Больные ублюдки

Мы носим наши различия на рукаве. Заявляем о своей принадлежности к той или иной категории людей, переводя внутренний мир на язык внешнего: одежду, прическу, интерьер своего жилища, статусные вещи. Любая духовно богатая девочка скажет, что через стиль показывает свою уникальность, но это не так; как и все мы, она лишь носит униформу — символ ее принадлежности к категории духовно богатых дев. Армейский камуфляж, полицейские фуражки, школьные пиджаки — об этом мы думаем, слыша слово «униформа». Но деловой костюм давно стал униформой офисных работников, а то самое платье с витрины — униформой модниц. Глянцевый конформизм замечается труднее, потому что униформы модниц меняются каждый сезон, но даже он дает сбои — и вот уже полгорода носит один и тот же цвет. Модница всегда нервничает, встретив на вечеринке другую в таком же платье. Мы любим униформы, но не любим это признавать. Мы называем это модой. Журналы и каталоги магазинов диктуют нам, как одеваться, чтобы сойти за своего в категории молодых и современных. На воле мы выбираем, к какой группировке хотим принадлежать; иногда мы меняем шкуру несколько раз за день, мимикрируя то под серьезного эффективного менеджера, то под рубаху-парня, который знает толк в выпивке и веселье, то под непонятого романтика, который ищет любовь всей своей жизни и сегодня, может быть, даже нашел. Оранжевые комбинезоны Тены должны были выполнять одну функцию: сводить людей разных цветов кожи, разных мировоззрений и уровней дохода в одну общую категорию, категорию заключенных. Но даже в оранжевых комбинезонах обитатели тюрьмы находили способ разделиться на своих и чужих. Черные гангстеры и итальянская мафия носили тюремную униформу как штаны, подпоясываясь рукавами. Белое братство и байкеры отрывали рукава совсем, но первые брили головы, а вторые повязывали банданами нечесаные космы, поэтому отличить их друг от друга не составляло никакого труда. Латинос тоже носили платки, надвинутые на лоб низко, до самых бровей, и обрезали штанины до середины голени на манер капри, или закатывали одну из них, отдавая дань старому гангстерскому языку одежды. Религиозные группировки наглухо застегивались, заправляли внутрь воротничок и обвешивались символами своей веры. Только геи и трансы не могли сговориться по поводу единого стиля, но это само по себе делало стиль их отличительной чертой: и скандально короткие шорты, и бумажные цветы на воротнике безошибочно выдавали принадлежность к радужному братству. Униформы из униформ позволяли моментально найти «своих» — и получить защиту от «чужих». Одиночкам за решеткой приходится нелегко — некому прикрыть им спину, а на неприкрытые тылы накликать себе беду — проще простого. Иногда достаточно не так посмотреть, чтобы нажить себе врага. Главной бедой Тены была не агрессия и не похоть, но беспомощность, глубоко сидевшая в каждом, кто ел и спал по сигналу. Свобода выбора — странная штука. Ты сидишь на работе с девяти до пяти, потом берешь в одном и том же супермаркете каждый день одну и ту же замороженную пиццу, которую разогреваешь в микроволновке и запиваешь колой перед телевизором, но стоит отнять у тебя возможность под настроение купить пепси, как привычная, комфортная рутина перестает тебя устраивать. Ты каждый день идешь след в след со вчерашним тобой, твой выбор ограничивается начинкой на пицце и новинками Нетфликс, но за твоим окном целый мир возможностей, которые ты можешь достать, стоит только протянуть руку. Решетка не дает тебе ее протянуть. С пузырьками или без, сливки или черный, номера телефонов доставки на листовках, прицепленных магнитами к холодильнику: тайскую или мексиканскую сегодня? Когда человек, привыкший к свободе, лишается