Больные ублюдки

В нашем обществе формально не принято убивать себе подобных. Мы осуждаем убийц, считая их жестокими преступниками. Мы осуждаем даже женщину, абортирующую едва оплодотворенную яйцеклетку. Но мы делаем исключение для солдат, которые убивают не просто людей, а специальных людей-врагов, своим существованием угрожающих нам и нашему образу жизни, и для некоторых преступников в отдельных странах мира и отдельных штатах некоторой страны. Если тюрьма — коробка «брак», куда складывают неудачных людей, которые не нравятся нам как обществу, каким же нужно быть больным ублюдком, чтобы тебя считали слишком опасным для пожизненного существования в одиночной камере? Быть может, кто-то и впрямь заслуживает смерти? Кто-то, кто болен неизлечимо насилием, властью, алчностью... Херонимо Мударра, несомненно, собирал бинго по всем статьям. Считается, что к смерти приговаривает все общество, его закон, но оно устроено таким образом, что делегирует эту ответственность конкретным людям. Есть судья, который назначает высшую меру. Есть работник тюрьмы, который дергает рычаг. Специальные люди, убивающие особых «плохих» людей, не считаются убийцами. То есть, принцип «насильно завершить чужую жизнь — преступление» не абсолютен. В «не убий» есть исключения. Такой, ну, крайний случай. Однажды Гильермо уже пришлось убивать. Он знал, что если не сделает этого, то будет мертв меньше чем через сутки, он защищал свою жизнь. Это был очень, очень крайний случай. Давало ли это ему право на уничтожение плохого человека? Где проходит граница допустимой самообороны от таких монстров, как лос карнисерос? И чем принципиально отличалось от Скотобойни то дерьмо, в которое он влип в Тене? После ужина уже ставший привычным конвой проводил Гильермо до его камеры, как будто он был самой популярной девочкой в школе. Их присутствие бесило, от него невозможно было скрыться, на все возражения Молчаливый пожимал плечами, Буллет ссылался на приказ jefe, а Демон хлопал по плечу и говорил: — Да не парься, нам не влом. Мы же Семья. Наконец перед самым отбоем они оставили его в покое. — Ни дать ни взять Д’Артаньян и три мушкетера, — Анчови поглядел туда, где скрылись трое латинос, — наш дорогой сокамерник обзавелся родственными связями? — У Семьи есть свои преимущества, — ответил Гильермо и бросил ему на койку пару пакетиков специй. Анчови схватил их, с наслаждением понюхал, потом вопросительно глянул на Гильермо. — Если ты рассчитываешь купить парковочное место на моем заднем дворе... — Расслабься, pendejo, — Гильермо поморщился, — мне нафиг не сдалась твоя бледная задница. Это благодарность за работу моим персональным Гуглом. Анчови заметно повеселел и ловким жестом опытного шулера прибрал специи. — Я всегда рад верной и бескорыстной дружбе, — фыркнул он. За что взяли этого скользкого типа? В тюрьме это бестактный вопрос, за который можно огрести, но Гильермо поневоле задумался, вспомнив слова Энджи. Анчови неплохо изучил тюремный быт, не то уже мотал срок, не то основательно подготовился; чего стоил один только фокус с консервами, в честь которых он получил прозвище. Пять Гильз сменил дисциплину армии на дисциплину тюрьмы и находил, по-видимому, разницу не столь радикальной, чтобы она требовала акклиматизации. Эрни все еще оставался темной лошадкой, но по всему выходило, что за решеткой он не впервые. Спору нет, Гильермо здорово повезло с сокамерниками. Он мог спать, не боясь, что его убьют или изнасилуют. По крайней мере, пока он никому в Тене не насолил по-крупному; сокамерники охотно удавили бы его подушкой, если бы за это хорошо заплатили, в этом сомневаться не приходилось. — Что ты знаешь о Гюнтере Шмидте? — спросил он Анчови. — Ему лучше уступать дорогу, если тебе нравится дышать. Он тот человек, которому в Тене говорят «хайль», если ты понимаешь, о чем я. — Скажи мне что-то, чего я еще не знаю. Анчови выглянул из камеры, поманил Гильермо к самой дальней стене и, поминутно озираясь, вполголоса сказал: — Когда он прибыл в Тену, его звали Хантер Смит. Он сел за инсайдерскую торговлю, ну, ты понимаешь, Уолл Стрит, акции, облигации, биржи, большие бабки. Был обыкновенным белым воротничком с не самой мудрой тыковкой над ним, раз попался на таком, но случилось чудо. В Тене он расцвел. У него были какие-то связи на воле, которые ему подсказали дорогу, из тех, у которых остроконечные белые колпаки в спортивной сумке в дальнем углу чулана. Выяснилось, что у него как раз подходящие корни, арийская кровь, его предки стали Смитами из Шмидтов, эмигрировав в Штаты. И те, кто управляет Братством снаружи, поставили его у руля. Все это случилось очень быстро, он не стал вносить за себя залог, нашел свое призвание в жизни, если ты понимаешь, о чем я. Эрни и Пять Гильз один за другим вернулись в камеру, и разговор пришлось свернуть. — Черт, — сказал Анчови, когда все четверо выстроились вдоль решетки, — сегодня дежурит Брэд. — Больной ублюдок, — буркнул Пять Гильз, и Гильермо повернул голову. Он уже встречал охранника Брэда, тот говорил что-то невнятное про сэндвичи. Теперь Брэд шел вдоль шеренги заключенных, поигрывая дубинкой. Время от времени он поглаживал ею кого-нибудь из стоявших, и те вздрагивали как от удара; было понятно, какого рода проблем можно ожидать от этого парня. Защититься от приставаний кого-то из заключенных возможно: или самому начистить рыло наглой