Больные ублюдки

Тюремная татуировка — как штрихкод: содержит всю необходимую информацию, если уметь ее считывать. Членство в бандах, срок, уровень опасности для окружающих. Если обычные люди набивают рисунки из каталогов тату-салонов где-нибудь на лодыжке, на плече, чтобы легко было скрыть под одеждой, отправляясь на собеседование, то бандиты не скромничают: в качестве холста используют и руки, и шею, и лицо. Символика банд — как гербы рыцарей. Стой, кто идет? Свой или чужой? Написано на лбу. Белое братство бьет свастики, руны и орлов. Это известные символы, не требующие уточнений, поэтому их не хватает: нацисты всегда отличались тягой к шифрам и эзотерике, к тайнам, требующим расшифровки. Буквы «АБ», нанесенные пафосным готическим шрифтом, расшифровываются просто: «арийское братство». С цифрами посложнее. «100%» говорит о «чистоте арийской крови». «H» — восьмая буква латинского алфавита, поэтому известное фашистское приветствие, сопровождающееся выброшенной вперед рукой, зашифровано в «88». Столько же слов в популярной у них цитате из «Майн кампф», столько же заповедей в манифесте белого националиста Дэвида Лэйна, которого тоже очень любят цитировать. «Мы должны защитить само существование нашего народа и будущее для белых детей», — четырнадцать слов, ставших настолько известными среди наци, что их символизирует татуировка «14». Если только перед вами не латино из северной Калифорнии, тогда «14» — это четырнадцатая буква алфавита, «N», от Nuestra Familia. Латинос тоже любят шифры; есть шанс, что вы сумеете визуально отличить латиноса от арийца и без помощи тату, но это не точно. После татуировки лицо опухшее, покрасневшее. В тюрьме нет профессиональной аппаратуры, стерильных перчаток. Колют самодельными индукторами, используя вместо краски месиво из сажи с шампунем, горелый пенопласт или чернила из шариковой ручки. Подхватить инфекцию — раз плюнуть, впрочем, что там бактерии, когда мозг инфицирован ненавистью. Гильермо отвернулся, скользнул взглядом по компании в одних полотенцах возле душевой и снова заглянул в одну из камер, где молоденькому скинхеду набивали двойной зиг на лице. Не иначе как за заслуги... Паренек выпрямился, встал, и Гильермо нахмурился, разглядев его. Это был один из тех троих, что избили его в столовой. Так вот чем молокосос заработал свои «молнии»... Недолго же его держали в карцере. И если он уже вышел, значит, Феликс Брейгель тоже наверняка скоро объявится. Вечер стремительно переставал быть томным. — Ты еще не отлизал Морелли? — усмехнулся Эрни, проследив за его взглядом и тасуя карты. — Тогда тебе нужны журналы и скотч. До ужина оставались считаные минуты, блок С3 постепенно мигрировал поближе к входу, стекаясь изо всех щелей, как реки и ручьи в низину. Пять Гильз, не прекращая отжиманий, переспросил с пола: — Примотать Брейгеля к стулу и читать ему статейки о разводах и свадьбах знаменитостей, пока он не помрет от скуки? — и даже не запыхался, вот зараза. Эрни презрительно фыркнул. — Молодежь! — Он посмотрел на Анчови, будто тот был его последней надеждой не разочароваться в интеллекте человечества. Анчови обвел жестом живот и бока. — Из журналов получается неплохая броня, — пояснил он, — неудобно, но заточку остановит. Гильермо с минуту взвешивал сказанное. Достать журналы — дело нехитрое, но он и без того уже в долгу у Сестер. Снова идти на поклон к Квин Латрин... Как бы не оказаться в ситуации, когда оплата натурой перестанет быть опциональной. Он поежился, потом вспомнил про неуклюжий флирт Морелли, и настроение окончательно испортилось. Начать день со злости и заканчивать страхом — просто отлично. В Тене страх — постоянный спутник заключенных, что-то вроде питомца. С ним нелегко сладить, он приходит спать