Волчье солнце

Дождь начался с самого утра и до сих пор не прекращается. Барабанит каплями по деревянным плечам лесных стражей, по шляпкам склонивших головы грибов, по моему наплечнику и глухому шлему Гоха. Наверняка заползает в уши Сифу и Альвине, только вот звери даже не думают встряхиваться, выгоняя надоедливую воду. Сомневаюсь, что они вообще замечают такую мелочь сейчас. Рядом со мной босиком на мокрой траве окаменела от горя понурая Заря в насквозь промокшем платье; слезы бегут по ее бледному лицу, смешиваясь с водяными каплями. Ей так и не сказали, что отправившийся спасать ее рыцарь погиб до того, как сумел сделать это и был поглощен Бездной — пожалели. Правильно, как по мне. Принцесса, конечно, иногда бывает той еще озорницей, но лишний груз на совесть ей ни к чему. И так больно. Нам всем больно… Арториас Путник Бездны лежит перед нами на плоском, как ладонь, камне. Верный меч воткнут в землю у изголовья, разъеденный Тьмой доспех заменен на сверкающий парадный с серебряной гравировкой на пластинах. Руки — целая правая и перебитая левая — сложены на груди, закрывая смертельную рану. Спасибо неизвестному чужаку: не заколол в спину, а схватился глаза в глаза, дав моему учителю обрести смерть в честном поединке. Спасибо… Спокойное лицо не омрачено предсмертной болью. Кажется, что вот-вот рыцарь проснется, откроет свои бездонно-синие глаза. Посмотрит на нас, понуро стоящих вокруг, улыбнется тепло и так привычно — превратит в иллюзию все это, всю нашу скорбь и свою несправедливую смерть, всю грусть, потерянность, боль. Только вот этого не произойдет. Никогда. Наверняка где-то в белоснежном Анор Лондо тоже скорбят о гибели Волчьего Рыцаря — и делают это правильно. Должным образом. Приспустили стяги на башнях, облачились в строгие траурные одеяния и хлопочут о приготовлениях для какого-нибудь ритуала или обряда, чинного и благочестивого… может быть, я успею вернуться в город богов до окончания этих приготовлений и увидеть, как боги хоронят своих рыцарей. Только вот я — не они. И потому я прощаюсь со своим наставником, сюзереном, другом здесь и сейчас, а не в Анор Лондо: не так, как должно по божественным правилам. Но открыто и честно. Так же, как Арториас жил с нами — Лесным Народом. Не рыцарем Гвина, а Волчьим. Тоже не по правилам, но по-настоящему… Альвина смежает свои огромные и непривычно строгие глаза. Поводит отяжелевшим от воды хвостом из стороны в сторону, прядает ушами, словно прислушиваясь к одной ей слышимому знаку. Поднимает лобастую голову, раскрывая свою неправдоподобно широкую пасть — но из ее недр раздается не рык или вой. Первые ноты нежной песни разносятся над поляной, смешиваясь с шелестом дождя. Спустя мгновение к ее голосу присоединяется еще один. Потом — еще. Вступаю и я, и Сиф задирает морду к плачущим небесам, и принцесса, и грибной народ, чьи песни низки, словно дрожание басовой струны; наши голоса сливаются воедино, как все эти падающие с высоты капли, становясь потоком, в котором сливаются все наши чувства. Слетают в дождевой шелест мягко, как дуновение ветра — и я почти слышу, как с ним в унисон сдвигаются трещины расколотого нашей потерей мира. Наверное, для чужаков это было странное пение: без раскрытого рта и без звонкости, обычной для человеческого горла. Петь не словами, а неведомым инструментом, страстно, отчаянно, с мольбой и печалью, не открывая зажмуренных глаз. И без того каждый из нас чувствует, как тьма в наших душах вытягивается вверх, смешиваясь с резными тенями древесной кроны. Завивает свои черные кольца, грозясь стать иссиня-черной темнотой Бездны, такой непроницаемой, что мне уже чувствуется, как она просачивается под кожу, проникает в кровь, постепенно заполняет меня, и когда заполнит, я сама тоже стану тьмой. Все выше и выше взлетает песня; все больше и больше становятся темные волны. Накрывают нас по колено, по