твари, или попросить защиты у «своих» — у каждого в тюрьме найдутся те или иные «свои». Но как защититься от охраны? Мысль пугала. Душила. Брэд прошел мимо, помахивая дубинкой, у него был цепкий, липкий взгляд. Гильермо почувствовал себя голым. Глядя, как охрана, не торопясь, двигается вдоль закрывающихся решеток и пересчитывает заключенных, Гильермо вспомнил свой первый разговор с Энджи, Энджайной Диптроут. Как она говорила? «Для некоторых тюрьма — как питательная среда для бактерий?» Брэд, по-видимому, был тому наглядным примером, как и Гюнтер Шмидт. Гильермо вздохнул. Думать о Шмидте не хотелось, но выбора не было. Нацисты бывают разные. Одни обитают в трейлер-парках, другие — в элитных лофтах. Первые курят мет, вторые — дорогие сигары. Первые забивают свастиками и хейт-спичем все тело, даже лицо; на вторых вы не найдете ни одной татуировки, их нелегко опознать, они хорошо маскируются среди таких же, как они, белых воротничков. У них семьи, жены, дети и коллекция огнестрела. Это они, почтенные отцы семейств и уважаемые в обществе люди, вешали на деревьях тех, кто не похож на них цветом и отказывается считать себя вещью. И они очень редко оказываются за решеткой, потому что среди них немало судей, прокуроров и прочих влиятельных ублюдков. Они не называют себя фашистами, умело прячут свою сущность в громкие пафосные слова: патриотизм, будущее, величие... И за тяжелыми дверями, потягивая дорогой коньяк, посмеиваются над доверчивым плебсом, который дергают за ниточки и который сделает за них самые грязные дела, умрет за них и никогда, никогда не сядет рядом, как равный. Это им выгодно держать хоть часть мира в состоянии войны. Это они зарабатывают на Второй поправке. Те, со свастиками на лбу и флагом Конфедерации на бампере — всего лишь пушечное мясо. И патриотизм пушечного мяса — часть колеса насилия, последствие травмы, сродни пеленанию ног и женскому обрезанию. Патриотами, готовыми вцепиться в горло любому, на кого укажет власть, становятся те, кто был ею более всех поврежден и обижен. Люди, которые орут «Ю! Эс! Эй!!!» четвертого июля, капая кетчупом на трусы из национального флага, не отдают себе отчета в том, что пытаются докричаться до страны. Истина в том, что стране на них насрать точно так же, как на их смуглокожего соседа, которого они ненавидят просто потому, что надо ненавидеть хоть кого-то, кого-то обвинить в происходящем с тобой. Они кричат: «Мигранты забирают у нас работу!» — но в жизни не согласились бы за нищенскую зарплату потрошить рыбу или подмывать вымя корове на ферме. Они заливают пивом чувство фальши, они с пеной у рта будут орать об истинности своего пути и святости своего президента, вешать на стену засранного трейлера его портрет и слепо верить в его непогрешимость, даже когда он врет в глаза всему миру. Признать правду слишком травматично. Слишком больно осознавать, что все вокруг — ложь и лицемерие, что тебе, гордому патриоту, цена — как той банке от пива, по которой ты стреляешь у себя на заднем дворе, только вот банку можно переплавить во что-то полезное. Трудно прервать этот замкнутый круг. Куда легче и приятнее считать себя избранным. Набить 14/88 на лбу, свастики на шее, кельтский крест на виске, 28 — «кровь и честь», 16 — «белая власть», 33 — трижды одиннадцать: «ККК». Занимательная математика для маленьких фашистов. Вот еще немного цифр: Белое братство в тюрьмах США — это один процент от количества заключенных и каждое пятое убийство за решеткой. Те, в кабинетах, отделанных мореным дубом, умеют убивать чужими руками. Решетка задвинулась, отрезая Гильермо и его сокамерников от остальной тюрьмы. Жаль, что нельзя вот так же отгородиться от мыслей. Гильермо предстояло принять решение. Он хорошо понимал, что предложенная ему сделка сродни той, которую заключают с рогатым и хвостатым. Ни при каком раскладе ему не выиграть. Гюнтер Шмидт был самым опасным из всех, кого ему доводилось встречать в Тене. Его не связывала с Гильермо кровь, как Херонимо Мударру. Ему не мешала неопытность в преступных делах, как Джуниору Морелли. Он не испытывал к Гильермо ни симпатии, ни вожделения, как Квин Латрин. Всего четыре дня в тюрьме, а он успел перезнакомиться с лидерами половины группировок. Гильермо невесело усмехнулся. Даже если отбросить моральную дилемму, оставались еще практические соображения. Выполнить то, что хочет от него Шмидт, означало навлечь на себя месть Семьи, не выполнить — гнев Братства. И те, и другие скоры на расправу. Нелегко быть пешкой в чужой игре с высокими ставками. Херонимо Мударра собирался наводнить Тену героином. Его смерть могла быть благом, вот только на его место придет кто-то еще хуже, «железный трон» бетонного королевства никогда не пустует. К тому же, Гильермо накинут срок за убийство. Послать к черту арийцев? Долго он не проживет, разве что весь свой срок ходить за ручку с «родственничками». Если рассказать о заговоре Херонимо, он решит проблему, но Гильермо в таком случае не сумеет вырваться из Семьи никогда. У защиты есть цена. Даже торговля героином — не самое дно. Рано или поздно Семья прикажет сделать что-то, что нельзя будет оправдать никакой философией. В С3 выключили свет, и Гильермо завернулся в одеяло. Пять Гильз чистил зубы в темноте, Анчови дрочил перед сном. — Представляет себе мисс Бэнг-Бэнг, не иначе, — проворчал Эрни. Гильермо вспомнил охранницу и все