в ногах, потом перебирается на грудь, давит всем своим весом, не дает вздохнуть. Сладить с ним можно либо жесткой дрессировкой, либо антидепрессантами, но за решеткой все, что изменяет сознание, вызывает зависимость сразу в нескольких ее видах. Загонять страх в угол — вот и все варианты. Или делать так, чтобы боялись тебя. — Любые журналы или какие-то особые? — спросил Гильермо, наблюдая за скинхедом. — Толстые. Глянец — лучше всего. — Вряд ли в Тене читают «Форбс», — хмыкнул Анчови. — Зато грязных журнальчиков — навалом... — Поаккуратнее с грязными журнальчиками, а то ведь от одной проблемы защитят, другую — накличут. А ну как Брейгель возбудится, увидев у тебя там знойных телочек, и вместо того, чтобы продырявить тебе печень, решит поставить тебя раком. Глядишь, и помиритесь... Не то чтобы Гильермо никогда не слышал таких шуточек, на воле, где-нибудь в душевой качалки, перешучивались иногда, подкалывали друг друга, но все это было до Скотобойни и до тюрьмы. Теперь одно уже то, что его, Гильермо Хулио Дорада, упоминали в одном предложении с «поставить раком», душило, тянуло, швыряло коленями на бетон, и снова сзади мистер Кейн, спереди мистер Эйбл, и хочется кричать, срывая голос, биться головой о стену, чтобы только вытрясти из памяти эту заевшую пластинку. По статистике каждый семьдесят первый мужчина подвергался насилию. Каждая пятая женщина. Каждая пятая женщина вздрагивает, заново переживая кошмар, когда кто-то в компании рассказывает дурацкий анекдот. Отъехала в сторону решетка на входе в блок, и Гильермо, зорко глядя по сторонам, поспешил следом за пестрой стайкой Сестер, надеясь, что они подпустят его к Квин Латрин без сопровождения Анчови. Квин величаво плыла, точно круизный лайнер в окружении крикливых чаек, ее макияж был безупречен, а гигантское афро украшали золотые цветы. Гильермо окликнул ее, с трудом пробиваясь через плотные ряды королевской свиты. Чужие руки касались его, щупали бицепсы, кто-то облапал его за член, и Гильермо стиснул зубы, понимая, что не получит от Квин ничего, если рявкнет на ее подданных. Квин не стала приостанавливать свое течение, только махнула рукой фавориткам, расчищая место возле себя. Когда Гильермо поравнялся с ней, она плотоядно улыбнулась. — Ты решил сделать мой вечер добрым, мон шер? — Нет, мэм, это деловой визит. — Жаль, — она наигранно вздохнула, но немедленно переключилась в режим не женщины, но королевы. — Твой заказ будет у меня не позднее завтра. — Боюсь, что к тому времени я могу быть мертв. — Было бы невежливо оставить мою услугу неоплаченной, даже если у тебя есть настолько уважительная причина, — усмехнулась Квин, и стало очевидно, что ее добродушный флирт моментально закончится в том месте, где кто-то попытается перейти ей дорогу. — Если бы у меня была броня, это улучшило бы мои шансы дожить до оплаты. Квин задумалась. — Вряд ли тебя порежут за ужином, при всех. Арийцы — трусливые шакалы, они нападают из-за угла или стаей. Мокруху при охране они не потянут, разве что помнут немножко, ну да ты уже бывалый. Держись подальше от темных углов. С утра зайди, утянем тебя в бумажный корсет. Поблагодарив ее, Гильермо поспешил прочь: не стоило долго светиться рядом с Сестрами. Как бы окружающие не приняли его за часть свиты... От одной мысли в животе начинало крутить. В толпе было опаснее всего. Окружить, скрывая от глаз охраны, пырнуть ножом — и дело сделано. Стараясь держаться подальше от всех, Гильермо всю дорогу оглядывался, высматривая неприятеля. Надо ли Брейгелю его убивать? Кто разберет наци. С одной стороны, Гильермо всего лишь поспособствовал тому, что Брейгель и его дружки пару дней посидели в карцере; не бог весть какая провинность. Правда, Брейгель грозился расписаться на его