бедра, по плечи — но мы поем, не слушая вязкого плеска, исчезающих звуков леса, ничего. Тьма душит каждого из нас, я поднимаюсь на цыпочки, как и Заря, задираю голову, чтобы успеть пропеть последнюю ноту, прежде чем чернота залепляет мою глотку, хороня все в мертвом беззвучии. Замолкают все. На мгновение. Но голос Альвины снова звучит — теперь я слышу его не из ее горла, а из груди: в самом центре, рядом с сердцем, где вспыхивает теплый огонек ее дикой души. И тьма разрывает свой кокон. Не только надо мной и не только эту густую патоку, воплощенную моим пением — но и ту, что поселилась в наших сердцах. Голоса взлетают ввысь рассветными лучами, лоскутья темноты истаивают вместе с тоской и неверием в случившееся. Превращает скорбь по Волчьему Рыцарю в благодарность ему за наше спасение; благодарность за то, что он был частью нашей жизни… и любовь. Последний привет от нас, который последует за Арториасом в его посмертие. Корни деревьев, у подножия которых лежало тело рыцаря, дрогнули и поползли в стороны ожившими змеями. Казалось, сами деревья отшатнулись в стороны, не в силах выдержать нашего горя — но я знаю, что это потомки из рода Ханлет просят лес расступиться в стороны, чтобы дать усопшему место для его последнего пристанища. «Приняли твое тело корни, спрятали твою душу листья, ибо стал ты вечным гостем леса этого и детей его…» — дрожит ритмом на фоне нашей общей песни их мотив и сама земля повинуется ему, расступаясь под камнем, на котором лежит все, что осталось от нашего друга. Я бросаю последний взгляд на его лицо, такое безмятежное сейчас. Глаза заполняет влага, я не выдерживаю, смыкаю веки — и вижу Волчьего Рыцаря, веселого, сильного, с прищуренным в улыбке взглядом. Сияющий серебром с небесной синевой доспех, Небесный Меч за плечами. Улыбающийся, приветливый, открытый, живой… …как живой. Потревоженная земля смыкается обратно, словно водная гладь. Изумрудная трава поднимает чуть примятые стебли к насупленным небесам, принимая в себя дождь, и песня смолкает, будто отрезанная невидимым лезвием. Низко опускаются наши головы. Все. Во многих человеческих странах — Кариме или том же Торолунде — после прощания с мертвыми принято собираться всем вместе и устраивать пир, на котором говорят об усопшем. В Катарине еще и пляски устраивают, чтобы отчествовать завершенную жизнь; впрочем, эти чернокожие зубоскалы вообще по любому поводу улыбаться привыкли, хорошая позиция. К сожалению, я не настолько сильна духом, чтобы сейчас взять ее на вооружение. Да и пира мы, лесные, после похорон не устраиваем, обычно нам не до этого: надо бежать дальше, не оглядываясь назад. Мертвые мертвы, а живым надо как-то выживать в хищной круговерти лесов… потому после похорон у свежего холма остались только мы с Альвиной и Сифом. Остальные ушли, унося в сердцах свою скорбь и память. — Заря распорядилась, чтобы над могилой поставили надгробную плиту с подобающей надписью, — говорю я. Не знаю, зачем — наверное, чтобы просто заполнить шуршащее дождем молчание. — Чтобы не забыли, наверное. Хотя как можно забыть такое. — Да будет жить память о нем даже в угасшем Пламени, — отвечает кошка. Ее голос, обычно певучий, словно морской прибой, сейчас хрипит непривычной усталостью. Сиф просто опускает голову и тихо скулит. Помедлив, я опускаю руку на его холку и волчонок прижимается к моему бедру, ища поддержки. Понимаю, друг. Как же я тебя понимаю… как бы мне самой хотелось прижаться к тебе, обнять за широкую шею и уткнуться лицом в пушистый мех. Но нельзя. Теперь я в каком-то смысле тебе за старшую — а значит, это мне тебя утешать, а не наоборот. — Не вини себя. Ты помог ему исполнить долг до конца и сразился с тем рыцарем против чудовища, отомстив за его смерть, — наскребаю в себе силы на ободряющую улыбку и демонстрирую ее волчонку: пока что кривую, как моя жизнь непутевая, но уже хоть