права выбора даже в таком простом вопросе, он ищет ту сферу жизни, где может вернуть себе контроль. Сломать нос этому неудачнику или помиловать его на сегодня? Сломать жизнь или пусть походит пока? Круг насилия, это колесо сансары, подминает под себя всех. Когда ты спишь в одной клетке с другими зверями, прятаться негде, некуда бежать. Ты в опасности двадцать четыре часа в сутки. Даже поглощенный собственными драмами, Гильермо понимал, что сокамерники — это первая ловушка, из которой он может не выбраться. Оттого и вскинулся, когда в камере навстречу ему метнулся какой-то хмырь. Это был невзрачный мужичок с ранними залысинами в темно-русых волосах, почти на голову ниже него, вертлявый и шустрый. Гильермо напрягся было, но человечек прижался к решетке. — Вы богиня, мисс Бличем, — крикнул он охраннице вслед, и Рокси махнула ему рукой. Когда она ушла, мужичок повернулся к Гильермо и оглядел его с ног до головы. — Ты в ее вкусе. Скажи мне, что тебе довелось подержаться за легендарные сиськи мисс Дайномайт! Я хочу знать все! — Я не... Что?.. — переспросил Гильермо, оглядывая камеру. Четыре койки, на одной из них спал кто-то плечистый, укрывшись одеялом с головой; на другой сидел черный старик, лицо его было таким морщинистым, что походило на сумку из крокодильей кожи куда больше, чем на часть человека. — Дай парню устроиться, — прошамкал старик — у него почти не было зубов, оставшиеся три или четыре торчали диковинными пнями. — Меня зовут Анчови, — сказал вертлявый, — это прозвище. Добро пожаловать. Ми каса су каса, или как там. Гильермо опустил вещи на свободную койку и машинально расстелил постель. Все это ощущалось таким странным, будто бесконечный сон, в котором вот-вот станут нарисованными коридоры, треснут, как штукатурка, и осыплются под ноги. Он в тюрьме. Как такое вообще могло случиться? — Почему тебя называют Анчови? — спросил он, пытаясь выдернуть себя из этого состояния. — Когда я только попал в Тену, я слегка опасался уронить мыло в душе, если ты понимаешь, о чем я. Я изобрел способ отпугнуть окружающих запахом, и весьма эффективный! — Он обмазывался рыбными консервами и не мылся, — перебил его старик, морщась. — Это было мерзко. Гильермо принюхался, но ничего не почувствовал. — Кто-то догадался тебя вымыть? — спросил он равнодушно. Анчови поежился и чуть заметно отодвинулся от него подальше. — Пять Гильз сказал, что больше не будет это терпеть, — старик кивнул на спящего. — Пять Гильз пообещал, что надерет задницу любому, кто на меня не так посмотрит, — терпеливо пояснил Анчови, — в обмен на прекращение обонятельного террора. Пять Гильз так просто не болтает, все знают, на нем пять трупов. С ним не связываются. Старик посмотрел на Гильермо из-под редких бровей, кривовато усмехнулся: — Впрочем, ты, парень, тоже из тех, у кого не стоит вставать на дороге, а? Анчови нервно вскинулся, заозирался. — Эй, просветите и меня! Ты что-то знаешь, Эрни? — Да говорят, к нам привезли эль карнисеро... ну, одного из тех, которые резали белых примерно твоего возраста, — сказал старик, устраиваясь поудобнее, отвернулся к стене и укрылся простыней. — Спокойной ночи, ребятки. Протяжный сигнал возвестил об отбое, и свет выключился. Гильермо почти физически ощутил ужас, исходящий от Анчови в темноте. — Пять Гильз не любит насильников, — сказал тот, изо всех сил стараясь придать бодрость голосу. — Надеюсь, нас не ждет битва серийных убийц? — Иди ты в жопу, — буркнул Гильермо и лег на койку. Анчови на ощупь устроился на своей и лежал неестественно тихо, неподвижно, будто боялся заснуть. Гильермо быстро перестал о нем думать. Койка была узкой и неудобной, куда хуже того матраса в каморке автомастерской, где Гильермо ночевал последние