спине... На всякий случай Гильермо старался держаться поближе к охране. Знакомая роскошная платиновая копна волос привлекла его внимание: Рокси Бличем, отставная порнозвезда. Взяв поднос и нагрузив его небогатым ужином, Гильермо направился к ней, помня о том, как добра была охранница к нему в тот первый день. Уже подходя к крайнему столу, ближайшему к посту Бличем, он остановился, вздрогнув. Возле охранницы мелькнул кто-то, похожий на Брейгеля, но Гильермо не успел ни разглядеть его как следует, ни даже додумать мысль: поднос выбили из рук. Молниеносно обернувшись, он увидел одного из своих обидчиков, скинхеда постарше. Тот ухмыльнулся, демонстрируя испорченные метом зубы. Гильермо подобрался. Тут же послышался окрик охранницы, и скинхед отступил, довольно оглядев разлетевшийся по полу салат. Мелочный ублюдок... Бличем подошла поближе, постукивая дубинкой по бедру, скинхед ретировался вдоль столов. Гильермо выдохнул. Кажется, он не прогадал, по крайней мере, на этот раз обошлось мелкой неприятностью. Лучше ужин на полу, чем кулак в челюсть... Бличем поморщилась, глядя на беспорядок, поманила Гильермо пальцем. — Прибери это, Дорада, — сказала она недовольно, — щетку и совок возьмешь в каморке. В конце коридора, дверь направо. Кивнув, Гильермо отправился на поиски каморки. В коридоре было пусто и тихо, только гомон из столовой доносился, будто издалека. Без труда найдя нужную дверь, Гильермо вошел в плохо освещенное помещение. Он сделал два шага вперед, вглядываясь в темные углы, но тут дверь захлопнулась за спиной, и сразу встали дыбом волосы на загривке, как у ощетинившегося волка. — Из-за тебя мы с парнями двое суток провели в бетонной коробке без окон, — сказал смутно знакомый голос, и Гильермо, развернувшись на месте, увидел Феликса Брейгеля. Ловушка! Бросило в жар, зрачки дрогнули, на мгновение каморка показалась светлой, как день. Загнан в угол, пойман, некуда бежать. Как тогда, как там, куда его заманила девушка в золотом платье, адово отродье. Запах пыли и плесени сменился смрадом разложения, будто в один миг каморка разрослась до Скотобойни, и впереди ждали только боль и смерть. Брейгель по-своему истолковал панику в его глазах. — Все вы трусливые недолюди, — он презрительно сплюнул на пол и шагнул к Гильермо. Удар в живот согнул пополам, следующий свалил Гильермо на пол. Боль отрезвила, он лягнул нападающего и попал под колено, Брейгель, матерясь, обрушился сверху, и они завозились, шипя, сопя и пытаясь ухватить друг друга за горло. Прилетело по лицу, раз, другой, потемнело в глазах, но тут тяжесть исчезла, будто Брейгеля сдернули, и Гильермо услышал крик, переходящий в хрип, и одновременно звук, который был ему знаком — так вонзается нож в тело, и еще, еще, еще. В лицо плеснуло горячей жидкостью, и Гильермо, не разбирая дороги, ломанулся к свету, свет, открытая дверь, он вывалился в коридор, и почти сразу взвыли сирены. Бличем и еще пара охранников в отдалении неслись к нему бегом, он не сразу понял, что ему кричат: — На землю! Лежать! Мозг с опозданием запустился, и Гильермо бросился на пол, чувствуя медный привкус чужой крови на губах. Что... что произошло?.. Он чувствовал боль, но это была тупая боль от ударов. У Брейгеля не было ни ножа, ни заточки. Он повернул голову и заглянул в каморку. Сердце колотилось, как будто пыталось выпрыгнуть через горло. В тот же миг охрана выволокла из темноты залитого кровью человека. — Помни, кому ты должен! — прокричал он, и Гильермо узнал его: это был Себойя. — Помни, кто твоя семья!!! На полу каморки еще вздрагивал Брейгель, пуская продырявленным горлом красные пузыри. Охранники пытались остановить кровотечение, но тщетно. Себойя знал свое дело: Брейгель истек кровью за считаные минуты. Бличем