цветы, водит в дорогие рестораны, а она... учится. Хочет поступить в одну из лучших старших школ страны, потом — в университет. Наши истории должны вызывать улыбку на лице. Но, наверное, я утратил способность наслаждаться разрушением. А впустую разрушать бессмысленно. Один из парней пожимает плечами, они кивают мне, разворачиваются и уходят. Когда же их больше не удаётся заметить в толпе учеников, я ощущаю лёгкое прикосновение к спине. По коже пробегают мурашки. Пальцы ведут ниже, через ткань рубашки чувствуется холод ладоней. Мелодичный смех щекочет ухо. А мне... мне хочется ухватить за запястья и отбросить прочь ту, что посмела вообще нарушить моё спокойствие в стенах Тейко. — Всё хмуришься, Кисе-кун. Рассеянный стал, грустный. — Накаяма-чан... Тело прошибает волнение, но я резко разворачиваюсь и с лёгкостью перехватываю запястья девушки. Мизуки вздрагивает, бросает взгляд в сторону только что ушедших одноклассникам и улыбается хитро. Когда она смотрит мне точно в глаза, я чуть склоняю голову набок, уже подсознательно ожидая, что услышу от неё что-то такое, от чего вновь станет неприятно. — Конечно, — Накаяма на долю секунды прикрывает глаза. Я едва ли не с замиранием сердца слежу за тем, как тонкие пальчики цепляют пуговицы моей рубашки. Девушка ладонью касается ткани, пальцами ведёт выше, аккуратно расправляет ворот. Мизуки проводит ладонью по моим волосам, непослушную чёлку зачёсывая назад. — Ни одна девчонка не стоит того, чтобы опускаться перед ней на колени, да? Тебе надо в театр, Кисе-кун. — Ну, судя по тому, как и ты умеешь скрывать правду, актриса из тебя тоже замечательная. Мы сталкиваемся взглядами, и девушка отворачивается первой, смотрит в сторону. В толпе появился Мидорима, не иначе. Но в тот момент, когда я решаю посмотреть время на часах, она усмехается. Покрасневший кулак всё ещё немного побаливает, даже хочется пожалеть себя вслух, погромче. Но, конечно, я не делаю этого. Впервые мне собственные эмоции не хочется выставлять на всеобщее обозрение. Я даже устало прикрываю глаза, когда Мизуки вновь смотрит на меня. — Что? — Влюбился ты. И с такими случается, знаешь. — А ты? — А я? — Мизуки на секунду отвлекается, дарит улыбку одному из одноклассников. Но как только поворачивается ко мне, становится серьёзнее. — Так, совпало... Девушка легко касается пальцами моих волос. Я словно бы под гипнозом даже не решаю отталкивать её. Но она насмешливо улыбается мне — это своеобразная маленькая победа с её стороны, ведь она играла всё это время. Я-то довольствовался малым, полагая, что всё должно прийти со временем. И, даже прекрасно понимая это, я как мальчишка поддаюсь её глупым взглядам и провокациям, упорно продолжая мгновенно терять уверенность или попросту злиться. От всех этих глупых переглядываний лишь больше хочется причинить ей боль самолично. Но я не могу. Мизуки ведь неоднократное количество раз говорила, что мы чем-то похожи. Оба любим улыбаться и радоваться жизни, когда рядом кому-то плохо. И, кажется, здесь судьба смеётся именно надо мной: за все триместры я получил огромное количество раз, и было так больно, что от воспоминаний меня до сих пор передёргивает; я многим людям сломал жизнь, потому что даже не задумывался о последствиях и потому что было просто весело. Было весело мальчишку, что с Акеми общался раньше, в фонтан головой окунать. Смешно было алкоголь ему в лицо выплёскивать, потому что он стоял такой весь напуганный, но хмурый. Ещё забавнее было драму разыгрывать, а потом раскрываться полностью и просто говорить, что без разницы. Потому что, чёрт, я никому ничего не должен. Бегать ни за кем не собираюсь — утомляет ужасно и разбивает окончательно. Принимать каждое признание в любви — неимоверная затрата сил, а страдать мне тоже не нравится. Но если и случается