пару месяцев, но он почти сразу начал уплывать, усталый, измотанный до потери инстинкта самосохранения. Он уже почти провалился в сон, когда на фоне решетки показался силуэт, и Рокси Бличем окликнула Гильермо вполголоса. С трудом поднявшись, он приблизился к решетке, отчаянно понимая, что если пума захочет его съесть, ее ждет в лучшем случае падаль. Впрочем, Бличем понимала это не хуже него. — Тебе повезло, что я сделала новую татуировку, — сказала она, суя ему в руку что-то небольшое, — это мазь с антибиотиком. Сходи к врачу утром, — добавила она с нажимом, и прежде чем Гильермо сообразил, что ответить, растаяла в темноте. Она была права. Гильермо знал, что она права. Он не мог отрицать этого, не мог делать вид, что ничего не случилось, по крайней мере, не перед самим собой. Анчови, пожалуй, многое хотел бы у него спросить, но молчал, не то боясь привлечь к себе внимание маньяка, не то все же провалившись в сон. Мазь была теплой, она весь день лежала в сумке Рокси Бличем между разрешением на ношение оружия и объемистой косметичкой, потом грелась в заднем кармане форменных брюк. Гильермо не мог определить на ощупь, сколько выдавил на ладонь, но металлический тюбик ощутимо похудел. Хватит ли на все? Он расстегнул комбинезон и стянул с плеч. Скользкие от мази пальцы в ранах казались острыми ножами, и Гильермо прерывисто дышал, но не отступался от начатого. Что осталось от татуировок, не хотелось даже думать. Неглубокие порезы уже успели подсохнуть, он мазал и их тоже, опуская руки все ниже и ниже. Он все еще чувствовал слабость, тело слушалось неохотно. Надеясь, что темнота спрячет его от сокамерников, Гильермо приподнял бедра и, сунув руку в одежду, провел скользким пальцем между ягодиц. Собравшись с духом, медленно втиснул его в анус, со свистом втягивая воздух сквозь зубы. Гильермо выдавил из тюбика все, что смог, прежде чем отбросил его и трясущимися руками оделся. Укрывшись с головой, он свернулся на узкой койке, обняв себя, и сознание немедленно поплыло. Ночью было жарко, как в аду на сковородке. Не тем душным жаром, который бывает в замкнутом помещении, где много народу, а другим, мерзким, липким, как полиэстеровая майка в летний день. Тем жаром, от которого скоро становится холодно, так холодно... Гильермо открыл глаза, когда зажегся нестерпимо яркий свет, но проснуться не мог, плыл, будто воздух и впрямь стал загустевшей смолой. Кровавые разводы на оранжевом комбинезоне были похожи на закат. Текила Санрайз, секс на пляже, самые красивые коктейли, для Инстаграма можно смешать Фанту и вишневую шипучку, и никто не отличит, хэштэг я-достойна-лучшего. Свежая кровь — красная, вчерашняя — бурая, как ржавчина, ржавчина на крючьях в Скотобойне. Дорада. Эй, Дорада. Эльдорадо. Золотой человек в озере Гуатавита. Он весь горит. Горящий человек в пустыне Блэк-рок. Эй, босс, этому парню нужно к врачу. Эй, Дорада. Эльдорадо. Золотистый винтажный кадиллак Эльдорадо, хэштэг я-стараюсь-детка. Золотое платье, зло в сияющей чешуе. Хлопающие в небе крылья. Золото зло, серебро добро, золото зло, серебро добро, бро. Эй, Дорада. В следующий раз он открыл глаза в незнакомом помещении. Сон слетел моментально: Гильермо понял, что на нем нет одежды, и только застиранная простыня, натянутая до подбородка, прикрывает его наготу. Вокруг были люди, но не те же, с которыми он засыпал в одной камере; чувство ускользающей реальности, еще не рассеявшееся после снов и бреда, снова нахлынуло, и Гильермо стоило больших усилий не запаниковать. Над ним склонилось неприветливое женское лицо, чужие пальцы пощелкали возле висков, заставляя Гильермо дернуться. — Проспался? Хорошо. Нечего тут валяться, у меня вон ножевое в область спины на стуле