витиевато выругалась. — Куда этого? — услышал Гильермо громко, над самым ухом, и только так понял, что спрашивают о нем. — Ранен? — уточнил другой голос. — Нет? В карцер, потом разберемся. Щелкнули наручники на запястьях, Гильермо подхватили под мышки и поволокли, ноги тянулись по полу. Он попытался идти, но его тут же приложили дубинкой. — А ну не дергаться! На лестнице он бился о ступени, потом все же начал перебирать ногами, и до карцера дошел уже на своих двоих, охранники цепко держали его под локти. Тяжелая металлическая дверь, которой впору было хранить ценности в банке, а не живых людей, с лязгом открылась, и Гильермо втолкнули в помещение не больше той каморки, где только что Себойя зарезал Брейгеля. Твою мать. Гильермо едва заметил, как прислонился к двери по приказу охранника и как сняли наручники через оконце в ней; он машинально потер запястья. Себойя убил его врага. По всему выходило, что Гильермо влип. Даже тому, кто впервые за решеткой, было очевидно, у кого он отныне в долгу. Кожу стягивало. Это мерзкое ощущение было уже знакомым, кошмарно знакомым: так сохла чужая кровь, которой он был забрызган с ног до головы. Стиснуть зубы и не думать, не скатиться опять в эту кроличью нору... Гильермо огляделся, ища умывальник, ища хоть что-то, но тщетно. Бетонная коробка — так, кажется, сказал Брейгель. В ней не было ни умывальника, ни унитаза, ни койки — ничего, только решетка водостока посередине, маленькая и круглая, как тарелка, и лампочка на потолке, хмуро глядящая из железной клетки. Что ж, хотя бы ему оставили одежду, пусть даже пропитанную кровью. Брейгель мертв. Гильермо почесал щеку, сначала машинально, с осторожностью, потом все более остервенело, ногтями соскребая бурые сухие чешуйки. Тень от решетки, защищавшей лампочку, делила пол на неровные части, и неожиданно остро раздражало то, что лампочка располагалась не строго над водостоком, а чуть в стороне. Небольшая асиметрия, несовершенство давило на мозг, раз за разом гоняя по кругу вопрос: почему так? Себойя зарезал Брейгеля. Черт, черт! Гильермо стукнул кулаками по стене, как, должно быть, сотни заключенных делали до него. Херонимо Мударра мог гордиться своим бандитом: Себойя сполна оправдался, преподнес ему Гильермо на блюдце. Такой долг отдают только кровью, жизнь за жизнь, и если Гильермо не присягнет в верности латинскому братству, Херонимо отплатит за такую неблагодарность. Не то чтобы им нужен был важный повод для убийства. Как это случилось? Брейгель ждал его? Значит, тот, с плохими зубами, не из глупой мелочности опрокинул поднос... Но как они могли спланировать, что Бличем заставит прибираться? А Себойя? Натравил Брейгеля тогда, а теперь дождался его возвращения из карцера и следил? Тена затихла, смолкли шаги, не хлопали двери и окошки в дверях. В неестественной тишине слышались малейшие звуки: лампа гудела, капала где-то вода, потом Гильермо различил шорох, заставивший его вынырнуть из бездны: будто мотылек бьется об лампу. Гильермо поднял голову и с удивлением увидел бабочку, летавшую вокруг света. Мелькнули оранжевые крылья с черными узорами, а потом послышалось нечто, удивившее его едва ли не сильней: чье-то пение в коридоре. Песня едва пробивалась сквозь глухую дверь, но определенно приближалась. Вскоре Гильермо сумел различить слова: — Небо мне вечность с любимым все обещает... Мне бы простить, но такое ведь не прощают. Мне б отпустить, только тот пусть отпустит первым Воздух из легких, кровь, кожу, кишки и нервы. Кто мог подумать, что все это будет с нами? Звезды вниз смотрят серебряными глазами, Все поросло травой и покрылось пылью, Золото платит за кровь, а кровь — за крылья... Заслон на двери лязгнул, отодвигаясь, и Гильермо увидел в верхнем маленьком