Больные ублюдки

Безвыходным мы называем положение, выход из которого нам не нравится. Станислав Ежи Лец

Войны, катастрофы, катаклизмы имеют свойство выявлять в людях самое хорошее и самое плохое. В критический момент нет времени взвешивать свои поступки, оценивать последствия: моральный компас работает автоматически, на установках, обретенных в течение жизни. Мгновение решает все: поделиться водой с раненым или снять с него сапоги? Занять место в последней шлюпке или помочь забраться в нее другому? Мы не знаем, что мы за люди, пока не грянет кризис. Порой нам кажется, что наша реакция предсказуема, но в решающий момент компас указывает куда-то на юго-запад, и долгие годы спустя мы не спим ночами, пытаясь понять, что произошло. Почему вместо «нет» с языка сорвалось «да». Почему мы бежали, когда требовалось стоять, и оставались на месте, когда стоило уйти. Компас не идеален. Даже у людей, честных с собой, иногда он сбоит и барахлит. Что и говорить о тех, кто лжет себе каждый день, так давно, что поверил в эту ложь, воткнул в нее булавку и объявил ее северным полюсом. Реальность можно игнорировать долго. Называть черное — белым, а белое — черным, строить свою жизнь в соответствии с убеждениями. Но «Титаник» врежется на полном ходу в башни-близнецы, и сквозь трещины в зеркале проступит истина. Как знать, не окажется ли она травматичнее, чем сама катастрофа, которая вытащила ее на свет? ...Уже после вечернего пересчета, когда выключили свет и трое сокамерников укладывались спать, к решетке подошла Рокси Бличем, за ней — мелкий парнишка в комбинезоне не по размеру. — Открыть номер пятнадцать, — сказала Бличем в рацию, и решетка отъехала. — К вам четвертый, мальчики. Гильермо нахмурился. Значило ли это, что Пять Гильз не вернется? — Мисс Би! — Анчови слетел с койки, путаясь ногами в простыне, метнулся к закрывающейся решетке. Гильермо видел, как вздрогнул парнишка, запертый с ними в одной клетке, и с ужасающей четкостью вспомнил, что ровно неделю назад был на его месте. — Мисс Би, это койка нашего друга, она занята, там его вещи... — Сегодня она не занята, — сказала Бличем, — а потом разберемся. Не усложняй мне жизнь, Шимански, хорошо? Это временно. Она ушла, и Анчови вернулся в постель, волоча за собой простыню. — Помнит мое имя, — хмыкнул он, возясь в темноте. — Вот дела, — протянул Эрни, разглядывая гостя, — Рокси Бличем, лучший друг Белого братства, отобрала у них игрушку? — Мама Латрин попросила забрать меня из их камеры хоть на пару ночей, пока она не найдет мне постоянное место. — Гость мялся у решетки. Приглядевшись, Гильермо узнал его: тот самый, которого утром прогнали по столу в столовой. Квин Латрин могли отказать, и парень снова остался бы на ночь в одной коробке с этими уродами. Бличем бывала неожиданно чуткой в том, что касалось жертв изнасилования, Гильермо знал это по себе. — У меня записка для Гильермо Дорада, — сказал парнишка, переводя взгляд с Эрни на Гильермо, силясь разглядеть лица. Гильермо встал, и тот подался назад с недоверчивостью дикого животного, ткнулся в решетку спиной. В протянутую ладонь упал крохотный свиток, пришлось потрудиться, чтобы развернуть его, подцепив ногтем край. В синеватом ночном свете буквы сливались с бумагой. — Что там, ты знаешь? — спросил он устало. — «Ты мне все еще должен, позаботься о Мэрри», подпись — Q. С короной и завитушечками. — Мэри — это ты? — Мэрри Кисс Килл¹, — на мгновение к нему (к ней?) вернулась кокетливая уверенность в себе, свойственная многим в дрэге, но тут же сошла на нет в ожидании вердикта. Анчови рассмеялся из темноты: — Изящный эвфемизм, «позаботься»! Повезло тебе, Квинни спишет долг всего лишь за то, что ты сегодня не перепутаешь койки? Гость напрягся. — За кого она меня принимает? — буркнул Гильермо, но тут же понял: за Эль Карнисеро, насильника и убийцу, как и многие вокруг. — Ты в безопасности здесь, chica. Иди спать. — Грасиас, — прошептал парнишка и слепо шагнул в темноту, пытаясь нашарить пустую койку. Анчови, сам находившийся в непрочном положении, не представлял угрозы в глазах Квин Латрин, старика же и вовсе можно было не принимать во внимание в этом вопросе. Гильермо не без удивления обнаружил, что в их маленькой стае остался за альфа-самца. Человека, с которым считаются. Камера быстро затихла, но Гильермо чувствовал, что гость не спит. Он смутно, но помнил свою первую ночь здесь, постоянное чувство опасности и сверх того отчужденности от собственного тела, которое болело, но при этом не было, как прежде, просто границей между личностью и пространством, а вещью, предметом, который кто-то чужой использовал без его согласия. Гильермо не знал, что было хуже в такой момент: остаться наедине с болью или открыть свою уязвимость постороннему человеку, но он был благодарен Рокси Бличем за ту мазь с антибиотиками, которую она сунула