Больные ублюдки

Родителей не выбирают, но семью — создают. Не с нуля: из единиц. Из одиночеств. Иногда из любви, иногда — по расчету, но всегда потому, что не хотят быть одни. Мир безжалостен к одиночкам. Патриархальное общество скажет, что семья — это мама, папа и их прелестное дитя. Один человек плюс другой человек, сперматозоид плюс яйцеклетка, вместе — уже трое. Наличие общего ребенка чем-то радикально отличает семью от пары, которая вместе живет, спит, ест, занимается сексом, чистит зубы перед одним и тем же зеркалом, ходит в магазин за продуктами, заводит собаку и общие счета. Отсутствие одного из родителей, совсем или по половому признаку, почему-то мешает этому обществу называть семью — семьей, как будто нельзя растить ребенка в одиночку или при помощи других людей, не принимавших генетического участия в зачатии. Родственные связи сами по себе ничего не значат. Любая кумушка возле ксерокса, где подписывают открытки на дни рождения Лори и Дэнни, скажет с умилением, что работает не просто в команде — они здесь, в офисе, друг другу самая настоящая семья. Ходят пропустить стаканчик-другой после работы в бар на углу, играют в дартс и бильярд, все вместе в боулинг по четвергам и на барбекю летом. Дома ее ждут только кошки, а она не хочет быть одна. Но общий быт не делает людей семьей. Улыбчивая пиар-менеджер дома престарелых выдаст вам глянцевые буклеты и, проникновенно заглянув вам в глаза, пообещает, что ваша старенькая мама будет чувствовать себя прекрасно здесь, ведь работники заботятся о подопечных совсем как семья. Ну, та, которая сбагрила ее с рук, вы поняли. В семьях заботятся о своих. Кроме тех, где истязают, ненавидят и убивают друг друга: семья не означает любовь по умолчанию. Впрочем, и братец, годами насилующий родную сестру, и мать, притупляющая действительность маргаритами в десять утра, будут улыбаться на рождественских семейных фото и рассылать всей родне открытки с этой глянцевой ложью. За идеальным фасадом скрываются самые дикие тайны. Неидеальные — это всего лишь те, где тайна сумела пробить брешь и прорастить в стене свои губительные плети. В этом плане семья, связанная не родством, а общим бытом, имеет меньше шансов на дисфункциональность. В Тене понятие семьи трансформировалось в первобытное: защита племени от врагов, добыча ресурсов, лучшие из которых достаются вождю. Лица меняются, символы главенства кочуют от одного к другому, к власти приходят новые вожди, иерархия перетасовывается, как колода карт, и снова племя борется за место под солнцем, зная, что за спиной у них — сильнейший из всех возможных кандидат. И быть частью племени — жизненная необходимость, а потому — честь, которой нужно добиваться. Не отмахиваясь от щедрого предложения, как от флаера пролайферов у дверей женской консультации. Гильермо понимал, что собственными руками нарисовал мишень у себя на спине. Будь предложение другим, он бы, может, согласился, опасаясь последствий отказа: такой человек, как Херонимо Мударра, вряд ли принимал «нет» в качестве ответа. Но чертов телефон! Прятать контрабанду в собственной заднице, доставать, вытягивая за узел презерватива, по первому требованию хозяина, и засовывать обратно после разговора, хорошо еще, если в новом презервативе, хотя это вряд ли. Гильермо чувствовал дурноту, представляя себе эту жизнь, пусть даже недолго, пару дней, недель, пока он не выйдет под залог дожидаться суда на воле. Что потом? Он еще не думал об этом, но суровая реальность уже дергала за рукав. Сколько дают за убийство? Достаточно, чтобы жизнь никогда не была прежней, это уж точно. Гильермо ни минуты не сомневался, что сядет. Руки еще помнили липкую от крови рукоять ножа, от мыслей о ней начинало мутить, но лучше было вспоминать это, чем все, что случилось до того. Мистер Кейн должен был умереть, чтобы смог выжить Гильермо, и больше тут думать было не о чем. Кейн. Кейн, Кейн, Кейн. Не «мистер Кейн», а «больной