Dum spiro, spero

С каждым днём мне становилось всё сложнее дышать. Да, я скрывал этот факт от общественности и продолжал играть в волейбол. Меня больше не хватало на четыре часа тренировки, и я понимал, что рано или поздно всё вскроется и кто-нибудь узнает о моём недуге. Но всё же надеялся, что это случится достаточно поздно. На горизонте маячил чемпионат региона, а я был основным пасующим в команде. Уйти сейчас значило бы подставить всех. Джей увеличил количество тренировок и успешно отвоёвывал зал для наших тренировочных матчей, продолжая третировать всю команду и неодобрительно поглядывать на нас, когда мы просили пощады. Постоянная нагрузка на мою дыхательную систему увеличивала риск развития болезни, однако меня это не волновало. Тяжело было потом, после тренировок, когда меня выворачивало уже целыми букетами так осточертевших оранжевых бегоний. Гарри больше не был панацеей. Его голос больше не заглушал тот всепоглощающий огонь, что охватывал меня в туалете спортивного комплекса. Его одежда больше не успокаивала ноющую боль в районе груди по ночам, и я забыл, что такое здоровый и спокойный сон. Я понимал, что времени у меня осталось мало. Но продолжал работать на износ и на полную выкладывался на тренировках. Я хотел успеть. Я гнался за жизнью, гнался за каждой свободной минутой и просто играл в волейбол. Я был тем смертником, часы которого отсчитывали последние мгновения. Но, тем не менее, успешно скрывал свою недееспособность. Я все так же блестяще пасовал, проводил удачные подачи и старался угодить каждому нападающему. На втором часу беспрерывных матчей я выдыхался и уже сдавал позиции. Нет, я играл и боролся, но борьба ужа была с самим собой, с тем страшным чудовищем, что в медицинском справочнике обозначено как «ханахаки». Мне приходилось сдерживать кашель, дышать через раз и незаметно прятать крупные бутоны оранжевых цветов в рюкзак, пока все утоляли жажду у стойки тренера. Но, разумеется, долго таиться мне не удалось. Мои хрипы, похожие на паршивую игру скрипача-недоучки, однажды услышал Сэм. Сначала он ничего не понял, просто вернулся за наколенниками, которые по неосторожности забыл в раздевалке. Потом долго стучался в запертую дверь уборной и кричал что-то в мой адрес. А я не понимал. Я не мог разобрать ни слова. Я слышал только себя и свои крики. Теперь я был уверен, что кричал, что просто вопил от острой боли в груди, которая толстыми шипами выпивалась в кожу и не давала пошевелиться. Кажется, тогда Сэм выломал дверь. Потому что резко стало очень светло, и меня перевернули набок. Я почувствовал чужое тепло и руки, осторожно гладящие меня по голове, перебирающие мокрые от пота волосы. Мой внутренний огонь стал понемногу уходить, будто толстые стебли бегонии, проросшие сквозь меня, осыпались пеплом. И тогда я понял, что волейбол теперь для меня такая же смерть, как и спасение. — Макс, что это? — Сэм с ужасом разглядывал содержимое раковины и осторожно стирал с моего подбородка кровавые подтёки. — Что ж ты такой забывчивый, Сэм? — я с досадой нахмурился, когда он провёл влажным платком по моей прокушенной губе. — Макс, это ханахаки, да? — он с болью посмотрел на меня. — Почему никому не сказал? Макс, сколько уже это… — он не смог подобрать слов и просто обвёл помещение рукой, — сколько с тобой это уже творится? — Сэм, давай я сам с этим разберусь, лады? — я раздражённо оттолкнул его руку и забрал мокрую тряпку. — Макс, кто он? — у Сэма резко поменялся тон голоса, и, сказать по правде, меня немного тряхнуло, ведь я никогда не слышал со стороны Сэма, того самого запуганного и тихого мальчика с задней линии, что-то похожее на угрозу. — Сэм, я же сказал, — начал я, и будь прокляты мой неосторожный язык и полное отсутствие инстинкта самосохранения. — А ну, иди сюда, — рыкнул он и схватил меня за руку. Я перепугался. И не столько за себя, сколько за самого Сэма. Это нормальная для него реакция? Он не загнётся от передозировки негативных эмоций? Да вообще эмоций?! — Стой, стой, Сэм, подожди, успокойся! — парень потащил меня обратно в раздевалку и почти бережно усадил на скамейку, а сам стал рыться в моём рюкзаке. — Твою мать, Макс, — он потрясённо разглядывал вывалившуюся кучу бегоний из открытого отдела. — Макс, Господи, почему ты?.. — он повернулся ко мне, и я увидел то, что хотел меньше всего. Блестевшие глаза моего друга всколыхнули во мне что-то давно забытое, я не хотел, чтобы меня жалели, чтобы смотрели ВОТ ТАК, будто всё для меня кончено. Я знал это и без ваших нежностей. Я знал, что не доживу до