окошке морщинистые веки, выкрашенные в лиловый цвет. Тут же он узнал и голос — нежный, мягкий, печальный. — Доброй ночи, Гильермо Дорада. — Доброй ночи, мэм. А я думал, вы моя галлюцинация, — сказал он, и Энджайна Диптроут улыбнулась. — Быть вашей галлюцинацией, мистер Дорада, было бы куда как приятней, чем день за днем смотреть в небо из-за решетки, не имея никаких перспектив. — Пожалуйста, мэм, называйте меня просто Гильермо. Здесь, в Тене, нелепо быть «мистером». — В таком случае, я почту за честь, если вы станете звать меня Энджи. Кажется, вы нравитесь моему другу, — Энджайна слегка наклонила голову, глядя на лампу, или, что вероятнее, на бабочку, танцевавшую вокруг света. В окошко скользнули узловатые старческие пальцы, увенчанные нежными лепестками накладных ногтей, и бабочка, облетев Гильермо кругом, опустилась на них, будто на привычный насест. — Помочь ему? Ах, милый мой, эта старая кошелка никогда не умела тебе отказать. Гильермо с изумлением понял, что она обращается не к нему, а к бабочке, сидевшей на пальце, будто авангардное кольцо. — Винни ждет меня уже четверть века, — вздохнула Энджи, — не хочет улетать без меня. Но довольно об этом. Подойдите ближе, Гильермо, ни к чему вам умываться чужой кровью, это не доведет вас до добра. Гильермо зачарованно шагнул вперед. Рука вместе с бабочкой исчезла, чтобы вернуться снова — с лоскутком ткани; тонкое запястье легко протиснулось в окошко, и Гильермо едва не вздрогнул, почувствовав прикосновение к лицу. Все это было так странно, что он почти уверился в нереальности происходящего, но Энджайна Диптроут умывала его лицо влажной тряпкой, и он чувствовал, как вместе с кровью Брейгеля уходит гнев. Чужие прикосновения вызывали у Гильермо страх с тех пор, как он испытал все то, что выпало на его долю на Скотобойне, но Энджайна, сама по себе существо хрупкое и безобидное на вид, была отделена от него толстой сейфовой дверью. С ней он мог выдохнуть на мгновение — но стоило только опустить руки, как навалилась накопившаяся усталость. Все это время напряженный, как сжатая пружина, теперь о ночи в карцере он думал с неожиданной благодарностью. По крайней мере, здесь он мог не ждать удара в спину. Не был пешкой в чужой непонятной игре. — Не спите, Гильермо, не закрывайте глаз. Смотрите в оба, но не слушайте никого, здесь некому дать вам хороший совет. — Кроме вас? — Кроме меня, — рассмеялась Энджи, но немедленно снова посерьезнела: — Самая опасная ошибка, которую совершают люди в тюрьме — это забыть, что у каждого из окружающих в недавнем прошлом было преступление. — Разве все здесь виновны? Энджайна вздохнула, убрав руку — должно быть, промывала тряпку. Он разглядел бабочку, порхавшую вокруг нее в серебристом лунном свете, прежде чем ее снова заслонила рука. — Не стоит слепо доверять людям, если вы не знаете, в чем их обвиняют. — В чем обвиняют вас? — спросил Гильермо. — В убийстве, которое произошло на моих глазах. — И что же это должно говорить мне о вас? — Что большие деньги способны превратить волка в ягненка, а любящую женщину в ревнивую фурию, — невесело улыбнулась Энджайна, и глубокие складки залегли меж ее выщипанных бровей, — но вы ищете не там, мистер Дорада. Я не враг вам, отнюдь, вы один из людей, вызывающих у меня нечто похожее на материнские инстинкты, мне хочется помочь вам сохранить себя. Впрочем, меньше всех стоит верить тому, кто говорит «верь мне». Не верьте никому, Гильермо. Она снова убрала руку, и Гильермо встретил взгляд ее мудрых старых глаз. В глазах Энджайны Диптроут была смерть и ничего больше. Это были последние мгновения человека по имени Винченцо Палла, убитого в девяносто четвертом. В определенных кругах его знали как Венеру Флаингтрапиз, но для нее он всегда был