ублюдок Кейн», черт, черт, как же быстро и глубоко впитываются уроки, замешанные на крови. Гильермо снова, уже в который раз, усилием воли закрыл эту дверь. Энджайна была права, Тена не даст ему времени справиться с собой и своими глубокими душевными травмами. На Скотобойне он сделал то, что требовалось для выживания. Телефон в заднице по сравнению с этим — казалось бы, такая мелочь. Гильермо на ходу сжал ягодицы. Нет. Его тело принадлежит только ему. Больше никто и никогда не сумеет этого изменить. Впрочем, без помощи латинской диаспоры защитить свою задницу в Тене могло оказаться совсем непросто, а новости здесь распространялись быстро. Во время обеда он уже слышал посвистывания и смешки в свою сторону: «эй, chulo», «эй, niño», даже не оборачиваясь, он спиной чувствовал, что игривые возгласы адресованы ему. Гильермо прежде не понимал, отчего феминистки с пеной у рта орут, когда симпатичной девчонке вслед присвистнут или скажут, что у нее классные сиськи. В Тене весь ужас положения такой девушки обрушился на его широкие плечи. Дело было не в самих словах, хотя спору нет, унизительно для взрослого мужчины, когда его ни с того ни с сего начинают звать сладеньким мальчиком и малышом; он не знал, что последует за этими словами. Потная лапа на колене? Шлепок по заднице? Кто-то потащит его в укромный уголок? За всю свою жизнь Гильермо ни разу не допускал мысли о сексуальном насилии в отношении себя, к тому же, он был крепким, не из робкого десятка, он верил, что по умолчанию сумеет отбиться, если вдруг — вдруг! — придет такая необходимость. Теперь же он знал, что его бицепсы ничего не значат против пары целеустремленных насильников. Как и курсы самозащиты для молоденьких девушек, как и газовый баллончик в сумочке и еще десятки иллюзий, которыми они успокаивают себя, слыша: «эй, красавица!» из притормозившей у тротуара машины. На раздаче еды он видел пару уже знакомых рож: латинос заправляли кухней. Давешний «землячок» с татуировкой у глаза зыркнул на него из-под сеточки для волос, и Гильермо понял, что тюремного рагу сегодня не попробует. Прочие работники кухни еще не знали его в лицо, или, может, не получили распоряжений морить непокорного голодом, и Гильермо сел за стол с подносом, на котором, в общем, было чем поживиться. Сколько времени он не ел толком? Чувство голода уже стало таким привычным за эти дни, что Гильермо перестал его замечать, однако кусок не лез в горло. Гильермо видел, как «землячок» шептался с каким-то здоровяком, белым, стриженным по-военному, с оторванными рукавами. Когда тот подошел ближе, Гильермо разглядел татуировки у него на руке: шеврон USAF и свастику; военным этот парень был бывшим, а вот членом «белого братства» — явно действующим. Довольно неожиданный собеседник для латино, но удивляться вряд ли стоило: при таком лидере, как Херонимо Мударра, латинская диаспора наверняка имела рычаги воздействия на самые разные слои населения. Здоровяк взгромоздился на стол, припарковав задницу вплотную к подносу Гильермо, поставил ботинки на скамью и сцапал с подноса яблоко. Гильермо отчетливо понимал, что на него устремлено множество глаз. То, как он себя поведет, определит отношение к нему. Боец или жертва? Хищник или еда? Будут ли ему уступать дорогу или заступать, глумясь над слабым? Он и сам не знал больше, кто он. В животе неприятно скрутило. Гильермо не бегал от драки, в барах встречались иногда психопаты, только ищущие повод, но в своем нынешнем состоянии он не был уверен, что может держать удар. Впрочем, выбора не было. Наци, отбирающий у него еду, был не той проблемой, которая решится сама, если ее игнорировать. — Положи, — сказал Гильермо, не отрываясь от салата. В голове было пусто и лезли нелепые, ненужные наблюдения: как листья приятно хрустят, совершенно удивительно, потому что даже в супермаркете они бывали уже вялыми — и наверняка в Тене есть своя теплица, позволяющая бесплатно разнообразить витаминами