что-то. — А я билась с тварями Бездны, не пуская их за пределы леса. Думаю, будь Арториас жив, он бы гордился нами. В ответ слышится короткое поскуливание. — Я тобой точно горжусь. Волчонок благодарно скашивает на меня теплый звериный взгляд. Ну, хоть так помогла. — Вы сделали, что должно, — замечает Альвина. — И продолжите блюсти свои обязанности впредь. В этом я не сомневаюсь. — О чем это ты? — спрашиваю я, а Сиф непонимающе поднимает уши. Наша старшая подруга щурится по своему обыкновению, оглядывает нас обоих, как умеют только кошки: насмешливо и понимающе одновременно. — Арториас исполнял два долга перед этим миром: удерживал в покое доверившуюся ему Тьму, что пришла с Пламенем, будучи Путником Бездны — и служил богам как Волчий Рыцарь. Возможно, поэтому судьба, что мудрее всех живущих, послала ему двух учеников, — на этих словах она многозначительно смотрит на нас с волчонком. — Чтобы после его смерти они смогли принять вес его обязательств на свои плечи. По одному на каждого. Слова древнего лесного духа в пушистой кошачьей шкуре еще звучат над залитой дождем поляной и свежей могилой, но мне не хочется их дослушивать. Мне хочется скривиться, как от зубной боли; еще больше — завыть, словно взаправдашний волк, и ломануться в ближайшие кусты, не разбирая дороги. Куда угодно, лишь бы подальше от неимоверной тяжести, ложащейся и без того придавленные горем плечи. Какой из меня преемник? Что я смогу сделать? Я, вчерашняя бродяжка с лохматой шевелюрой без роду-племени, живая лишь за счет запаянной в кровное родство Удачи?! — Но… — выдохнула я. — Я не могу… мне нельзя, я не ученица ему была больше… если по правде, то лишь Сиф достоин принять долг Арториаса, как отомстивший за него. Альвина качает ушастой головой. — Вся беда в том, что он хоть и достоин, но по скудости умения не может. Да и права ты разве что наполовину. — С чего это? Это он бился с Бездной! — А ты делала то, что он тоже должен был, но не мог — защищала Анор Лондо. Как Волчий Рыцарь из их Четверки. Всегда на передовой, всегда подле товарищей, принимая удар — так ведь? — Но не здесь же. — Вот потому тебе и не быть хранителем Бездны. Не твое это бремя, глупое дитя Удачи — судьба распорядилась отдать сей долг волчьей крови, и не нам оспаривать ее решение, — белоснежная кошка переводит свой желтый взгляд на молчащего Сифа. Тот молча вздыбливает шерсть под ним, словно пытается стать больше и матерей, казаться старше своих лет… но поднимается на лапы с величавым достоинством, как настоящий взрослый волк. Встряхивается от воды, разбрасывая холодные капли во все стороны, оглядывается на меня зачем-то. Делает несколько шагов к свежей могиле, мягко ступая по клонящейся под дождевыми каплями траве, раскрывает пасть. Волчьи клыки крепко смыкаются на длинной рукояти и волчонок без особых усилий вынимает Небесный Меч из мягкой земли. Поворачивает его боком, заставляя лезвие матово блеснуть в пасмурном свете — и я понимаю: да. Это его наследие. А мое поблескивает на левой руке серебристым ободком, данное на время, но оставшееся навсегда: печатка с звериным силуэтом, что воет на невидимое всем нам «волчье солнце» — Луну. Волчий Рыцарь оставил после себя и Волка, и Рыцаря, чтобы его дела не пропали втуне. Прям как в древней легенде… потому никогда не любила их: никогда они не кончались хорошо. И наша вот невеселой вышла. — Впрочем, Сиф пока слишком молод, чтобы исполнять свой долг в одиночку, — продолжает Альвина, пристально глядя на нас обоих. — Понятное дело, Лесные Братья его не оставят, но бороться мы сможем разве что с охочими до темных сил ловкачами и прохвостами. Таковых и при жизни Арториаса бывало достаточно, особенно из Лондора любили захаживать, теперь же я об их количестве и думать не хочу; впрочем, их-то я боюсь как раз менее всего. Но вот если нежеланный гость появится не извне, а из этой недавно