сидит, койку ждет, — она кивнула куда-то в сторону, откуда доносился приглушенный скулеж, и уверенно, без сантиментов, вынула иглу капельницы из вены Гильермо. — Завтра придешь. Антибиотики получишь внутримышечно, лишних коек нет. Если можешь встать — обойдешься без капельницы. Гильермо, хлопая глазами спросонья, сел и оглядел переполненный медотсек. Доктор уже отошла, щелкая пальцами над головой, будто кастаньетами — кажется, она любила это делать. По ее знаку к Гильермо приблизился человек в униформе заключенного, с заправленным внутрь воротником; он положил на койку одежду. Оранжевый комбинезон был весь в буро-красных пятнах крови, и Гильермо поежился, вспоминая болезненные видения этого утра. Одевшись, он подошел к двери, дернул ручку. Дверь оказалась заперта, и он завис, не зная, что полагается делать. Тюрьма... Непросто будет привыкнуть к тому, что двери теперь будут заперты везде и всегда. Непросто начинать с нуля. Все тот же заключенный, что принес ему одежду, — Гильермо подумал, что он, должно быть, работает здесь, в медотсеке, — громко постучал по затянутому сеткой стеклу, и в замке повернулся ключ. Кивком поблагодарив за нежданную помощь, Гильермо вышел в коридор, повернулся спиной к охраннику, подчиняясь команде, и дальше шел уже под конвоем. Наручники быстро согревались на запястьях, но ощущение скованных рук не торопилось стать привычным. Его вернули в блок С3, и хорошо, что довели до дверей, Гильермо был уверен, что сам не нашел бы дороги через лабиринты коридоров. Он с трудом помнил расположение камеры; все решетки были отодвинуты, и в блоке кипела дневная жизнь. Люди в оранжевых униформах общались, сбившись в группы, сидели вдоль стен и на скамейках у немногочисленных столов, бесцельно слонялись; всех цветов кожи, всех оттенков беспросветности. Гильермо двинулся наугад через толпу, потом увидел Анчови возле одной из камер и уже увереннее зашагал в ту сторону. Приблизившись, он оперся о стену, кивнул сокамернику. — Оклемался? — спросил Анчови, явно борясь со смешанными чувствами по поводу его возвращения. — Не помню, чтобы я шел туда, — Гильермо кивнул в предположительную сторону медотсека, — меня что, несли? — Я и Пять Гильз. Эрни ничего ему не сказал про тебя, — добавил он, помявшись, и Гильермо с трудом вспомнил вчерашний недолгий разговор. Было это или приснилось ему? — Кто такая мисс Дайномайт? — спросил он, повернув голову к Анчови. Тот просиял, глаза заволокло мечтательной пеленой. — Ты, верно, шутишь? «Бэнг-Бэнг гэнг-бэнг»? «Дайномайт из гонна блоу»? Вот молодежь пошла, а. Не знать такой классики! — Анчови покачал головой, сокрушаясь, но тут же, впрочем, с воодушевлением продолжил: — Последний фильм с участием Рокси Бэнг-Бэнг Дайномайт вышел лет пятнадцать назад, ты, приятель, тогда еще не мог быть ценителем. Конечно, она выглядела достаточно хорошо, чтобы продолжать, но индустрия безжалостна, каждый день появляются новые звезды с подтянутыми попками, слишком бездарные, чтобы пробиться в Голливуде. Мода на молодость выдавливает из бизнеса даже такие бриллианты, как Рокси. — Бличем снималась в порно? — переспросил Гильермо. Не то чтобы его это удивило. Рокси Бличем любила быть в центре внимания, иначе не носила бы полурасстегнутую рубашку в мужской тюрьме, не улыбалась бы так лучезарно, слыша неуклюжие комплименты своему телу. За каждой девочкой, вопреки рассудку любыми способами старающейся заслужить одобрение мужчины, стоит тень ее отца. Того, который пренебрегал и не любил, или, быть может, того, который любил не по-отцовски, впрочем, Лолита — такая чушь, дело ведь не в любви, а во власти. Девочка, находящаяся во власти взрослого мужчины, не может его отвергнуть, как бы сильно ей этого ни