***
Дэвид приготовил жаркое на ужин, и мы едим, сидя на тех же местах в гостиной. Это удивительно вкусно, поскольку последнее, что я ел в этой стране, на вкус было абсолютно ужасно. Я отмечаю специи, которые он добавил, чтобы сказать о них Юрайе, когда мы вернёмся. Он постоянно экспериментирует с новыми рецептами. Я говорю, что уберу тарелки, из-за какой-то привычки Отречения или, возможно, потому, что привык по очереди заниматься делами в фракции, в которой состою сейчас, но Дэвид категорически отказывается. Он твёрдо решил поухаживать за своими гостями. Итак, мы с Кевином сидим в тишине, пока Дэвид моет посуду — лязганье доносится из кухни. — Ты не сказал мне про трансляцию, — наконец говорит Кевин, внимательно наблюдая за мной. — Почему? Я пожимаю плечами, неловко отводя взгляд. Я понимал, что он поднимет эту тему, но это не значит, что я хочу это обсуждать. — Мне не показалось это важным, — бормочу я. — Серьёзно? — заявляет Кевин, поднимая бровь. — Ты состоишь в группе поддержки насилия, и тебе показалось, что не важно сказать своему куратору, что ты передавал трансляцию о жестоком к себе обращении всей стране? Так, что ли? Я не уверен, стоит удивляться или раздражаться такому описанию. После его слов, я думаю, нелепо то, что я не заговорил об этом раньше, но я знаю, что это лишь часть истории. — Это не изменило бы того, что со мной случилось или что я сделал, или что мне нужно делать дальше, — возражаю я. — Какая разница? Кевин открывает рот, чтобы ответить, но затем снова закрывает его, глядя на меня с растерянным, взволнованным выражением лица, словно он даже не может сформулировать ответ. Редко встретишь такой взгляд у Эрудита. — Тобиас, — наконец вещает он, — судя по тому, что я сегодня услышал, ты в одиночку запретил любые злоупотребления в НСША. Наша программа помогает примерно пятидесяти людям в год, но ты… — он останавливается, слегка качая головой, — ты помог сотням тысяч — может быть, миллионам — людей одним махом. Об этом нельзя молчать. Но я решил сделать именно это. Я не знаю точно, почему. Потребность двигаться внезапно одолевает меня, и я встаю на ноги и расхаживаю по комнате прежде, чем смогу всё нормально обдумать. Кевин наблюдает за мной, его лицо оценивающее, и, полагаю, что он ждет, когда я созрею для разговора. Я стараюсь продумать свой ответ. Конечно, меня беспокоило то, что я сделал в трансляции. Эти воспоминания были слишком личными, чтобы желать показать их всем. Но в то же время я не жалею об этом — не после того, как увидел, насколько это помогло людям. И я говорил об этих воспоминаниях на поддержке, так что не пытаюсь скрыть их от Кевина. Я просто не хочу обсуждать трансляцию… И, наконец, мне приходит в голову, почему: — Я вообще не должен был делать трансляцию, — признаюсь я, болезненно вытягивая из себя слова. — У Трис всегда это получалось лучше. Она должна была это сделать. Кевин ждет, но я не могу больше ничего сказать. Сейчас во мне пульсирует гнев, но он направлен не на него. Он направлен на меня. — Она не сделала это по единственной причине, — с горечью добавляю я, — потому что я сломал ей ребра и оставил полумертвую в подвале. — Ненависть к себе нарастает, и я огрызаюсь: — И как я должен был присвоить себе эти заслуги? Как будто это что-то хорошее? Я отворачиваюсь от Кевина, яростно шагая по маленькой комнате. Все, о чём я могу сейчас думать, — это как выглядела Трис, когда скатывалась по стене, в которую я ее кинул. Задыхаясь, она хватала ртом воздух, в то время как свет медленно покидал ее глаза. В тот момент она легко могла умереть, и это была бы полностью моя вина. И после этого люди захотят относиться ко мне, как