унылое меню заключенных, потому что такие свежие овощи бывают только с грядки. — Что-то ты много нахапал, дружок, — сказал наци, полируя бок яблока о комбинезон, — смотри-ка, вот номер один, — он повертел добычей, потом указал на поднос: — Вот номер два. А два и один — вместе три! Непорядок. Вечно вы, потные фасолееды, норовите все отобрать у честных американцев! Отбираете нашу работу, нашу еду! Гильермо понял, что если не сделает что-то прямо сейчас, в оставшееся время вся Тена будет ходить по нему ногами. Он встал, чувствуя, как пол под ним чуть покачивается, и оказался лицом к лицу с врагом. — Ты не силен в математике, приятель, — сказал он, понимая, что день закончится в медотсеке, — впрочем, чего хотеть от узколобого наци. Ты хоть имя-то свое написать умеешь? — Я его у тебя на спине вырежу, сука, — прошипел здоровяк. — Пятнадцать колотых в грудь и живот. Столько получается, когда кто-то что-то хочет вырезать у меня на спине. Можешь проверить, «дружок», моя математика пришита к делу. — Не напрягайся так, принцесса, — послышалось из-за спины, и к столу подтянулись два скинхеда, — а то прокладка протечет, у тебя уже и так все штанишки в крови. — Феликс, какого хера ты до него доебался? — спросил второй — молоденький, совсем мальчишка, с татуировками по всему лицу. — Мударра порвет за своих. — Этот сам по себе, — ухмыльнулся Феликс, оглянувшись на латино за прилавком, и с хрустом надкусил яблоко. Не раздумывая, Гильермо ударил его по горлу. Феликс выпучил глаза и захрипел, полупережеванное яблоко выстрелило картечью из его рта; тут же Гильермо очутился на полу, корчась и закрывая голову от ударов ботинками, сыпавшихся на него градом. Он слышал голоса, охранник с другой стороны зала велел им прекратить, потом второй раз, уже ближе и сердито, но время для Гильермо шло на секунды, секунды до отключки, до сотрясения, до кровоизлияния в мозг. — Господь призывает нас любить своего ближнего, — воскликнул незнакомый голос совсем близко, — и прощать ему прегрешения... Все мы лишь агнцы божьи... — Этот урод назвал меня бараном?! — рявкнул Феликс, и разошедшиеся скинхеды отвлеклись, переключившись на другую цель. Пары секунд хватило для того, чтобы охранник добрался до места и от души приложил всех троих дубинкой. Так религия во второй раз спасла Гильермо жизнь. Первым был тот день, когда его юная мать, опасаясь гнева Всевышнего, решила не делать аборт. Позже она так часто сожалела об этом вслух, что Гильермо сомневался, стоит ли благодарить или винить Господа в собственном существовании. — Я еще распишусь на твоей спине, ублюдок!!! — орал Феликс, пока его волокли по полу к дверям и оттуда, должно быть, в карцер: остыть. Анчови помог сокамернику подняться на ноги. Опираясь на его плечо, Гильермо побрел в коридор. Вряд ли можно было осуждать Анчови за то, что помощь его так запоздала: кто в своем уме бросится разнимать драку с тремя скинхедами, если бьют человека, видеть которого в карцере было бы куда предпочтительнее, чем спать с ним на соседних койках? — В медотсек? — спросил он Гильермо и добавил: — Она скажет, чтобы ты не спал и приходил, если начнешь блевать. Сколько пальцев видишь? Три? Нормально, жить будешь. Старик Эрни, низкорослый, коренастый, пошел за ними, но плечо не подставил — плелся рядом. — Похоже, Эль Карнисеро сократили до Эль Серо? — прошамкал он. — За один день ты умудрился настроить против себя латиносов и заиметь врагов среди арийцев. Чем еще удивишь? — Тебе придется худо, — подтвердил Анчови, — как ты умудрился разозлить своих? Гильермо с трудом пожал плечами, перенес весь вес на свои ноги и отстранился от него. Голова уже начала соображать, и чужие прикосновения были неприятны. — Вступительные взносы в этом клубе мне не по карману, — прохрипел он и остановился у стены, пережидая головокружение. Сокамерники помедлили, давая ему передышку. Удивительное дело, они различались и цветом кожи, и возрастом, но не