раскопанной дыры, тут мы будем почти бессильны. — Я не буду, — буркаю под нос. Совсем не по-рыцарски, зато честно и зло. — И Сифу помогу. Надо будет только в Анор Лондо зайти и от моих тамошних обязанностей откреститься, а потом сразу на всех четырех прискачу сюда и… — Ох, горячая голова ушастая, не руби так сплеча, — фыркает кошка в ответ и примирительно взмахивает пушистым хвостом на мой хмурый взгляд в ее сторону. — Ты все правильно поняла, Тимелия, к твоей помощи я и вела — но бросать свою жизнь среди богов тебе для нее не потребуется. — И как же мне тогда на помощь к вам прибегать, госпожа моя зубастая? — Не дразнись. И возьми вот, — кончик длиннющего хвоста склоняется надо мной, встряхивается — я едва успеваю словить в полете упавший с него предмет. Колечко с тонким ободком и просто преогромной слезой-жемчужиной посередине. — Это мое кольцо, так что смотри, не потеряй. И носи всегда, даже на сон не снимая, а не как свою половинку луны на цепочке, — в голосе Альвины пробиваются знакомые ворчливо-поучительные нотки. Я, не слышавшая их со времен моего первого отбытия в столицу Лордрана, невольно улыбаюсь им даже сквозь пелену окутывающей меня скорби и беспокойства. — Она работает так же, как знак ковенанта или надпись зачарованным мелом? — Лучше. Те призывают тебя лишь фантомом; да и с чужими это кольцо будет делать то же самое — но созданий наших кровей оно способно доставить на помощь в крови и плоти, в пике их полной силы. Даже кого-то из своих товарищей призвать сможешь, если потребуется. В схватке с вашей добычей такая помощь более чем ценна. — Да, Альвина, — киваю в ответ. Снимаю перчатку с правой — щитовой — руки и надеваю кольцо на палец под нее. Жемчужина наверняка будет мешаться на первых порах, топорщить плотную кожу, но плевать, привыкну. Дождь продолжает шуршать вокруг нас, водяная дымка поднимается над травой едва намечающимся туманом, серебря пригибающиеся от капели стебли. А мы стоим — трое, взвалившие на плечи ношу одного, что оставил нас. Кошка, волк и девчонка. Три лесных духа, отринувшие свою беспечную звериную природу ради долга. Не так красиво, как в древних легендах, да. Зато надежно. Возвращалась в Анор Лондо я с немного посветлевшей головой, но с тем же тяжелым грузом на душе. Будь я одной из служащих Велки — боялась бы, что провалюсь в ад. Это такое выдуманное у них место для грешников, в которое они затягиваются как в болото по причине тяжелого обвеса на этих вот самых душах. Для того эта богиня и нужна — снимать грехи, как мешки с вьючного животного, а то всем бы беда настала… странная религия. Да еще мой ковенант ее не любит и считает ее священников вроде как покрывателями нашей добычи, хотя в прямую конфронтацию не вступает. Вооруженный нейтралитет, если говорить умными словами. К счастью, Велке я служить не собиралась, так что этот таинственный «ад» мне не грозил. Зато грозило проваливание в ямы, овраги, парочку канав и одну оставленную недавней дракой с тварями Бездны расселину прямо посреди лордранской дороги, ибо под ноги я почти не смотрела. Спасибо Гоху, отправившемуся со мной в город богов, без него я бы точно себе что-то расшибла. Поначалу великан ловил меня за плечо или за плащ, спасая от очередного падения, но, осознав, что я продолжаю бессознательно идти вперед не разбирая дороги под сапогами, попросту посадил меня к себе на плечо. А я заметила это, только когда мы прямиком ко входу в вечереющий Анор Лондо пришли. Очнулась от лязга доспехов рыцарей-стражей, поднявших перед нами свои алебарды. — Спрыгивай, непоседа, — тихо прогудел Соколиный Глаз, осторожно хлопнув меня по бедру, и я послушно соскочила на белоснежные плиты. Негоже телохранителю Темного Солнца на закорках у любого из Рыцарей Гвина кататься. Город был… на язык прыгало определение «строгий», но он и до этого снисходительностью не пах, так что оно не