к герою? Нет. Я не собираюсь это терпеть. Нужда ударить что-то резко подавляет. Мне нужно двигаться, чтобы из меня вышел адреналин, чтобы вывести его наружу и не дать ему разбить, порезать и сожрать все внутри меня. Я хватаюсь за голову, пытаясь как-то очистить ее. Руки Кевина крепко сжимают мои запястья, останавливая мои движения и замораживая меня на месте. Я пристально смотрю на него. — Тобиас, — твердо говорит он, — остановись. Я быстро отступаю назад, резко высвобождаясь. Но стою на месте, тяжело дыша и стараясь взять себя в руки. Я никогда раньше не видел, чтобы Кевин вмешивался физически, и я знаю, что если он делает это сейчас, то, должно быть, потому, что боялся того, что я сделаю. Что я причиню себе боль. Я начинаю свою успокаивающую процедуру, вдыхая и выдыхая, в то время как неоднократно сжимаю руки в кулаки, а потом разжимаю. Наконец я натянуто киваю. Кевин тоже качает головой, прежде чем заговорить: — Я не собираюсь преуменьшать то, что ты сделал с Трис, — твердо говорит он мне. — Ты же знаешь, я никогда этого не сделаю. Но важно признавать то, что мы делаем правильно, а также то, что мы делаем неправильно. И, независимо от обстоятельств, ты сделал много хорошего этой трансляцией. Из меня выходит какой-то насмешливый звук, и Кевин в ответ глубоко, обескураженно вздыхает. Он проводит руками по щекам. — Могу я задать тебе вопрос? — говорит он, его голос стал мягче. Часть меня хочет отказаться, но я знаю, что он пытается помочь. И он сделал достаточно для меня в прошлом, чтобы заслужить мое внимание сейчас. Я киваю, тяжело сглатывая. На этот раз его голос очень тихий: — Неужели ты думаешь, что поддержка исправила то, что я натворил с Еленой? Эти слова выводят меня из мыслей, и в течение нескольких секунд я просто смотрю на него. — Нет, — честно отвечаю я. Он кивает, для себя, я думаю. — Соглашусь, — говорит он. Выражение его лица уязвимо, когда он снова встречает мой взгляд. — Но стоит ли оно того? Я говорю неосознанно: — Да. — И вдруг я понимаю его точку зрения. Это невозможно назвать правильным, но в то же время… с этим не поспоришь. Добро, которое он делает, нельзя соотнести с тем вредом, который он причинил, и нам обоим нужно это помнить. То же самое и со мной. Не уверен, что смогу это сделать. — Послушай, — продолжает Кевин, его голос все еще необычайно мягок, — очевидно, что тебе пока неудобно это обсуждать. Прости, что заставил тебя. — Он поднимает руки вверх ладонями наружу, делая успокаивающее движение, и что-то внутри меня немного расслабляется в ответ. — Я только скажу одну вещь, — добавляет он, — потому что мне нужно это сказать, а тебе это нужно услышать, и забудем об этом. Ладно? Я неуверенно смотрю на него, сомневаясь, должен ли согласиться, но в конце концов киваю. Кевин никогда раньше не подводил меня. Выражение его лица серьезное. — Спасибо, — твердо говорит он. Его взгляд удерживает мой. — Я пережил весь спектр злоупотреблений, поэтому мне кажется справедливым сказать это от имени всех, кому никогда не придется столкнуться с этим из-за тебя. От всех, кто никогда не пострадает так, как мы с тобой. И всех, кто никогда не познает ужаса потери контроля и причинения вреда людям, которых они любят, а затем вынужденно жить с этим всю оставшуюся жизнь. Он закрывает глаза и повторяет: — Спасибо. Все, что я могу, — это смотреть. В этот момент я уверен, что никогда больше не смогу говорить. Какое-то странное подобие колючей энергии путешествует вверх и вниз по каждому нерву в моем теле, и оно полностью сдавливает мне горло. — Когда-нибудь ты будешь готов принять эту благодарность, — произносит Кевин. — Может быть, завтра, а может, через