хотелось. Женщине, которая была этой девочкой, очень трудно верить в любовь, зато она хорошо знает, как привлечь к себе мужское внимание. Впрочем, даже в Тене было кому составить конкуренцию отставной Бэнг-Бэнг Дайномайт. Гильермо машинально проследил взглядом за парой разряженных поверх униформы не то женщин, не то мужчин — учитывая контекст, вероятнее последнее, но по виду определить было сложно. Он поискал глазами знакомое лицо — Энджайну Диптроут, но старой дрэг-квин нигде не было видно. — Что за тема с педиками в этой тюрьме? — спросил он Анчови. — Разве они не нарываются на неприятности, когда красятся и одеваются так? Гильермо как никто другой знал, что для насильника нет ни малейшей разницы, во что одета жертва. Насильник выбирает тех, с кем может остаться наедине, как волк отбивает свой ужин от стада. В юбке, в штанах, да хоть в хиджабе, нет такой одежды, которая гарантирует тебе безопасность, ты можешь попасть волку на зуб, даже если ты мужчина в джинсах и самой обычной рубашке, почти что трезвый, достаточно трезвый, по крайней мере, чтобы сесть за руль и проехать пару кварталов на чужой тачке. И все же ему казалось диким заявление о своей женственности посреди толпы изнывающих от скуки и переизбытка тестостерона мужчин. — Мало кто рискнет перейти им дорогу, это Сестры, радужное братство, — сказал Анчови. — Сейчас они довольно сильны, через них приходит контрабанда, их не трогают даже арийцы. — Эти ходячие стереотипы?.. Это от них, что ли, ты спасался тухлятиной? Анчови поежился. — Те, кого ты видишь, это далеко не все, кто может претендовать на твой филей в Тене. И они, скажем так, не те, кого стоит опасаться. Если подкатывает один из этих, ты просто посылаешь его лесом, и он сваливает. Для них самое основное — это с кем они делают горизонтальное танго, если ты понимаешь, о чем я. Их это определяет. Для кого-то другого главнее может быть цвет его кожи, или его религия, или политические убеждения, а то, что он любит с парнями, всего лишь второе. Для него «свои» — черные, белые, коричневые, но не радужные. Иными словами, Сестры — всего лишь верхушка айсберга, впрочем, как и на воле. Гораздо опаснее те, кого не увидишь издалека. Впрочем, — добавил он, косясь в сторону, — некоторые и не скрываются особо. Гильермо проследил за направлением его взгляда. Чуть поодаль сидели типичные «гвидо»²: сицилийцы, люди дона Морелли. Он сразу понял, о ком шла речь. В ночном клубе и даже на улицах большого города Джуниор выглядел вполне обычно, но вот так, среди зализанных гелем одинаковых телохранителей, он неуловимо выделялся, то ли небрежной стрижкой, тщательно выверенной ножницами дорогого стилиста, то ли какой-то общей ухоженностью. Конечно, метросексуальность сама по себе ровным счетом ни о чем не говорила, однако в скучающей позе младшего Морелли читалась страсть к драме, и Гильермо подумал, что сокамерник мог оказаться прав. Морелли обернулся и случайно встретил его взгляд. Гильермо поспешно отвел глаза, но еще долго чувствовал, что на него смотрят. Как на красивую женщину или на мясо в витрине, что, в общем, одно и то же, когда смотрит мужчина с позиции власти. Не выдержав, он поспешил укрыться от этого взгляда, но возле самой камеры ему преградили дорогу. Гильермо затормозил, полагая, что другой пойдет дальше, но человек стоял на месте; подняв голову, Гильермо понял, что обойти его не удастся. — Hola esé. — Человек был латино, довольно молодой, одного возраста с Гильермо. У внешнего уголка одного глаза у него была татуировка-капля, слеза — знак беспощадности ее обладателя. Гангстер, скорее всего — дилер. Гильермо не желал иметь с ним ничего общего. — ¿Qué onda? — Я не покупаю то, что ты продаешь, — сказал