подходило. Гордый траур. И то самое ощущение должного, которое я ощутила еще при своем отбытии, когда весть о гибели Волчьего Рыцаря едва разносилась средь белых стен — такие вот слова я крутила в голове, идя по улицам рядом с Гохом. Других слов навроде «печальный» или «скорбящий» почему-то не было. А те, что были, отдавали злым непониманием и склеивались в таких выражениях, каких ни Гох, ни этот город, несмотря на всю его чуждость мне, точно не заслужили. Каждый скорбит, как умеет, наверное: вот и боги прощались с Арториасом, как умели. Стяги на зданиях приспустили и перемешали с черными полосами траурных лент; почти с каждого балкона или оконного проема на улицу глядят зажженные свечи, лампадки или плошки с фитилями. Сияющие звезды-слезы. И колокола, чей звон плыл над притихшем Анор Лондо — бомм, бомм… как пульс чугунных сердец. Четкий и металлически холодный. — Хорошо, что пришли, — вот что сказал нам Орнштейн, стоявший у входа в главный собор. Без копья и шлема, с усталым взглядом и словно закаменевшими чертами лица. Посмотрел на молча опустившего голову Гоха, перевел взгляд на мое бледное лицо, едва заметно кивнул — и я отчетливо-остро ощутила, что, несмотря на всю его строгость и жесткость, Львиный Рыцарь горюет о товарище с той же яростной болью, что и мы. Потому и вышел встречать, не послав никого из подчиненных и не отдав эту привилегию кому-то из богинь. — Как леди Сиаран? — тихо спрашиваю я, опуская взгляд перед капитаном. По уму и по должности мне надо сначала про Темное Солнце спрашивать, но за предводительницу Клинков Повелителя я волновалась больше. Запоздало вспоминаю, что Драконоборец не обязан мне на такие вопросы хоть что-то говорить, но ответ все же получаю: — Держится. — Надо было ее тоже в лес отправить с Тимелией, — говорит Гох и смотрит на Орнштейна неожиданно тяжелым для его ослепших глаз взглядом. Капитан хмурится еще сильнее, но не возражает. «Сам знаю» — говорит его безукоризненно прямая фигура и сложенные на груди руки. — Она сказала, что вернется в Королевский Лес лишь когда ей больше будет нечего искать в этом мире. После таких слов настаивать на поездке не стал бы сам Повелитель Света. Да уж. Воистину. — Нам надо идти. Церемония начнется за десять минут до заката. Драконоборец разворачивается и делает первый шаг внутрь собора, чтобы указать нам дорогу. Его глаза сухи и колючи, как его знаменитое копье, но в надвигающихся сумерках я вижу, как он на мгновение закусывает тонкую губу до брызнувшей крови. Арториас как-то обмолвился мне, что капитан рыцарей Гвина тяжелее всех из их четверки переносил потерю бойцов в войне с драконами, отчего и стал во главе командования: чтобы не только защищать, но и учить молодых воинов, уберегая от смерти. Многих этой своей учебой спас. «Каково же ему сейчас?» — подумала я, глядя на каплю на его подбородке; алую, как его хвост-плюмаж. И едва не содрогнулась в попытке представить это. Было много ступеней. Несколько галерей. Полубоги, люди. Воины. Клирики. Я просто шла вперед рядом с Львиным и Соколиным рыцарями, не обращая внимания на чужие взгляды и праздное внимание, стараясь не думать ни о чем. Выйдя на огромную открытую всем ветрам площадку, я отстраненно удивилась — ого, прощание будет у самой Жаровни Пламени проходить, сюда меня пока не допускали — но даже это понимание не оживило моего обычного любопытства. Почти машинально я отделилась от Гоха и Орнштейна, скользнув в сторону стоящих совсем рядом принцесс. Прошла без поклона рядом с проводившими меня взглядами Стражницами и встала за плечом у Гвиндолина, который даже не обернулся в мою сторону. Может, от горя не заметил моего возвращения, это я понять могла. Но, боюсь, этого просто не позволял этикет. «Прощание у богов — это тебе не лесные похороны» — невесело хмыкнула мысль в голове. И правда, даже близко не похоже. Вот жаровня размером с