Винни, с той самой ночи, как они впервые увидели друг друга на пороге Клуба 71, под вывеской. — Что означает «семьдесят один»? — спросил тогда Винни, и хорошо потрепанная жизнью, но еще не окончательно древняя мисс Диптроут ответила, томно выпустив колечко дыма: — Шестьдесят девять плюс два пальца. До того дня, когда Винченцо получил пулю в затылок, оставалось пятнадцать лет, полных нежности, совместных завтраков, выступлений в прокуренных клубах, где они поддерживали друг друга, и разумеется, «71». Но смерть затмила их, как ей это свойственно. — Вот и все, — улыбнулась Энджайна, — ну разве же так не лучше? Гильермо коснулся своей щеки. Кожу больше не стягивало, чужая кровь не осыпалась струпьями. Гнев и страх исчезли тоже, его охватило нечто, похожее на умиротворение. — Спасибо, — сказал он, не зная, как еще облечь в слова то, что чувствовал. — Ах, это не стоит благодарности, мой дорогой. Мы не должны терять человечность, даже запертые в клетку, как звери. Однако мне пора, за вами скоро придут. — Уже утро?.. Гильермо заглянул ей через плечо и с удивлением увидел, что сквозь решетку на окне в конце коридора пробивается робкий рассвет. Куда делась ночь? Ему казалось, что только-только захлопнулась дверь, еще звучало в ушах эхо предсмертного хрипа Брейгеля... Черт, черт, Брейгель. Гильермо вздохнул. Он был бы не особенно против посидеть в карцере еще денек, впрочем, это только отсрочивало неизбежное. За углом, в конце коридора, со скрежетом повернулся ключ в старом замке, громыхнула дверь. Энджи, протянув руку сквозь узкую щель окошка, коснулась плеча Гильермо. — Я верю в вас. У вас есть компас, слушайтесь его и не бойтесь идти трудным путем, если он правильный. Он не успел ничего ответить, хрупкая рука выскользнула, и Энджайна скрылась из виду. Гильермо услышал шаги, но они принадлежали не сухонькой дрэг-квин — слишком тяжелые, уверенные: от сапог охраны. — Три-три-ноль-два-пять-два-семь, повернуться спиной к двери, — приказал властный голос, и Гильермо послушно прижал запястья к нижнему окошку, с горечью думая о том, как быстро привык отзываться на этот безликий номер. Заслонка брякнула, кожу царапнул холодный металл наручников. Открылась дверь, и Гильермо шагнул в коридор. Запах кофе коснулся его ноздрей: один из охранников держал стаканчик из Старбакса. Райское блаженство в сравнении с бурдой в тюремной столовой, должно быть... На усах охранника белела полоска молочной пены, тот облизнул ее, потом снова отпил маленький вкусный глоток из стаканчика. К аромату примешивался запах ванили. Это кажется таким простым и доступным — сходить в кофе-шоп, заказать себе напиток на свой вкус. Немного того, немного этого, в большом стакане или поменьше. Обыденно и не особенно ценно, пока возможность такого выбора не исчезает. Гильермо повели по коридору, на этот раз никто не волок его, выворачивая локти — охранники шли по обе стороны от него, не касаясь. Энджайны нигде не было видно — должно быть, она ушла другим коридором. В окна заглядывало тусклое осеннее солнце, беззащитное перед напором ядовито-желтого света в помещении. Проходя мимо мусорного ведра, застеленного свежим белым пакетом, охранник выбросил свой стакан. От удара о стенку крышка слетела, выплескивая кофе, легкая, воздушная пена брызнула и повисла, медленно стекая, как плевок. — Эта дуреха опять перепутала заказ, — поморщился охранник, — берут кого попало... — С такими сиськами ей мозги не нужны, — хохотнул второй. Гильермо с сожалением втянул запах кофе, с каждым шагом становившийся все слабей. Охранники миновали поворот в С3 и повели Гильермо дальше. В другой блок? Гильермо задумался было, хорошо это или плохо для его положения, но тут конвоиры свернули в коридор с ковровым покрытием, и