Гильермо. — Расслабься, землячок! Прибереги пока свои деньги. Тебя хочет видеть Херонимо. Покосившись через его плечо, Гильермо увидел, какое лицо сделал Анчови, и понял, что идти придется. Пожав плечами, он двинулся за «землячком», который уже шел через толпу, не сомневаясь, что за ним последуют. Гильермо снова вспомнил Энджайну и ее непрошенный совет. Жизнь в Тене требовала внимательности. Человек, который не смотрит по сторонам, очень быстро умрет. Его привели к одной из камер, украшенной многочисленными открытками и календариками с изображениями святых, всем им прожгли сигаретой глаза. В камере было несколько стульев, накрытых потертым желтым вельветом; баснословное богатство по меркам Тены. Вокруг стояли латинос разной степени смуглости, почти все — с татуировками, суровые на вид. На одном из стульев, поедая из кружки длинную кудрявую лапшу одноразовой вилкой без одного зубчика, сидел Херонимо Мударра. Он был еще не стар, но лицо его выглядело так, будто дьявол собрал в горсть все пороки, смял в ком и разжал кулак. Мударра, верно, не раз бывал за решеткой: видна была привычка в том, как он сидел, будто на веранде своей виллы, невозмутимый от кончика мясистого носа до пальцев ног в белых носках, видневшихся из тюремных синих шлепанцев. — Это Дорада, jefe, — сказал проводник и, повернувшись к одному из стоявших, взял из его рук телефон и презерватив. — Если ты хочешь быть одним из нас, — сказал он, обращаясь к Гильермо, — придется доказать свою преданность. Для начала — поработать тайником. Смысл сказанного был очевиден. Презерватив, лежавший на телефоне, говорил больше тысячи слов. Ладонь нетерпеливо тряхнули — слишком долго Гильермо не брал того, что ему протягивали, и стало понятно, что придется ответить. — Нет, — сказал он, зная, что дороги назад не будет. Проводник замер от неожиданности. Мударра, не переставая жевать, поднял взгляд на Гильермо. Редко кому выпадала возможность играть в гляделки с Херонимо Мударрой, а уж тем более остаться в живых и рассказать об увиденном. От его взгляда многие ощущали мороз по коже, и единицы выдерживали этот взгляд достаточно долго, чтобы разглядеть глубоко-глубоко сугробы кокаина, вечную зиму в дремучем лесу. Даже эти смельчаки почти никогда не видели далеко за сугробами лачугу, сложенную из золотых слитков и крытую винтовками. Внутри нее грязные дети пытаются разжечь огонек банкнотами, чтобы обогреться, но пропитанные кровью денежные пачки не горят, только пускают едкий дым в глаза, и вот этого не видел уже никто. За спиной старого мексиканца стояла тень картеля, Гильермо видывал таких — правда, рангом помельче, но их полно было в районе, где прошло его детство. Он сумел не попасть в банду, будучи подростком, доучиться в школе, остаться хорошим парнем; сколько было мальчишек-гонцов вокруг, еще безусых, но уже вооруженных? Сколькие не доживали до своего первого поцелуя, скольких оплакивали матери? Мальчишки — разменная монета, их можно бросить под пули, сдать копам, прикрыть ими тех, других, у которых татуировка слезы у глаза, потому что лить настоящие слезы они уже не способны. Но и они — тоже разменная монета, только повыше номиналом. — Ты попутал, землячок, — прошипел проводник, — тебе показалось, что у тебя есть выбор. — Человеку нужна семья, — раздался сиплый голос Мударры, — без семьи ты никто. — Спасибо за предложение, — сказал Гильермо и, развернувшись, вышел из камеры. Вслед ему неслась брань проводника. — Cabron!!! Ты слышал?! Ты никто, ноль, nada! Гильермо чувствовал каждое слово спиной, как лезвие ножа. Удаляясь все дальше от камеры Херонимо Мударры, он отчетливо понимал, что совершает вторую по величине ошибку всей своей жизни. Первой по величине был золотистый Эльдорадо.