принадлежали никаким группировкам и парадоксальным образом сбивались в свою собственную группу, — аналог папки «Разное». — Себойя тебе не простит такого облома, — хихикнул старик, — говорят, он у Херонимо в немилости оттого, что дал тебе уйти. — Его так зовут, La Cebolla? «Луковица»? — переспросил Гильермо. — Он заставляет людей плакать, — пояснил старик веско. — Это он натравил на тебя арийцев. И думается мне, что он вряд ли сдастся так быстро, впору тебе запасаться оружием... Ох. Я рад бы поболтать с вами еще, мальчишки, но труба зовет. Рагу всегда отправляет меня прямиком на толчок. Эрни прибавил шагу, поглаживая выпирающий живот. Для дряхлого старика он был на удивление шустрым. Проводив его взглядом, Анчови почесал в затылке. — Сдается мне, что наш Эрни прав. Брейгель и его дружки выйдут из карцера злющие, да и Себойя, может, еще не закончил делать твою жизнь интересной. Вот только... Он замялся, наморщил лоб, будто вспомнил о существенной проблеме. Гильермо, держась за стену, обернулся к нему. В коридоре было пусто, обед еще не закончился, никто не ворчал, что они загородили дорогу, никто не подслушивал разговора, и Гильермо понял, что проблема Анчови связана с ним. — Не пойми меня превратно, дружище, — сказал Анчови вкрадчиво, выставив перед собой ладони, — но если бы один парень знал, что его сокамерник, чисто гипотетически, имеет такое специфическое хобби, скажем, как резать людей на лоскутки, то этот парень, пожалуй, имел бы повод для некоторого беспокойства, когда б знал также, что этот его сокамерник обзавелся режущим орудием... Гильермо скрежетнул зубами и зашагал по коридору, чувствуя себя как на палубе корабля: его еще вело. Анчови нагнал его, весь бледный и в холодном поту. — Послушай, приятель, я всего лишь хотел бы знать, с кем имею дело. Не хотелось бы однажды проснуться от новых ощущений, если ты понимаешь, о чем я. Вот Пять Гильз — с ним все понятно: у него была вендетта, он осуществил ее и точка. Он не убийца по складу характера, скажем так. Ты же, с другой стороны... — Я не собираюсь тебя резать, pendejo. Или... трогать. Некоторое время Анчови молчал, переваривая его ответ, потом, по-видимому, решил удовлетвориться им и, догнав Гильермо в пару прыжков, сказал: — Ну, раз так, то пойдем добывать тебе оружие. Все равно в камеру лучше не возвращаться, пока она не проветрится после Эрни. Пожав плечами, Гильермо последовал за ним. В блоке С3 еще мало было народу, но постепенно его обитатели возвращались с обеда, заполняя оранжевой краской чистый холст стен. Анчови устроился под лестницей и кого-то дожидался. Гильермо оглядывался по сторонам. На него не обращали особого внимания; вероятно, драки с арийцами были делом обычным. Наконец Анчови встрепенулся и сказал: — Вон она. Квин Латрин, королева Сестер. Гильермо обернулся и сразу понял, что за «она» имелась в виду. Шесть футов четыре дюйма роста и триста шестьдесят фунтов веса складывались в фигуру Виллендорфской Венеры и увенчивались афро таких размеров, что оно наверняка обметало дверные косяки. Это была темнокожая копия ведьмы из сказки про русалочку — той самой, на чей образ диснеевских мультипликаторов вдохновила скандально известная дрэг-квин Divine⁴. На лице ее был нарисован макияж даже не вечерний — ночной, его с успехом можно было бы использовать в качестве небольшого маяка. Словом, человека, шедшего в их сторону в окружении пестрой свиты, невозможно было не заметить. — Квинни! — воскликнул Анчови и бодро зашагал навстречу. Свита пропустила его: должно быть, он не впервые приходил сюда. — Кто твой друг? — спросила дрэг-квин густым басом, заглядывая ему за плечо. — Подойди поближе, мон шер, не бойся, я тебя не съем. Целиком, — она громогласно рассмеялась. Пестрая стайка Сестер окружила их, вторя своей королеве. — Гильермо Дорада. — Он приблизился, поражаясь совершенству иллюзии. Макияж, прическа, серьги, маникюр — и увидеть за этим фасадом мужчину