он понял, что надолго здесь не задержится. Его привели в маленькое помещение с письменным столом, над которым возвышался допотопный монитор. Из-за монитора выглянул одутловатый светловолосый человек в форме заключенного, кивнул им, зацепившись взглядом за Гильермо. Кофейный гурман открыл дверь, и Гильермо очутился в офисе. За тяжелым дубовым столом, расположенным на возвышении, сидел Гордон Пайпер, начальник Тены. Грузный, с сединой в густых усах, он смотрелся бы куда органичней в полицейской униформе, чем в пиджаке и при галстуке; Гильермо подумал, что Пайпер, вероятно, и в самом деле бывший коп. — Гильермо Дорада, арестован по подозрению в убийстве, предыдущих судимостей нет, с бандами не связан, в Тене всего четвертый день, — Пайпер отложил в сторону папку, содержимое которой изучал, сдернул очки с орлиного носа и вперил изучающий взгляд в Гильермо, — за это время отметился в двух драках, одна из которых — со смертельным исходом. Он замолчал, и Гильермо, чувствуя, что от него ожидается какой-то ответ, пожал плечами. — Все так. — Нет, не так! — Пайпер хлопнул по столу, да так, что звякнула ложечка в кружке с болезненно знакомым девизом про великую Америку. — Что-то очень явно не так. Второй конфликт за три дня, эти ваши клановые разборки... Латинская Семья с Белым братством никогда особенно друг друга не любили, но это переходит границы. Что-то вы затеваете, и мне не нравится эта мышиная возня! У нас с тобой будут проблемы, горячий латинский парень. По его взгляду было ясно, что одним заключенным больше, одним меньше — да пусть хоть все друг другу глотки перегрызут, только вот беда, за такую статистику получит пиздюлей сам важный господин начальник тюрьмы. — Я за вами слежу как орел, когда вы спите, когда вы срете, когда вы дрочите... И я вас всех буду в карцере держать, за каждый чих! Давай, дай мне повод! Сгною! Гильермо молчал, изучая пол. Ничего интересного там не было: синтетический ковер, уже порядком истертый, пара пятен от кофе и его собственные ноги в казенных шлепанцах и когда-то белых носках, забрызганных кровью Феликса Брейгеля. Форменный комбинезон теперь походил на камуфляж из оранжевых, бурых и красных пятен; в таком хорошо слиться с закатом над морем где-нибудь на Гавайях. — Уведите его. — Пайпер махнул рукой, и охранники взяли Гильермо под руки. Человек в приемной — должно быть, секретарь Пайпера — проводил Гильермо внимательным взглядом. Неприятный тип, хотя Гильермо не смог бы объяснить это ощущение: на человеке не было видно татуировок, указывающих на принадлежность к бандам, он был аккуратно пострижен, гладко выбрит, и все же что-то в нем отталкивало. Впрочем, латино, выросшего в небогатом квартале, по умолчанию напрягали белые в позиции власти. Они не сулили ему ничего хорошего, скорее, наоборот. Гильермо кисло усмехнулся. Он никогда не был бунтарем или одиночкой, но обстоятельства сложились в странный узор: проблемы обложили со всех сторон. От «своих» он тоже ждал неприятностей. Долго ждать не пришлось. Латинское братство встретило его у камеры. Он заметил еще издали, входя с охранниками в С3, смуглых парней за столиками, где обычно играли в домино Анчови, Эрни и другие «разные». Татуировки змеились по рукам, и можно без риска побиться об заклад, что у кого-то из этих ребят набиты пистолеты внизу живота, так, чтобы рукоятки виднелись над штанами, а может, и паутина на локтях. Херонимо Мударра прислал серьезных парней, явно не впервые за решеткой. Охранники сняли наручники, и Гильермо сменил один конвой на другой. Он знал дорогу к камере Херонимо. Ему давали понять, что ухаживания закончились и пора нагибаться. И хорошо бы только метафорически... Гильермо поежился, вспомнив, что от него хотели в прошлый раз. С