маленькое озерцо, в которой вместо воды пляшет Пламя: не вся его суть, оно по слухам в тайном горниле обитает, но наиболее близкая частичка той силы, что согревает наш мир. Перед ней стоит совсем маленькая жаровенка с едва заметным синим огоньком-душой. Ее должны отдать огню в конце церемонии. Возвращение к породившим всех нас истокам или вроде того. Вокруг — чистое пространство в десяток с лишним локтей, а по обе стороны выстроились две ленты из обитателей Анор Лондо. Все одеты красиво и строго: кто-то в одеяниях, кто-то в доспехах. В пролегшим между ними пространстве на небольшом возвышении стоит трон, где сидит Повелитель Света Гвин и стоят его приближенные и дочери. И я в довесок. Чинно, степенно, в меру торжественно, в меру траурно. Колокола бьют откуда-то снизу и со всех сторон, отмеряя такт нашим печальным вздохам, а закатное солнце красит мрамор в неестественный багрянец, словно пытаясь и его превратить в застывшее подобие столь почитаемого здесь Огня. Больше всего мне хочется выпрыгнуть за край этой площадки, спуститься по лепнине с карнизами вниз и бежать со всех ног обратно в Королевский Лес, а там обнять крепко-крепко Сифа за шею и проплакать несколько дней, уткнувшись лицом в пушистую шерсть. Хочется хоть с кем-то разделить боль без всех этих правил приличия, которые даже этих из Четверки по рукам-ногам сковали, отчего они даже поддержать друг друга не могут: даже Гох, невозмутимый Гох Соколиный Глаз не опускает в своем обыкновении широкую ладонь на узкое плечико Сиаран, застыв каменным изваянием. В отчаянии шарю взглядом по остальным собравшимся, ищу хоть какую-то поддержку и живое движение — но вижу лишь похожие на маски лица, от взгляда на которых мне становится все горше и горше. И обидней. Да кто вам был вообще был Арториас, раз вы прощаетесь с ним так?! Просто рыцарем на своей должности? Каким-то там героем? Вы вообще знали, что он был за удивительное существо, как менял жизни, просто касаясь их своим вниманием?.. «Может, хотя бы Гвиндолин…» Собравшись с духом, я осторожно делаю шаг вперед, вставая совсем рядом со своим богом. Смотрю во все глаза на его поджатые губы, на его спокойно лежащие на затканном серебром подоле ладони, на свившихся в аккуратные клубки змей. Смотрю сквозь пелену иллюзии, украдкой, но с неотрывным вниманием, пытаясь уловить хоть малейший намек на живое сопереживание. Смотрю… но не нахожу его, сколько не пытаюсь. Та же строгость, благообразие. Правильная скорбь. Корона горит огненным венцом в закатных лучах. Словно и ему Арториас был просто рыцарем-героем, одним из многих, а не другом, как мне. Отвернувшись от своего бога, я бросаю последний взгляд на стоящих поодаль Рыцарей Гвина и до боли сжимаю ободок Волчьего Кольца на пальце. Когда мы покидаем площадку Священной Жаровни — уже глубоко в сумерках и под первыми звездами на небосклоне — Гвиндолин на мгновение позволяет себе короткий взгляд в мою сторону. Но более ничего не говорит, позволяет проводить себя до покоев в звенящей тишине. Когда за ним закрываются высокие двери, я опускаю голову и чувствую, как мои губы растягиваются в кривой звериной усмешке. Глупая ты девчонка, Тимелия: понадеялась на разговор, на то, что Темное Солнце захочет разделить с тобой скорбь? Ну и зря. Он бог, а ты чучело лесное; он скорбит правильно и в одиночестве, а ты по-дурацки, да еще и компанию ищешь. Впрочем, какая он тебе компания, лохматое дитя Лесов… наверное, если бы не наша вроде как завязавшаяся дружба, я бы не восприняла это так близко к сердцу. Подумала бы что-то похожее на «ну, он же нелюдимый, небось не любит такие штуки с кем-то обсуждать» и просто ушла; а тут как железкой с огненным самоцветом под ребра ударили. Только вот от удара не ожог случился, а душа словно ледяной коркой покрылась… Коротко шикнув сквозь зубы, я разворачиваюсь на каблуках и ухожу прочь. Без оглядки.