такое, то по делу — заслуживаю. Ведь нам так часто говорят о близких людях, что уже сейчас просто надо срываться с места и обнимать крепко-крепко. Во всех романах написано, что они всегда будут рядом, несмотря ни на что. Момои Сацуки несильно хлопает меня по спине, разом вырывая из мыслей. Я вновь замечаю покидающую зал Мизуки, и девушка рядом сочувственно выдыхает, рукой мягко касаясь моего плеча. — Не знаю, что она тебе сказала, но явно что-то неприятное, — замечает она, тонкими пальцами сжимая ткань моей рубашки. Вздрагиваю. — А я, похоже, была права. Вы два сапога, но вообще-вообще не пара. Маска моего показного хладнокровия рушится буквально за секунду — у Момои очень дурная особенность толкать людей на откровенность и слабости. Осталось подождать ещё самую малость. Когда толпа учеников наконец полностью освобождается от репетиций, у меня удаётся вырваться ото всех. Я сквозь прозрачные двери главного корпуса замечаю светлую макушку, неспешно направляющуюся к остановке автобусов. Получается, что вновь так легко отпускаю её? Я направляюсь в сторону стеклянных дверей, едва ли не расталкивая всех, но Акаши ловит на полпути, пинком почти отправляя на тренировку. Ну, вот, опять упустил. Сколько можно?|||
После тренировки я быстро хватаю свою сумку и к выходу бегу, кажется, намного быстрее, почти до потери дыхания. Момои вслед кричит, что мне точно не поздоровится за то, что я не попрощался ни с кем, не помог убраться первогодкам и во время игры в баскетбол откровенно отлынивал, находясь где-то в своих мыслях, точно не в этом спортивном зале. Но Сацуки всё прекрасно понимает, не иначе. Ведь она не предприняла ничего, чтобы остановить меня. Акаши качает головой, когда я пробегаю мимо него. Но он прекрасно знает, что если я всерьёз увлёкся, если мне нужно срочно уйти, даже не предупреждая никого, то меня ничто не остановит. Не остановят ни светофоры, ни какие-то девчонки из моего же класса, будь они даже самыми, чёрт возьми, прекрасными и замечательными. Я неожиданно быстро оказываюсь у цветочного магазина, точно за несколько кварталов до дома Судзуки, перевожу дыхание и взглядом ловлю почти зашедшие лучи солнца. Через тридцать минут на улицах зажгутся фонари, станет ещё больше машин. Я только и помню, что именно около дома Судзуки автомобилей и людей не так много. Но, может быть, мне кажется. Или дело попросту в том, что рядом с этой девушкой не замечаешь того, что происходит вокруг. Ты поглощён беседой, удивляешься с каждой сказанной ей фразой всё больше и больше, пока не осознаёшь — ангел. Нет, не святая, Судзуки почти такая же, как все. Только никогда не жалуется, это особый дар — а быть может, проклятие? — всеприемлющего терпения. Какова бы ни была утрата, какой бы ни обрушился удар, она встречает их, принимает всё, что есть, хранит в себе, и тем питает пламя, горящее внутри. Для меня одиночество всегда было безликим. Я даже никогда не думал о том, что хоть один человек, войдя в мою жизнь, мог бы принести спокойствие и тепло. Я же отлично помню, как раньше гордился своей свободой, сам уверился в том, что на кон могу поставить всё: карьеру модели, баскетбол, даже собственную честь, но не свободу, ни за что. А теперь я готов отдать и её, потому что у одиночества появилось имя: Судзуки Йоко. И повторялось в мыслях, повторялось так часто, как не повторялось ни одно другое имя, даже если бы это была самая красивая девушка на свете. Я же не влюбляюсь каждую неделю, со мной это случается редко. Я не бегаю за всеми подряд, потому что слишком уважаю себя. Угрюмый продавец цветов суёт мне в руку лишь одну бордовую розу, принимает деньги и поспешно прощается, желая мне удачного вечера. Когда я выхожу на улицу, сразу же ощущаю холодный воздух и жмурюсь, когда меня пробивает дрожь от лёгкого волнения, потому