тех пор многое изменилось, Себойя побегал за ним, как не бегают за человеком, чьи обязанности ограничиваются хранением контрабанды в анатомическом тайнике. Гильермо сплюнул. Набил себе цену... Возле камеры главаря не встречалось ни черных, ни белых лиц, только вся палитра между. Рубеж был незримым: здесь еще они, тут уже мы. Как граница между штатами, отмеченная лишь дорожным знаком. Херонимо Мударра тасовал колоду карт — или чего-то, похожего на карты. Ему, должно быть, уже успели сообщить о возвращении блудной овцы из карцера — старый мексиканец поднял взгляд на Гильермо, как будто ждал его. Так оно и было — и Гильермо непростительно запаздывал. Херонимо сделал знак своим людям, и те расступились, оставив многозначительную пустоту рядом со своим главарем. Карты легко шелестели в его руках, длинные сальные пряди свисали на плечи, из-за уха торчала сигарета. — Семья защитит тебя от мести Белого братства, — сказал Херонимо прокуренным сиплым голосом, — ты будешь работать на кухне, со всеми, будешь держать язык за зубами и делать то, что тебе говорят. Пройдешь испытательный срок — станешь своим. Что ж, по крайней мере, ему не засунули в жопу контрабанду, нагнув прямо на пороге. Впору возблагодарить всех святых, да только Гильермо примерно представлял себе, что может скрываться за абстрактным «то, что тебе говорят». Любой приказ... Даже такой, в сравнении с которым телефон покажется детскими играми. Убить, избить, покалечить. Изнасиловать. Херонимо достал из колоды одну карту наугад, повернул к Гильермо, и стало понятно, что это вовсе не карты — карманные календарики с изображениями святых. — Знаешь, кто это? — спросил Херонимо. — Святой Элигий. Покровитель ювелиров, чеканщиков и механиков. У моего деда висела икона в автомастерской. Херонимо кивнул, встал и подошел к стене, где висели рядами святые с дырами вместо глаз. Не торопясь, старательно приладил календарик рядом с остальными, потом вынул сигарету из-за уха и прикурил от зажигалки. Гильермо покосился на отодвинутую решетку, перед которой толпились члены Семьи, надежно загораживая происходящее в камере от взоров охраны. Выпустив дым, Херонимо протянул ему сигарету. — Выжги ему глаза, и больше ни он, ни вся небесная семья не будут смотреть на тебя. Они больше не решают за тебя, что плохо, а что хорошо. За тебя решаю я. Abuelita лишилась бы дара речи, да и дед тоже. Спасти свою шкуру, обрекая душу... Гильермо вдавил сигарету Святому Элигию в глаз, и крохотные оранжевые угольки посыпались, будто кровавые слезы. Святые заступники и без того закрыли на него глаза, отвернулись, заткнули уши. Да и было ли кому слушать его мольбы?.. Херонимо, верно, придумал бы для безбожника другую форму инициации, если б узнал, как мало усилия над собой пришлось приложить Гильермо. Кризис веры грянул как нельзя вовремя. — Отведите его в прачечную, — просипел он, подзывая жестом двоих у решетки, — пусть приведет себя в порядок. И возьмите с собой на кухню, чистить лук. Лук, la cebolla. Вряд ли это было случайностью, скорее, новобранцу напоминали о том, кто привел его в Семью. Привел... Скорее, притащил за шкирку, погоняя пинками. Гильермо вспомнил татуировку Себойи. Чернильная слеза для того, кто разучился лить настоящие. Как любая татуировка на лице, она служила сигналом, опознавательным знаком. Клеймом группировки, как зиги на щеке молоденького скинхеда. Татуировку на лице трудно и дорого свести — на воле. В тюрьме — невозможно. И так же невозможно выйти из игры. Святые заступники смотрели на Гильермо мертвыми черными провалами глаз. Инициация бывает разной, но это всегда доказательство верности группе. Подтверждение своего желания быть частью семьи. Но что делать, если с тобой породнились против твоей воли?