уже не получалось, несмотря на голос, контекст и очертания внушительного шланга вдоль ноги. Если красота Энджайны была печальной и увядшей, и в ее образе трогала именно та уязвимость, когда видны были одновременно и дрэг-персона, и носящий личину человек, то Квин ослепляла своей яркостью и пульсацией жизни. — Что уставился? — спросила Квин незло, лукаво. — Не знал, что геи бывают черными? Или что можно быть черным, геем и дрэг-квин? Или ты вылез из-под замшелого камня и впервые в жизни видишь королеву, м-м-м? Все это великолепие чересчур для тебя? — Нет, мэм, не впервые, я даже знаком с одной здесь, в Тене. Энджайна Диптроут? — Я не знаю эту сучку, — фальцетом произнесла одна из фавориток, на голове у которой красовался парик, искусно сооруженный из туалетной бумаги. — Должно быть, новенькая, — пожала плечами Квин. — Чем я могу помочь тебе, Гильер-р-рмо Дорада? — Ты заскучал? — подхватила все та же, в бумажном парике, притираясь поближе к Гильермо и кладя голову ему на плечо. — Жизнь не мила без женской ласки? Судьба развела нас по разные стороны презерватива, кто мы, чтобы спорить с ней, а? Гильермо напрягся, не зная, как стряхнуть с себя этого пидараса, не оскорбив при этом радужное сообщество, но Квин сцапала обнаглевшую девку за изящный плетеный поясок и отдернула в сторонку. — Цыц, раскладушка! Не обращай на нее внимания, мон шер, у этой пробляди фимоз головного мозга. — Говорят, вы можете достать некоторые вещи, — начал Гильермо осторожно, косясь по сторонам. Сестры были колоритным сборищем. — Единственное, чего мы не можем достать, это хуй Эстроджении из жопы Эстроджении, — сказали из задних рядов, и Квин с раздражением вскинула руку. — Слейтесь с пейзажем, проститутки, я из-за вас не слышу даже мыслей в своей голове. Сверкая и переливаясь, королевский двор послушался приказа и расступился, оставляя Гильермо и Анчови наедине с Квин Латрин. Она осторожно опустилась на скамейку возле небольшого столика с домино и устроилась поудобнее, готовясь слушать. — Я повздорил с арийцами, — сказал Гильермо, и Квин криво усмехнулась, демонстрируя широкие щели между зубами: — Ты мне уже нравишься. Хочешь, возьму тебя под крылышко? К тебе не полезут, если ты будешь нашим. — Нет, мэм, спасибо, мэм, — птица дежа вю коснулась его кончиком крыла: он опять говорил «нет» человеку, который предлагал ему семью. — Я хотел бы всего лишь увеличить свои шансы. Что-то острое, нож, может быть? Квин задумалась, побарабанила по столу длинными сверкающими ногтями, потом ответила: — Нож не могу. Но могу заточку. Отличную острую жестянку, кое-кто из моих девочек работает в мастерской номерных знаков. Рукоять перемотаешь тряпками. — Гильермо кивнул. — Чем будешь расплачиваться, мон шер ами? Наличностью или личностью? Подумай, мой дорогой. Сестры примут любую плату, но ты подумай. Наша жизнь — вечная вечеринка, даже здесь. Любая из девочек расшибется в лепешку, чтобы лизнуть твой халапеньо. — Нью-Мексико Санрайз, мэм. В халапеньо всего четыре дюйма, — машинально ответил Гильермо, и Квин довольно рассмеялась. Он не хотел флиртовать, но воспринимать Квин не как женщину получалось плохо. — Я достану деньги. Уходя прочь от Квин Латрин, он увидел Джуниора Морелли, тот следил глазами за его траекторией и ухмылялся. Ги нахмурился. Многие ли ходили к Квин за контрабандой? Сестры представляли собой такой филиал борделя, что слава об их интимных услугах наверняка гремела громче, чем слух об «особых талантах». О таких вещах говорят шепотом. Гильермо почувствовал, как вспыхнуло лицо. Этот придурок, похоже, считал, что... Он оборвал себя. Какое ему, к черту, дело, что думает о нем Джуниор Морелли?! Какое ему дело, что думает о нем капитан Шаникуа Джонс? И все остальные... Гильермо стиснул кулаки. Невозможно скрыть то, что случилось. Молчи, не молчи — правда всплывет. Все узнают. Иногда он думал, что лучше бы ему было сдохнуть на Скотобойне, после Скотобойни, зарезаться