десять лет. В любом случае, все в порядке. — Сторона его рта слегка приподнимается. — Мы поговорим об этом снова, когда ты будешь готов сказать: «Можешь не благодарить». На это невозможно ответить устно, поэтому я просто смотрю в пол, рассматривая изношенный ковер, как будто это самая захватывающая вещь в мире. Спустя очень долгое время я наконец киваю, признавая его слова. Независимо от того, ответил я на них или нет, я знаю, что они теперь прочно заложены в моем мозгу, и они будут со мной, пока мы в конце концов не поговорим об этом опять. Только я пока не знаю, хорошо это или плохо.***
Дэвид настаивает на том, что поспит на полу, оставляя кровать и диван для своих гостей. Я предлагаю лечь на диван, зная, что Кевин слишком высокий для него, но на самом деле он выше меня только на дюйм*, так что это слабый аргумент. И когда он в итоге отказывается слезать с него, убеждая, что поспит здесь, я сдаюсь и направляюсь в спальню. Неудивительно, что мой сон беспокойный, наполненный мыслями о моем отце, НСША и Трис. Я просыпаюсь рано утром, на мгновение сбитый с толку и встревоженный, а затем лежу, слушая, как мое сердце колотится в тихой квартире. Когда наконец засыпаю вновь, мне снится сон, которого я не ожидал. Я блуждаю по этой стране, которая когда-то была НСША, при этом человек за человеком приближается ко мне. Маленькая девочка с синяками на лице улыбается мне и шепчет: — Спасибо. — За ней следует мальчик, который, наверное, ее брат, хотя это трудно определить из-за крови, что покрывает его голову. Он хватает меня за руку, привлекая мое внимание и повторяя слова малышки. За ними — пожилая женщина, немного похожая на мою мать, шепчет «спасибо» и слегка касается моей щеки. К ней присоединяется управляющая ломбарда, что мы посетили вчера, а затем ее дети и наконец муж. Он долго смотрит на меня, прежде чем сказать: — Спасибо, что спас меня от самого себя. Он пожимает мне руку, и, когда уходит, я понимаю, что длинная очередь людей ждет, чтобы поприветствовать меня. Они подходят ко мне один за другим, каждый показывает мне свои раны или те увечия, которые они нанесли, и каждый благодарит меня за изменение их жизни. Очередь продолжается и продолжается бесконечным потоком насильников и жертв до тех пор, пока я не в состоянии видеть людей и теряю чувство времени. Только когда появляется знакомое лицо, я снова сосредотачиваюсь. Отец стоит передо мной, высокий, серьезный, в серых одеждах Отречения. Его глаза смотрят на меня: такие же темно-синие, каких я боялся и ненавидел. Но теперь они выглядят так же, как в последний раз, когда я смотрел в них, — когда он выглядел так, будто гордился мной. — Спасибо, сынок, — говорит он мне, и его голос ломается так, как я никогда раньше не слышал. — За то, что это закончилось мной. Он отходит в сторону, и вдруг у него на руках младенец — ребенок с такими же глубокими голубыми глазами, и я смотрю на него, удивляясь даже во сне, если это я. Но ответ приходит тогда, когда он поворачивается, передавая ребенка женщине, которая только что появилась, и я обнаруживаю, что смотрю на Трис, поскольку она держит нашего ребенка, я теперь знаю без сомнения. Тоска, какой я никогда раньше не испытывал, проходит через меня при виде их вместе — при мысли, что я могу быть с ними. Что у меня может быть такая жизнь. Люди вокруг них уходят на задний план, когда мои глаза встречаются с Трис. Она поднимает ребенка, словно предлагая его мне, и подходит ближе. — Спасибо, Тобиас, — тихо говорит она, лицо ее наполнено любовью и доверием. — Спасибо, что защитил нас. Не знаю, как долго смотрю на нее и на нашего ребенка, прежде чем ответить: — Пожалуйста, — шепчу я.