вопросы, на которые до сих пор не получил ответа. Вчера в столовой она подставила его, послала в ловушку, в чулан, где его поджидал Феликс Брейгель. Почему? — Бличем имеет какое-то отношение к Белому братству? — спросил он вслух, и Эрни с готовностью отозвался: — Ее папаша в Братстве. Или отчим? Они не общаются, арийской принцессе не пристало сосать черные хуи. Пятнает расу. — Да заткнитесь вы, ублюдки, — простонал Анчови. Эрни продолжил как ни в чем не бывало: — Ее бы давно прижали, она это понимает, вот и договорилась с ними. Выполняет время от времени небольшие просьбы. — «Небольшие просьбы»? Вроде заманить в укромное место человека, которого они хотят избить? Эрни промолчал так, будто пожимал плечами в темноте, потом шумно зевнул, и в камере стало тихо. Вскоре в ночную симфонию вплелись звуки его храпа. К Гильермо сон не шел. Без Херонимо Семья ослабнет. Возможно, это остановит поток героина еще до того, как тот наводнит Тену. Может ли добро остаться добром, если использует методы зла? Может ли добро выжить, если не использует их? Он перевернулся с боку на бок, сунул руку под жидкую подушку и едва не отдернул, наткнувшись на корешок Библии. Нож жег пальцы через сотни страниц с тысячами слов о мстительном боге, играющем в жестокие игры. Гильермо вспомнил молитвы, которым учила его abuelita, и прожженные глаза святых в камере Херонимо. Вспомнил Энджи и ее слова. Всегда есть выход, говорила она. Иди своим путем. Подумав об этом, Гильермо закрыл глаза. Знать бы, который путь свой... В следующий момент его разбудил окрик охранника. Было раннее утро. Пять Гильз отжимался от пола, славный неунывающий парень, убивший пятерых. Анчови еще спал, Эрни чесал пятку, торчавшую из-под одеяла. Сигнал к побудке еще не звучал. — Дорада, две минуты на сборы, — сказал охранник, отпирая решетку, — тебя приписали к кухне. Гильермо поднялся, плеснул водой в лицо, чтобы хоть как-то проснуться. Торопливо почистил зубы, сплюнул пасту, оделся. Уже выходя, сунул за пазуху Библию из-под подушки, гадая, что опаснее — носить контрабанду с собой или оставить в камере. За четыре дня в Тене его еще не обыскивали, кроме как на входе. Насколько он успел понять, обыск грозил в основном тем, на кого стукнули. В кухне кипела работа. Обычная для Тены палитра оранжевого на сером была разбавлена темно-синими мазками униформ охраны — на всякий случай охранников собралась целая толпа: чтобы никому не вздумалось прокатиться за ворота на продуктовой фуре. Заключенные сноровисто таскали ящики, похожие на рыжих муравьев, друг за другом шагающих с добычей в муравейник. Гильермо нашел глазами Херонимо Мударру. Тот пил кофе, наблюдая за суетой со скучающим видом. Видимо, героина сегодня еще не подвезли. Гильермо коснулся рукой книги под одеждой, тайника, в котором прятал нож. Не сейчас. Он помахал рукой знакомым и включился в процесс. Ему сунули в руки картонку с консервными банками, он пошел, поставил, вернулся, все это было настолько просто, что не требовало его внимания. Окруженный и Семьей, и охраной, он мог расслабиться и погрузиться в себя. Ему было о чем подумать. Когда разгрузка закончилась и заперли тяжелую дверь за отъехавшей фурой, темно-синие униформы схлынули, как волна отлива. Оставленная в покое, Семья разделила продукты на то, что оставляла себе и то, чем предстояло кормить Тену, и занялась приготовлением завтрака. За стеной приглушенно прогудел сигнал побудки. Вскоре столовая наполнилась людским гомоном: начинался новый день. Убедившись, что его конвой занят делами, Гильермо отлучился в туалет. На стене заметны были следы наскальной живописи аборигенов, с которой администрация вяло боролась и неизменно проигрывала. Рисунки и надписи оттирали, закрашивали, но они появлялись снова, просвечивали сквозь дешевую краску и прощупывались рельефом царапин. Тэги преступных группировок и половые органы всех видов и полов. В неумелых кривых линиях пряталась фрустрация. За символической перегородкой прошумел слив унитаза, и в поле зрения появилась одна из Сестер, мелкая пропизденка в брейдах, нарощенных вплетенными нитками. Встав на цыпочки у мутного пластикового зеркала, она принялась поправлять макияж огрызком косметического карандаша, подрисовывая одним цветом и глаза, и губы, и нос. — Одолжи карандаш, куколка, — попросил Гильермо. «Куколка» отказала ему голосом пьяного пирата после бутылки рома и в тех же выражениях, но тут же смягчилась, разглядев его получше. У всего есть своя цена. Чтобы получить желаемое, Гильермо пришлось снять трусы и помахать перед носом дрэг-квин вялым членом. — Смотри, но не трогай, — предупредил он дрэг-квин. Та капризно повела плечами. Его член не особенно впечатлил «куколку», но за неимением лучшего эротического шоу та все же милостиво поделилась своим сокровищем. Покачивающийся член отвлекал ее внимание, и Гильермо сумел сделать то, что задумал, не засветившись. Он вернулся на кухню, где то и дело поглядывал в сторону Херонимо. Требовалась осторожность — план мог легко сорваться. Пока все шло хорошо. Если дрэг-квин окажется любопытной, на стене она найдет отличный эрегированный член, нарисованный ее карандашом. Некоторые вещи просто выполнить. Куда труднее остаться вне подозрений. Завтрак близился к завершению; пора было отправляться в медотсек. Гильермо уже вышел было из столовой, как вдруг его окликнули, и тут же внутри все