прямо там, вслед за Кейном, чем испытать на себе Понимающие Взгляды. — Вовремя ты ввернул эту Ваджайну, — сказал Анчови, — им сразу видно, что разговаривают с толерантным человеком, идущим в ногу с временем... — Энджайну, — машинально поправил Гильермо. — Сам придумал? Гильермо помотал головой, отозвавшейся болью. — Она, видимо, в другом блоке, — впрочем, он уже ни в чем не был уверен. Анчови знал почти всех в Тене, но не встречал настолько яркую личность? Существовала ли Энджайна Диптроут где-то, кроме воображения Гильермо? — Гильермо Дорада, — произнес с небес голос Всевышнего, — в комнату для свиданий! Всевышний вряд ли стал бы звать его в комнату для свиданий. Если бы ему понадобилось поговорить с Гильермо, он явился бы во сне, в образе голубя или как там еще общаются со смертными. Оставалось очевидное: динамик. Анчови показал ему дорогу, и Гильермо вошел в небольшое помещение, разделенное на кабинки со столами. Он прошел мимо них, в каждой сидел кто-то в оранжевом комбинезоне, прижимая к уху телефонную трубку и вглядываясь в стекло. А за стеклом, будто зеркальное отражение, сидели другие люди, они тоже держали трубку, но на них была не униформа, а нормальная одежда, не оранжевая, разная. Человеческая. Черные, белые, радужные — все одинаково вжимались ухом в трубку. Гильермо увидел в углу, у стены, пустой стул, ожидавший его, и ускорил шаг; едва он приблизился, как на мутное стекло бросились две маленькие ладошки, и он опустился на место, не чуя под собой ног. В ушах гудели ульем голоса других, по эту сторону стекла, но он слышал как наяву тоненький голосок, звавший его: «Папа, папа!» — как звал уже пять лет. Гильермо приложил ладонь к стеклу, и на мгновение ему показалось, что он чувствует тепло ее руки. Мир остановился, все растворилось, потом нахлынуло обратно и обрушилось на его голову. Анхелика была по ту сторону стекла, а он — здесь, в тюрьме, в клетке. Он снял трубку с держателя на стене, и в зазеркалье Химена тем же движением взяла ее и торопливо, знакомым до боли жестом, вынула из уха огромную сережку-хулахуп, как делала всегда, готовясь говорить по телефону. — Ты привела ее сюда? Ты знаешь, что здесь за люди? — сказал он, и трубка прошипела в ухо: — Я что, должна была спланировать заранее, что ты попадешь за решетку, чтобы оставить ее с бэбиситтером? Какого черта произошло, Меме⁶? У нас дома все перевернули! Они говорят, ты кого-то убил! Губы Химены двигались, как будто он смотрел на нее в телевизоре. Потрескивающая, шипящая трубка искажала голос, он цеплялся за нее, вжимаясь ухом, пытаясь расслышать. «Папа, папа!» — донеслось, будто издалека, и Гильермо почувствовал ком в горле. — Ты вообще знаешь, чего мне стоило найти тебя здесь? Тебе не пришло в голову позвонить мне и сказать, где ты? — сказала Химена, и Гильермо поморщился. — Я был немного занят. — Я понятия не имею, чем ты занимался. Я не слышала от тебя ни слова три дня. Я даже думала звонить тебе сама, но ты ушел с этой дешевкой в золотом платье, и у меня не было никакого желания... Меме! Ты вообще слушаешь меня? Я знаю этот взгляд, Меме, ты думаешь о чем угодно, когда я разговариваю, только не о том, чтобы меня слушать! Внутренности свились в тугой узел. Золотые пайетки как наяву сверкнули, пуская блики. Она сидела на капоте Эльдорадо, когда Гильермо вышел из маникюрного салона. Золотое на золотом. Кадиллак сиял нежно и тепло, блестки резали глаз. Гильермо подумал, что она, быть может, проститутка, и стоит еще на подлете послать ее к чертям, но в это время Химена показалась в окне салона, и он улыбнулся незнакомке. Это была его последняя улыбка. — Я хотел тебя позлить, — прошептал Гильермо в трубку. Химена вздохнула с таким бесконечным терпением, что он сразу понял без слов: ревнуют любимых. Тех, кто давно охладел, не заставишь приревновать. — Ты до сих пор не подписал документы? — спросила она, и Гильермо скрежетнул зубами. — Серьезно? Сейчас? Ты