следующей зимы, что я не увижу белые пушистые хлопья снега, не покатаюсь на лыжах, не буду радоваться ушедшим холодам и заморозкам, и как-то раз даже не проснусь. Я знал об этом. А ещё я знал, чувствовал, что мне хватит времени, чтобы искупаться в море, ощутить, как ласково обводит мои ступни холодная вода, как разбиваются волны о мои ноги и нежно обводят моё лицо яркие лучи солнца. Моя кожа ещё успеет приобрести лёгкий загар, а на лице обязательно появятся веснушки. Но для меня не наступит весна. Я не состарюсь, мои тёмные волосы не посеребрит седина у висков, я не полысею, хотя и сомневался, что мне это вообще грозило. Но я успею ещё многое. Думаю, очень надеюсь, что впереди у меня ещё целое лето. И, возможно, кусочек осени. Моё любимое море уже станет холодным, а галька на пляже станет быстрее остывать. Природа начнёт новую партию, но моя фигура уже станет той, которую вот-вот выведут из игры ради всеобщей победы. — Сэм, не переживай, всё нормально, — я попытался его утешить, хотя, вроде бы, это я тут при смерти, это меня надо утешать. — В каком смысле «всё нормально»? Ты больной, что ли? — он вытер слёзы и теперь смотрел на меня с недоумением. — Спасибо, что заметил, — я снова иронизировал, надо было встряхнуть этого парня. — Да, прости. Так как долго у тебя это? — он кивнул на открытый рюкзак и горстку бегоний. Я задумчивым взглядом обвёл помещение и потянулся за цветком. Повертел его в руках и почувствовал желание смять бутон. Раздавить и просто уничтожить. Какое-то иррациональное чувство агрессии поднималось откуда-то из груди. И так же резко прошло. Я выдохнул и выронил ни в чём не повинный цветок из ослабевших пальцев. Откинулся на спинку скамейки и уставился в потолок. — Почти три месяца. — Три месяца? — вскрикнул Сэм. — Да, я же так и сказал, — я улыбнулся и подмигнул ему. — Как ты можешь быть таким… таким… беззаботным? — он с грустью посмотрел на меня. — Я устал, Сэм. Устал мучиться от боли, устал сгорать каждый день по несколько раз, устал драть горло криками и хрипами, устал ощущать вкус этих дурацких цветов во рту и просто возненавидел оранжевый цвет. Теперь за всеми моими мучениями последует избавление, то есть смерть. — Ты хочешь умереть? — он вскинулся и испуганно на меня посмотрел. — Нет, Сэм, умирать я не хочу больше всего. Но если выбирать между тем, чтобы метаться в ожидании, и тем, чтобы смиренно принять свою участь, я предпочту послушно позволить времени сделать всё за меня. Только потому, что ожидание выматывает и лишает последних сил. Я хочу прожить все те дни, что отвело мне проведение, с ощущением не только крови на губах, но и мимолётного счастья. Я продолжу играть, и мы заявимся на чемпионат старым составом. — Тебе больно дышать, я видел, но не мог понять, почему… — он прикусил губу. — Ты ведь лечишься? — с надеждой спросил мой друг. — Сэм, если бы я мог, я бы давно уже нашёл решение, — я отмахнулся. — Так в чём проблема? Я слышал, можно сделать операцию, ханахаки излечима. Можно записаться на приём к хирургу, тебя положат в больницу и избавят от болезни. — Какой же ты наивный, Сэм, — я грустно ему улыбнулся и стал вспоминать всё, что прочёл во всемирной паутине о подобных моему случаях. — Вот, что можно сделать. Знаешь, как это будет? Меня, как ты говоришь, действительно положат в больницу, пропишут несколько тонизирующих и обезболивающих средств, а потом я окажусь на операционном столе. Мне вскроют грудину и просто варварским образом вырежут все ростки бегонии. Под корень. И догадайся, что я почувствую после этого, — я в ожидании посмотрел на него. — Облегчение? — предположил неуверенно он. — Ничего, — поправил я. — Абсолютно ничего. Представь только: мне 21, а я уже потерял вкус к жизни. Причем, хирургическим путём, — я засмеялся. — Я не пойду на такое. Я больше не буду ничего чувствовать, буду просто куском мяса, который живёт по чужой указке, правда, непонятно, зачем. Я потеряю все привязанности и страсти. Жизнь моя станет скучна и однообразна. Утратит краски. А я хочу жить эмоциями и не хочу забывать, каково это, любить то, чем занимаешься. Я не смогу забыть свою любовь к волейболу. Не позволю отобрать её у себя. В тот вечер мы говорили ещё очень долго, перекочевав к нему в квартиру. Сэм не позволил мне идти домой в час ночи, сварил мне потрясающий на вкус кофе и уложил спать. А потом увидел во всей красе приступ. С самого начала. И сидел со мной до утра, преданно оберегая мой неспокойный сон. А я так и не смог ему сказать, что существует другой способ. Я должен заново влюбиться…