свилось в тугой жгут. — Куда ты идешь? — спросил Демон. Гильермо заставил себя проглотить ком в горле и обернулся. — Меня ждет медичка. Антибиотики, она велела прийти. Демон окинул его взглядом, и все внутри кричало от страха, как будто он чем-то выдал себя, как будто все кончено. Взгляд, однако, не резал, не потрошил — скользнул как вода с птичьего крыла. Демон кивнул, и они пошли по коридору вместе. — У тебя есть подружка на воле? — спросил Демон, прерывая молчание, метавшееся между неловким и сонным. — Была, — выдавил Гильермо, не желая вдаваться в детали. — В тюрьме бывает одиноко. Лучше бы он молчал, потому что теперь Гильермо определенно стало не по себе. Быть может, Демон видел дрэг-квин, выходящую из туалета за ним следом? Что, если он заподозрил... что-то? Что? В туалете не осталось улик, да и Сестренка вряд ли могла рассказать что-то кроме длины, толщины и формы. Возможно, он решил, что Гильермо воспользовался ее доступностью?.. Гильермо покосился на своего загадочного спутника, но тут Демон сказал неожиданное: — Если станет тяжело... Я свожу тебя к Las Hermanas, они как обдолбанные уродливые проститутки на углу, но когда нет других вариантов, на многое можно закрыть глаза. Ты понимаешь? Гильермо ответил что-то невпопад, славя Пресвятую деву за то, что они почти дошли. Пальцы непрестанно шевелились, и ему с трудом удавалось держать себя под контролем. Демон, может, спишет его волнение на неловкий разговор, но палиться рискованно. Все могло обрушиться с грохотом, слишком многое балансировало на грани. Демон остался за дверью медотсека, но выдыхать было рано. Гильермо поискал глазами отца Финнегана, на мгновение екнуло внутри: что, если именно в этот день он того не застанет? Однако знакомое лицо с желтеющими синяками мелькнуло за стеклом, и Гильермо медленно выдохнул, пытаясь успокоиться. Вскоре появился и сам Финн с ведром и шваброй. Едва удержавшись от того, чтобы не броситься к нему навстречу с голым задом, Гильермо дождался, пока медичка закончит с уколом и осмотром. Финн играл важную роль в том, что должно было случиться сегодня. Одевшись и получив разрешение убираться прочь, Гильермо помедлил у дверей. Финн понял намек после пары выразительных взглядов и подошел, охотно пожал протянутую ему руку — и сохранил достаточно невозмутимое лицо, почувствовав, как в ладонь вложили маленький квадратный предмет. — Вырываешь страницы из Библии? — спросил он, мельком заглянув в кулак. — Боюсь, у меня не было особого выбора. Мне нужна помощь. Финн посмотрел вниз внимательнее, потом перевел взгляд на Гильермо. — Во что ты меня втягиваешь? — Финн, пожалуйста. Я не знаю, кого еще попросить, я никому не верю. Ты знаешь, что со мной сделают, если это всплывет, мне нужен кто-то, кто не имеет отношения ко мне и всему этому дерьму. Доставь по адресу, я больше ничего не прошу. Финн помолчал, хмурясь и жуя губы. Взгляд его блуждал по полу. — Скажи мне честно, Гильермо Дорада, кто-то пострадает? — Если ты не сделаешь того, что я прошу, пострадают многие. Меня, скорее всего, убьют. Ты можешь спасти много жизней, Финн. Гильермо напряженно следил за лицом Финна, силясь уловить малейшие изменения. Мог ли он верить бывшему святоше? В Тене нельзя было доверять никому, Энджи удалось донести это до него. Если Финн откажется, план не сорвется, но его придется на время отложить. Но что, если Финн согласится, а потом предаст? В записке, нацарапанной косметическим карандашом на листке из потрепанной Библии, не было ничего железобетонного, но вот адресат... Сам факт переписки с таким человеком мог отправить его в могилу, даже если Гильермо слал бы стихи о любви. Финн держал в руке метафорическую лопату, которой мог эту могилу вырыть. — Когда? — спросил он, и Гильермо понял, что выиграл этот раунд. Лицо Финна сделалось скорбным и решительным. Гильермо встречал подобных людей, ему не нужно было заглядывать глубоко в глаза, чтобы понять сущность этого человека. Больше всего на свете Финн любил спасать. Он ответил; сжав записку в кулаке, Финн сунул швабру в ведро и задвинул в угол. Гильермо стукнул в стеклянное окошко, и охранник отпер ему дверь. Существовал еще один вариант развития событий, о котором Гильермо предпочитал не думать: если Финн выполнит его просьбу, а сам Гильермо не сумеет осуществить свою часть, стоило ждать больших проблем с новой и, пожалуй, самой опасной стороны. Демон ждал в коридоре. Они неспешно побрели в сторону столовой, уже опустевшей и притихшей. — Мне нужно поговорить с jefe, — сказал Гильермо, — это важно. Демон пожал плечами. — Он занятой человек. Скажи мне то, что нужно ему передать. — Нет. От этой информации зависит моя жизнь, извини, но я не доверю ее никому, кроме него. И это срочно. — Демон, судя по его непробиваемому лицу, не впечатлился, и Гильермо добавил: — Его жизнь тоже. Этого, по всей видимости, все же хватило — Демон едва уловимо нахмурился и ускорил шаг. Кто знает, прокатило ли бы это с кем-то другим, но Демон возился с ним как с ребенком, кажется, чувствовал себя ответственным за нового рекрута. Они дошли до кухни, но Херонимо уже не было там. Тогда они отправились искать его в С3. Гильермо чувствовал, как снаружи трется о бок Библия с ножом, а внутри то и дело крутит подступающей паникой. Приперло в туалет — гипоталамус сигналил об опасности, и организм пытался избавиться от всего лишнего, готовясь