что очень-очень трудно подобрать слова, когда действительно есть, что сказать. Становится ещё хуже, когда я подхожу к дому Судзуки. На улице начинает смеркаться; я звоню в дверь, отбрасывая в сторону обёртку для единственной розы, и тут же отхожу в сторону. Мысль в голову приходит совершенно глупая — появиться так эффектно, как это обычно делают в романтических фильмах, внезапно, забавно и тупо. Дверь открывается совершенно бесшумно. Я позволяю себе на долю секунды усмехнуться, сжимая стебель розы а зубах, как самый отчаянный романтик. Только в тот момент, когда я резко появляюсь перед распахнутой настежь дверью, тут же резко мгновенная вспышка боли заставляет остановится. Я ловлю выпавшую шипованную розу, когда тело в долю секунды прошибает огромное количество мурашек, даже голова начинает болеть. На губах чувствуются капли крови, бегущие вниз. Опять. Я прижимаю ладонь к лицу сильнее и зажмуриваюсь. Парень, который открыл дверь только что, скрещивает руки на груди и кивает мне. Я же чувствуя, как холодный ветер касается кожи под рубашкой, и не могу не выдохнуть громко. Только где-то через минуту совместного молчания он просто отходит в сторону, но не позволяет войти. Судзуки он говорит, чтобы не задерживалась. Я замечаю на себе удивлённый взгляд голубых глаз и не могу не отвести свой, потому что ещё минута, и я просто обниму её ужасно крепко. Девушка продолжает смотреть, удивление во взгляде сменяется какой-то странной избитостью, возможно, даже страхом, потому что она больше не верит мне? Но я позволяю себе невольно усмехнуться через боль, потому что продолжает любить, ведь все радости забываются, а причинённые печали — никогда. Я облизываю губы, чувствуя неприятный металлический вкус крови, мгновенно замечаю ставший взволнованным взгляд Судзуки, но сразу же останавливаю её, руку выставив вперёд, как бы говоря, что со мной всё хорошо, хотя, на самом деле, это совершенно не так. Я прикрываю глаза и протягивая бордовую розу, на которой сам машинально выдернул все шипы. — Я ужасно жалею, что обидел тебя, — слова даются с настоящим трудом, мне трудно смотреть девушке в глаза. Ещё труднее вдыхать прохладный уличный воздух, пропитанный бензином. Только я сам неожиданно для себя беру руку Йоко в свою ладонь и кладу к себе на грудную клетку, там, где, бешено стучит сердце. Девушка не торопится поднимать свой взгляд на меня. — Кажется, я влюбляюсь в тебя, Судзу-ччи. И сердце бьётся только для неё. Никакие девчонки не встанут рядом — они бы просто убежали, по-другому и быть не может. Судзуки расслабляет руку, несильно сжимает ткань рубашки на моей груди и судорожно выдыхает. А мне хочется просто держать её за руку. Просто сжимать хрупкую ладошку, это ни с чем не сравнить. Всё остальное, что бывает случайно, может выветриться из головы, а это останется в памяти. На секунду мне даже кажется, что девушка заплачет, из красивых голубых глаз пойдут слёзы, пробуждая во мне сотню мурашек. Судзуки впервые за всё время улыбается мне и поднимает взгляд, наполненный огромным количеством эмоций. — Ты замёрзла, — замечаю я, всё ещё чувствуя на губах солоноватый привкус крови. Неслабый порыв ветра треплет волосы Судзуки, придавая ей очаровательный вид. Пульс в запястье усиливается, и мне кажется, что пол качается под ногами, когда она едва-едва заметно улыбается. Чёрт, даже являясь таким замечательным, я редко вызывал чувство настоящей любви, ведь внешность — одно дело, а человек полностью — совершенно другое. Я осторожно отпускаю её руку, с указательного пальца снимаю кольцо и кладу ей на ладонь, едва ощутимо касаясь тонкой бледной кожи. Перстень поблёскивает в свете уличных фонарей. Ветер через некоторое время подует сильнее. — Согрей меня. И тихо притворит дверь за Судзуки, когда я пойму, что влюблён по-настоящему.