будешь говорить об этом сейчас? Химена всадила в воздух ухоженный коготок, а в переносицу Гильермо — отточенный взгляд. — Я жду уже два месяца, Меме! Не я виновата в том, что ты уходишь от ответа каждый раз, когда я завожу этот разговор! Здесь ты хотя бы никуда не денешься... Анхелика закрыла уши руками, и Гильермо подавил желание швырнуть трубку на стол и вернуться в С3. Он смотрел на сияющие крылышки феи от хэллоуинского костюма, надетые поверх свитерка Анхелики, и отчетливо понимал, что жена и дочь — призраки прошлого, закончившейся жизни, которую уже не вернуть. Быть может, впервые в жизни он заглянул Химене в глаза — по-настоящему, пытаясь разгадать ее. И увидел красивую, подтянутую, в роскошном колье и с идеальным макияжем, она упиралась высокими тонкими каблучками в палубу белоснежной яхты. Над головой проносились чайки, ветер нежно трогал локоны тщательно уложенных волос, и рядом кто-то был — кто-то, достойный этой идиллии больше, чем Гильермо с его загрубевшими от работы руками и сердцем под стать. Вглядываясь сильнее, Гильермо разглядел неотрезанный ценник, торчащий из-под элегантного платья. Она всегда была практичной, его жена. Они еще учились, когда Химена пришла к нему домой и выложила на обеденный стол тест с двумя полосками. Она могла бы с таким же успехом прийти к Фернандо и еще полудюжине парней их района, но у Фернандо была подружка, более подходящая ему по статусу, Гектор был нищ, Хесус свалил из города без следа, а остальные были в банде. Гильермо сделал то, что должен был сделать, и когда родилась Анхелика, он никогда не искал в ее личике черт Фернандо, Хесуса и прочих. Ее отцом был тот, кто стоял у окна часами, сонно глядя на фонари и фары первых машин, и качал ее на руках, маленькую, почти невесомую. Тот, кто учил ее крутить гаечный ключ в автомастерской, когда Химене нужно было отлучиться. Тот, кто носил ее на плечах по дороге из магазина, когда она уставала. Гильермо был отличным отцом, но пять лет спустя Химена заговорила о разводе, и он понял, что этого было недостаточно. Он листал ее Инстаграм и видел лепестки роз на бортике ванны, которые она раскладывала себе сама, чашку кофе у постели, принесенную ею специально для фото, чужие машины, возле которых она позировала. Все это кричало о том, что его жене не хватало внимания, но к тому моменту, когда Гильермо понял свою ошибку, он уже спал на матрасе в единственном чистом помещении автомастерской, где хранились счета и прочая бухгалтерия. Четыре дня назад в мастерскую на эвакуаторе въехал золотистый винтажный Кадиллак Эльдорадо. Гильермо мог поставить его на колеса за час, но сказал хозяину забрать машину утром. Хозяин ругался и что-то говорил о свидании с шикарной телочкой, но Гильермо был непреклонен. Он не мог купить жене бриллианты и сапфиры, не мог свозить ее туда, где пальмы и лазурное море, но ему отчаянно нужен был красивый жест. И возможность пофоткаться в такой роскошной тачке — может, это и мелочь, но Химена ведь любила всю эту ерунду. Увы, он спохватился слишком поздно. Химена хотела от него только одного: подписи на документах. — Я подпишу, — сказал он, сдаваясь, — я приеду к тебе, когда выйду, на следующей неделе или через одну, не знаю, мне не сказали, когда будет слушание. Возьми в автомастерской деньги на залог, в верхнем ящике стола. — Химена кивнула, и он попросил: — Дай мне поговорить с ней. Анхелика схватила тяжелую трубку и защебетала, рассказывая о своем дне, демонстрируя разноцветные ноготки, накрашенные у Химены в салоне. Гильермо почти не вслушивался в слова, убаюканный звуком ее голоса. Будто ничего не случилось. Будто он был прежним Гильермо. Но толстое стекло и четыре дня отделяли прошлое от будущего, и в будущем были чаепития с игрушками, балетный кружок, платье принцессы на quinceañera, но уже не было Гильермо. По эту сторону стекла его ждали серые стены, заточки и бритые головы. И здесь он был один. Человек без семьи.