к беде, к бегству, к драке, — ко всему сразу. Херонимо был в камере. Увидев его на стуле, укрытом желтой блестящей тканью, Гильермо почувствовал себя сумасшедшим. Не получится. Ничего не выйдет. Еще можно было уйти, но тут Демон приблизился, наклонился к боссу, и момент оказался безнадежно утерян. Херонимо смотрел прямо на него. Повинуясь этому взгляду, Гильермо шагнул в камеру, как кролик в рот к удаву. Четыре шага, три, два. Он разминулся с Демоном, освобождавшим ему место в узком пространстве, и подошел к Херонимо вплотную. Не чуя под собой земли, Гильермо сунул руку за пазуху. Мосластые пальцы резким насекомым броском перехватили его запястье, и Гильермо подумал, что был бы мертв в две секунды, если б пытался убить Херонимо. — Мне нужно что-то вам показать, — сказал он, успокаивая колотящееся сердце. Он положил Библию на ладонь и открыл в том месте, где между страницами пряталась отточенная жесть. — Вчера со мной разговаривал человек по имени Гюнтер Шмидт. Он знает, что я неохотно пошел в Семью, он считает, что я готов на все, только бы меня оставили в покое. Он хочет, чтобы я убил вас, иначе он убьет меня. Херонимо закрыл книгу, забрал ее из рук Гильермо и сунул под тряпку, на которой сидел. — Ты сделал верный выбор, — сказал он, — иди. Не то чтобы Гильермо ожидал, будто он скажет что-то вроде «я не забуду того, что ты сделал для меня». Сказать по правде, он был рад уйти подальше от этих колючих глаз. Гильермо развернулся и зашагал прочь. С каждым шагом он все больше сомневался в правильности своего решения, но косточки домино уже падали. Он толкнул их достаточно далеко от последней, чтобы те, кто оказался на конце цепочки, не заметили ее неумолимого движения, но теперь, когда от него ничего уже не зависело, мозг просчитывал варианты и выдумывал все новые и новые способы того, как все могло провалиться в огромную жопу. Он не успел отойти и на десяток шагов, когда увидел рой темно-синих униформ, влетевший в С3 и стремительно несущийся ему навстречу. Земля ушла из-под ног, а следом он и впрямь оказался на полу: охрана дала команду, и все вокруг попадали, как спелые фрукты. Лежа вниз лицом, Гильермо видел, как в камерах нижнего яруса перетряхивали барахло, вышвыривая в проход подушки и матрасы, и думал только об одном: о Библии под тряпкой на стуле Херонимо. Мексиканца проволокли совсем рядом с ним. Херонимо ругался, брызжа слюной, потребовались трое, чтобы удержать его. Нож обнаружили. Как только упирающегося мексиканца выволокли из С3, шмон закончился. Заключенные поднимались с пола, вздыхали над разбросанными вещами и в который раз приводили в порядок свои жилища, выглядевшие так, будто по ним пронесся ураган. Неподалеку сбились в кучу знакомые лица: Семья обсуждала происшествие. Гильермо встал, отряхнулся. К нему подошел Демон, лицо его ничего не выражало, и это пугало. — Что у него нашли? — спросил он. — Ты что-то знаешь? — Заточку. Я принес ему только что, он не успел избавиться от нее. — Какого черта ты принес ему заточку? Вопрос, по-видимому, не требовал от Гильермо никакого ответа: Демон отвернулся и зашагал прочь. — Что с ним будет? — спросил Гильермо ему в спину. — Эти свиньи давно искали повод закатать его в бетонный гроб, теперь не скоро отпустят. Ты был там, знаешь. Коробка без окон. Вернется злющий. Гильермо глубоко вдохнул, сосчитал до десяти и тихо выдохнул. Обед готовили в молчании. Это был тот род тишины, которая не несет в себе покоя: напряженная, она ждала, казалось, одной искры, чтобы вспыхнуть. Гильермо чувствовал себя лишним на этой панихиде. Уже позже, когда шумная толпа заключенных расселась по скамьям столовой, делая молчание невозможным и невыносимым, на кухне кто-то из «ближнего круга» сказал вслух то, о чем думали все: — Если Херонимо в карцере, что будет со сделкой? И кто займет его место? И поднялся шум, спор, да такой, что двоих латинос разнимала охрана. Спорщиков отправили следом за Херонимо и устроили по соседству. Прочих разогнали, оставив на кухне только несколько человек, занятых готовкой. Взяв себе еды, Гильермо устроился за одним из столов, которые занимала Семья. Теперь было заметно, что латинская группировка не едина: несколько отдельных фракций грызлись за главенство внутри Семьи. Героин, все равно что ускользнувший из рук, сыграл свою роль. Будущее Семьи видели по-разному. Когда еда закончилась, а аргументы зашли на третий круг, Гильермо встал из-за стола. Отнес на место грязный поднос с ячейками для еды, выбросил в мусорный бак одноразовые приборы. Его окликнули; поблизости ошивался Уайет, школьный стрелок с нацистскими татуировками на лице. — На два слова, — сказал тот тихо и показал глазами на дверь туалета. В том, что говорить с ним будет не Уайет, сомневаться не приходилось. Гильермо, поколебавшись, кивнул: если бы его хотели убить, напали бы без предупреждения. Туалет был пуст: снаружи у двери подпирали стены несколько человек из Братства, отбивая напрочь желание заголять тылы. Гильермо прошел мимо них. Никто не сделал попытки его остановить. Внутри он постоял некоторое время, озираясь, потом вымыл руки, чтобы хоть чем-то заняться. Наконец, дверь скрипнула, и Гильермо обернулся, чтобы встретить Шмидта лицом к лицу. — Тебе вряд ли приходилось торговать ценными бумагами, — сказал Шмидт, остановившись напротив него, — в сущности, там все просто: покупать акции тех, у кого дела идут в гору, избавляться от тех, которые падают в цене. Но иногда рискнешь и вложишься в кого-то на первый взгляд бесперспективного... Гильермо скрестил руки на груди, давая понять что не настроен играть в шарады. — К Пайперу сегодня приходил один тип, — сказал Шмидт, и Гильермо потребовалась вся его выдержка, чтобы не показать беспокойство. Шмидт, сидя в приемной начальника тюрьмы, был в курсе всего. — Он принес записку, которая навела охрану на оружие в камере Мударры. Пайпер пытался спрашивать, кто дал ему эту записку, но как обычно в тюрьмах, ничего не выяснилось... Может, ты знаешь, каким образом оказался в карцере человек, которому стоило бы лежать в морге? — Если кто и навел охрану, сдается мне, что этот человек сделал вам одолжение. Мударра не стоит у вас на дороге, разве это не главное? Шмидт усмехнулся: — Допустим. В определенной степени ты справился с задачей. Достаточно для того, чтобы не ликвидировать тебя... пока что, — он развернулся и шагнул к двери. — С чего вы взяли, что я имел к этому отношение? — спросил Гильермо, но Шмидт не стал ему отвечать и вышел, закрыв за собой дверь. Гильермо оперся на замызганный умывальник. Потерев переносицу, он отметил, как дрожат пальцы. С минуту он ожидал, что дверь откроется, и кто-то придет по его душу, но никто не шел. Неужели получилось? Он... вышел сухим из воды? Шмидт не собирается спускать на него свору, Мударра в карцере, Тена избавлена от героина, и при всем при этом никто не умер. Неплохо для одного дня... Третий путь, Энджи могла бы гордиться им. Гильермо открыл кран и умылся. Может быть, Херонимо поймет, что не случайно получил нож перед самым обыском. Может быть, Шмидт ненадолго удовлетворится таким исходом. Может быть, но сейчас — сейчас все было хорошо. Все впервые за эти несколько дней перестало висеть над головой, роиться вокруг, точно мошкара. Он мог дышать. Гильермо закрыл глаза и позволил себе улыбнуться. Чувство контроля над своей жизнью вернулось к нему впервые с того дня, когда он поехал в чужом золотистом Кадиллаке к салону Химены, и она не вышла к нему, только глянула в окно. Он ждал ее, потом зашел внутрь посмотреть, занята ли она с клиенткой, а когда вернулся — на капоте сидела та, золотая, изменившая все навсегда. Не стоило идти с ней, нет, не стоило. Гильермо никогда в жизни не покупал проституток, да и тогда не собирался. Идея засунуть член в человека, который того не желает, звучала странновато. Зачем? Он и с женой-то еле справлялся, тогда, ну, когда они еще спали в одной постели. Девушка в золотом платье не была проституткой, но тогда он этого еще не знал. Пошел за ней, как на привязи... Хотел показать Химене, что не пропадет без нее. Показал. Изрезанный с ног до головы, изнасилованный, в тюрьме. Весь оставшийся день воздух пах грозой. Семью лихорадило, все сошло с рельсов: и в кухне, и в блоке то и дело слышались всплески споров, работа не шла, Семья заметно раскололась. Гильермо снова оказался предоставлен самому себе: как только героин из скорой реальности превратился в маловероятную мечту, дорожить каждым рекрутом стало бессмысленно. Пользуясь этой свободой, он просидел полдня в блоке, вместо того, чтобы чистить лук на кухне, и резался в домино с Анчови. Пришло время ужина, обитатели бетонных джунглей потянулись на водопой. — Ты не ужинаешь? — спросил Анчови, вставая из-за стола. — Бережешь фигуру? — Пойду в душ, пока в блоке пусто. Анчови торопливым шагом догнал Пять Гильз, к которому старался держаться поближе (но не слишком близко), Гильермо же взял полотенце, мыло и отправился в противоположную сторону. Ужин мог подождать: за этот день Гильермо столько раз бросало в пот, что он едва переносил собственный запах. Вымыться ему, впрочем, не дали. До душевой оставалась пара шагов, когда охранник Карл окликнул Гильермо и велел идти к телефонам: кто-то хотел поговорить с ним, кто-то на воле. Телефоны висели на стене в ряд, дряхлые, оббитые, с черными изогнутыми трубками на металлических шнурах. Гильермо взял одну из них, приложил к уху и ввел свой номер, свой тюремный идентификатор, как велел ему охранник. Где-то в стенах Тены, как в замшелые времена, оператор соединил его с тем, кто ждал на другом конце, Гильермо почти ожидал, что это будет его Пол-адвокатки, но услышал знакомый до боли голос еще пока не бывшей жены. Радость взвилась огоньком, но тут же погасла. — Тебя не отпустили под залог? Почему ты не позвонил? Почему я узнаю это от твоего адвоката? Он слушал ее, давая выплеснуть накопившееся и по привычке огрызаясь, и чувствовал, насколько она далеко. Не физически; она могла сидеть напротив него в комнате для свиданий и все равно оставалась бы где-то за Полярным кругом. Она жила в том, потерянном для него мире, где нет заточек, карцеров и оранжевых комбинезонов. В глубине души он понимал, что их дороги разошлись окончательно и бесповоротно, и от этого сердился, ругался с ней еще сильнее, как будто пытался отодрать пластырь одним болезненным рывком и больше не мучиться. Отстраненным, трезвым умом он думал о том, что давно пора подписать чертовы бумаги, но между мозгом и языком будто стояла непреодолимая стена, и Гильермо злился на себя и на жену. Наконец Химена бросила трубку, и Гильермо, пылая и сердито размахивая полотенцем, зашагал в душевую. Прохладная вода немного уняла гнев, превратила его в раздражение. Гильермо еще не успокоился до конца, но становилось зябко, и он выключил душ. Стало тихо. Слишком тихо, опасно тихо. Он обернулся. В душевой никого не осталось, только какой-то мокрый парень с мыльной пеной в волосах на бегу наматывал полотенце на бедра, да еще один человек стоял у двери. Джуниор Морелли. Он был еще одет, и Гильермо сразу понял, что он пришел сюда не мыться. Гильермо узнал этот взгляд: на него так уже смотрели. Как на тело, которое может доставить удовольствие. Черт, черт. Он не думал, что Морелли так быстро просечет ситуацию. Перемены в Семье, отсутствие «конвоя»... Чертов макаронник воспользовался первым же шансом. Дождавшись, пока понятливый парень в мыле прошмыгнет за дверь, Морелли шагнул вперед, жадно разглядывая Гильермо. — Ты выглядишь так, будто застрял в шредере, — сказал он, кивнув на порезы. — Ты выглядишь так, будто давно не получал в голову, — огрызнулся Гильермо. Морелли усмехнулся. — Не очень-то ты приветливый, а ведь я всего лишь хочу подружиться! Ты просто красавчик, когда улыбаешься, тебе стоило бы улыбаться почаще. Он подошел ближе. — Ебал я в рот твое мнение и тебя заодно, — процедил Гильермо. — Я не беру в рот, детка, Морелли ни перед кем не встает на колени. Но я могу тебе гарантировать, что еще никто не жаловался, — он стянул через голову майку, не глядя бросил на пол. Внутренности сжала ледяная лапа паники, и Гильермо стоило колоссальных усилий не отшатнуться, а шагнуть навстречу этому придурку. Тот загородил собой проход. — Пропусти меня, — сказал Гильермо, надеясь, что голос не выдаст ужаса. Попался в ловушку! — Я еще не закончил. Там, за дверью, мои ребята. Телохранители, скажем так. Если ты выйдешь отсюда раньше меня, они тебя покалечат. Если я позову их — они тебя покалечат. Несказанное «или подержат» повисло в воздухе. — От двери до меня — довольно далеко, — сказал Гильермо, сокращая расстояние между ними, — от меня до тебя — поменьше. Морелли выхватил из-за спины что-то маленькое и голубое, приставил к его горлу. Острое. Гильермо едва не отшатнулся, все порезы заныли разом, даже уже зажившие царапины. Он скосил глаза. Зубная щетка, прозрачная, как сосулька, невероятно красивого цвета. Дерьмовые щетки втридорога продавались в тюремном магазинчике рядом с чипсами, лапшой быстрого приготовления и одноразовыми бритвенными станками. Из бритвенных станков доставали лезвия, вплавляли в пластмассу, подержав над зажигалкой. Нет, не лезвие: шею кололо. Он выдохнул. — Если ты думаешь, что я упаду на спинку при виде заточенной зубной щетки, то ты еще больший придурок, чем кажешься. — Это всего лишь страховка, — сказал Морелли примирительно, — не хотелось бы, чтобы Эль Карнисеро намотал мои кишки на кулак. Тебе, говорят, нравятся белые парни с большими... деньгами. Вроде бы ты со своим дружком изнасиловал семь человек. — Я никого не насиловал. — Да? Что, предпочитаешь смотреть? — он провел свободной рукой по груди, по животу, погладил свой член через штаны. — Или может, ты импотент, а? У тебя встает только на трупы? В глазах потемнело на миг, зашевелились волосы на загривке. «Что значит устал, а я, по-твоему, не устала? Я тоже работаю, между прочим, я целый день дышу этой дрянью, лаками, ацетоном, сижу сгорбившись, слушаю этих куриц, да я практически психолог, Меме, неужели я слишком много хочу, всего лишь немного любви и ласки, когда я возвращаюсь домой! Я еще молода, а ты делаешь из меня монашку! Когда мы последний раз занимались любовью? Пресвятая дева, за что ты послала мне мужа-импотента!» — Я не импотент, — прорычал Гильермо. — А вот ты и впрямь некрофил, похоже, потому что единственный способ меня трахнуть — это предварительно убив. И поверь мне, я скорее сдохну, чем позволю тебе прикоснуться к моей заднице. — О, если б я хотел дырку, я пошел бы к Сестричкам, — Морелли обвил его шею рукой, поудобнее переместил заточку. Он был так близко, что Гильермо чувствовал его дыхание на мокрой коже — быстрое, неглубокое. Что, черт побери, в голове у этого придурка — лезть к человеку, которого он считает сексуальным маньяком... Гильермо почти забыл, что на нем нет ни нитки одежды. Когда Морелли коснулся его члена, он дернулся. Чужая рука нежно обхватила, надрачивая, без труда добиваясь твердости. В голове стало легко. Какой абсурд. Какой чертов абсурд. — Ты серьезно? — рассмеялся Гильермо. — Племянник дона Морелли течет как девочка от мужских членов? Он увидел, как лицо Морелли вспыхнуло пятнами гневного румянца, и страх окончательно отступил. Гильермо шагнул вперед, твердо намереваясь размазать по стене больного ублюдка, все еще игравшего его членом. Твердым, торчащим параллельно животу членом, уже сочащимся смазкой, как слюной, будто было, на что течь. Морелли выпустил его нехотя, неловко поерзал, выпутываясь из штанов; нет ничего беспомощней мужчины, одной рукой пытающегося второпях раздеться. Его легко можно было скрутить сейчас, свалить на пол как сноп, заточка не спасла бы. Морелли, кажется, понял это, метнул на Гильермо взгляд, но в этом взгляде было больше слепой жажды, чем уязвимости. В нем было все, что нужно знать о Джуниоре Николо Морелли. И когда Гильермо заглянул ему в глаза, он увидел темноту, а в ней — высокую скалу. Там, на скале, на уступе не шире двуспальной кровати, среди молний и облаков под неслышные ритмы танцует Джей Морелли, опасно ходя по краю. Бездна скалит каменные зубы, Морелли показывает средний палец всем, всему, и он не перестанет танцевать, даже когда сорвется вниз. — Бедный богатый белый мальчик, какая скучная у тебя жизнь, — процедил Гильермо, оттесняя его к самой стене, — ходишь по краю, нарываешься на неприятности, потому что все остальное можешь купить? Морелли закинул ногу ему на бедро, Гильермо от неожиданности подхватил его под колено и тут же под второе, принимая на себя чужой вес. — Заткнись и еби, — шепнул Морелли прямо в ухо и вильнул задницей, пытаясь вслепую насадиться. Гильермо почувствовал его членом. Весь здравый смысл, гнев, страх, неприязнь улетели в трубу, будто кто-то нажал на слив унитаза. В голове разлилась блаженная пустота, в которой плавало красивым баттерфляем желание сделать именно это: заткнуться и выебать доступное и жаждущее тело в его руках. Он дернулся вперед, но головка вхолостую скользнула между ягодиц. Морелли выматерился, сунул руку, направил, потом обнял за шею, и Гильермо не видел его лица, когда надавил, вламываясь в тесное. То ли задница у Морелли была настолько растрахана, то ли из-за положения, но член в нее въехал как домой. Гильермо некстати вспомнил подарок Химены на годовщину: любое желание в постели, он пожелал анал. Тогда ему казалось, что он пытается сверлить головкой стену, так было тесно и сухо. Морелли, видно, готовился к встрече, намазался чем-то, и член скользил если не легко, то, по крайней мере, без боли. Впрочем, Гильермо вряд ли заметил бы боль, как не замечал веса на своих руках. Приподнимал чужое тело и обрушивал на член, двигал бедрами навстречу, вбивался сильно, размашисто, зло. Морелли, зажатый между ним и стеной, то вслепую хватался за кафель, то впивался ногтями в спину Гильермо, но так и не взмолился о пощаде. Откидывал голову, бился затылком о стену, шипел, пытался подмахивать, но в такой позе это только мешало. Он так и не закрыл глаза, будто пытался контролировать происходящее, но они закатились в преддверии оргазма, и теперь под ресницами поблескивали одни белки. От испарины кожа его стала скользкой, и становилось все труднее удерживать его на весу, Гильермо вжимал его в стену, против собственной воли разглядывая вблизи черты, измененные не то болью, не то удовольствием. Когда Морелли наконец забылся и зажмурился, Гильермо с силой ударил лбом ему в лицо. Брызнула кровь из носа, из разбитой губы, Морелли взвыл, но не остановился: его уже накрыло. Боль не успела испортить ему оргазм — Гильермо чувствовал, как вокруг члена сжимается, вздрагивает чужая плоть. Гребаный придурок. Он глянул вниз, и там, между их телами, чужой член извергался как вулкан. Над животом белое встречалось с красным: аллегория жизни и смерти, боли и удовольствия. — Слезай, — сказал он, дождавшись, пока Морелли откроет глаза, и тот снялся с члена, опустил ноги на пол. — Надеюсь, ты умеешь держать язык за зубами? — спросил Морелли хрипло, убирая заточку от его шеи. — Дядя Нико имеет дурную привычку расправляться с теми, кто порочит мое честное имя. Гильермо размазал кровь по его подбородку. — Если кто-то спросит, я отбился. — Больной ублюдок, — проворчал Морелли, осторожно трогая разбитую губу. — Кто бы говорил. — Ты мне нравился больше, когда молчал. — Мне нахрен не сдалось тебе нравиться, Морелли. — Жаль. Ты прямо огонь в койке, Эль Карнисеро. Заходи, если надумаешь повторить. — Меня зовут Гильермо Дорада. И я б на твоем месте не ждал, затаив дыхание. Он включил душ, окатив Морелли ледяной водой, и тот с воплем отпрыгнул. Выхватив из-под струи моментально намокший комбинезон, натянул его, матерясь себе под нос, поднял майку с пола. Он хотел, кажется, что-то сказать, но сдался, махнул рукой и двинул к выходу, вытирая сперму с живота. Вид у него был одновременно довольный и несколько помятый. Окровавленный подбородок дополнял картину. Гильермо машинально намылил все еще крепко стоявший член и пару раз с удовольствием прошелся по нему ладонью. Хлопнула дверь, оставляя его одного. В голове была потрясающая пустота, в яйцах — тяжесть. Он только что трахнул мужчину. «И не кончил», — пожаловались яйца, которым, в общем, даже носок в подростковые годы казался вполне подходящим вариантом, что уж и говорить про крепкую и горячую человеческую жопу. — Только этого еще не хватало, — пробормотал Гильермо и решительно встал под холодный душ. Яйца обиженно поджались, член сконфуженно понурил голову и вскоре сдулся, поняв, что больше ему тут ничего не светит. Вместе с вернувшейся кровью в голову ручейком втек список вопросов длиной с хуй королевы Радужного братства, первым из которых был «этокаквообщевышло», а наиболее актуальным — «нахрена». Сердце все еще заполошно колотилось, намекая, что хозяин психанул и все это — аффект, но сколько бы Гильермо не твердил себе это слово, понятнее не становилось. Его... изнасиловали? Приставили заточку к горлу, использовали для своего удовольствия... Насилие, да; но поставить знак равенства между этим и Скотобойней не получалось никак. Гильермо не чувствовал себя беспомощным. Заточенная зубная щетка — игрушка, с таким же успехом можно угрожать втулкой от туалетной бумаги. Он вполне мог съездить Джуниору по лицу и не декоративно, но Джуниора не хотелось убить, даже отпиздить особенно не тянуло. Возможно ли, что Гильермо был не особенно против? Он смыл пену и яростно намылился заново. Ему не нравился этот вопрос.