ему через решетку, за этот миг человечности. Он как мог тихо поднялся с постели. Эрни храпел, Анчови размеренно дышал, только из угла, где была койка гостя, не доносилось ни звука, будто тот затаился, задержал дыхание, чтобы не привлечь к себе внимания. Гильермо мысленно выругался, осознав, что сейчас проносится в его голове. — У меня есть полтаблетки ибупрофена, — сказал он тихонько, присев на корточки возле койки, — принести тебе воды? Мэрри не двигался, в темноте невозможно было разглядеть его лица. Вряд ли он спал, но чтобы узнать наверняка, нужно было дотронуться до него, а Гильермо с пугающей четкостью понимал, что делать этого не стоит. В конце концов, между ним и Рокси Бличем была решетка, когда он согласился принять от нее помощь. — Я ничего не попрошу за это. Никакой платы. Я понимаю, что у тебя нет причин мне доверять... Даже он сам услышал фальшь в этих словах. В тюрьме не бывает «бесплатно», и меньше всего стоит верить человеку, который говорит «верь мне». Странное положение. Невозможность сделать добро. Помолчав с полминуты, чувствуя, как в тишине разливается липкий чужой страх, Гильермо вернулся на свою койку. Сделал ли он хуже или важен конечный результат? Имеет ли больше веса момент опасности или чувство облегчения, приходящее ему на смену? Утром он рассмотрел гостя получше. Светлая кожа, но черты лица и вьющиеся волосы выдавали расовую смесь: таких в Белом братстве не любили вдвойне. Он так и не понял, спал ли мальчишка ночью или все же слышал его слова, но уточнять не стал. — Тебя так и называть, «Мэри»? — спросил Гильермо, и гость, ловящий свое отражение в мутном зеркале из-за плеча Анчови, тряхнул львиной гривой. Пережив ночь без приключений, он стал посмелее. — Мэрри, Мэрри Кей, Кровавая Мэрри, «она», «он», «оно»... Я гендерквир, это все условности. — Я не знаю, что это значит. — Агендер и пансексуал, если быть точным. — Лицо Гильермо, должно быть, красноречиво выражало все, что он в этом понял, потому что Мэрри Кей счел необходимым пояснить: — Общество... раскладывает нас по коробочкам. Имена для девочек, имена для мальчиков. Розовое или голубое. Цис или транс. Гей или гетеро. Мужская роль, женская роль. Но я просто человек, я выполняю роль человека в обществе и общаюсь с теми, с кем мне приятно быть вместе. Я не хочу в коробочку. Я родился с членом, но мне непонятно, почему это единственный орган, который определяет отношение ко мне. Он не превращается в вагину, если я надеваю каблуки и крашу губы, но почему-то это ставит под вопрос некую мужественность. А что это — никто и не знает толком. — Ты вот это сказал тем ребятам со свастиками? — хихикнул Эрни. Мэрри Кей развел руками. — Зачем переодеваться в девку, если это ничего не меняет? — Я не переодеваюсь «в женщину». Я надеваю одежду и обувь, которая у большинства ассоциируется только с женщинами, но ведь у одежды нет половых органов. Штаны тоже были когда-то прерогативой только одного пола, почему для женщины носить мужскую одежду — нормально, а мужчине нельзя носить платье? Каблуки придумали для мужчин, почему же теперь они стали чем-то исключительно женским? В истории были периоды, когда мужчины красились больше женщин, не теряя своей мужественности даже в напудренных париках, почему же тогда в современном мире это такое строгое табу? — Потому что этим занимаются одни пидарасы, — хмыкнул Эрни. — Дрэг не ориентация, в дрэге было бы больше натуралов, если б уподобиться женщине не считалось таким ужасным прегрешением. И это не пол, в тусовке есть и трансгендеры, и цисгендеры, и те, кто не признает деления на мальчиков и девочек. Те, кто называет себя женщиной в образе и мужчиной в обычной одежде. Те, кто вжился в персону настолько, что не вылезает совсем, и те, для кого внешний вид — возможность выразить свою яркость без привязки к женскому. Дрэг — скорее профессия. — Одеваться как девка — профессия? — Если «одеваться и ходить» может быть профессией для моделей, что меняет кроссдрессинг? Модель на подиуме — всего лишь манекен для демонстрации труда кутюрье, тогда как многие дрэг-квин сами создают свои наряды. А еще танцуют, поют, шутят и говорят неудобную правду, которую не принято произносить вслух. — И ведут себя как клоуны. — Скорее как шуты при королевском дворе, — парировал Мэрри Кей, — потому что кто-то должен это делать, кто-то, не обремененный условностями и не боящийся быть невежливым, нетолерантным, некорректным. Эрни оскалил в улыбке свои три пенька. Кажется, ему нравился этот ответ. С мерзким гудком отъехала в сторону решетка, и обитатели камеры потянулись к выходу. Анчови, в последний раз плеснув воды на лицо и закрутив кран, нагнал их последним, когда охрана уже начала утренний пересчет. — Так ты дрэг-квин или нет? — услышал Гильермо. Мэрри Кей вполголоса ответил: — Так хочется сложить меня в коробочку? Год назад я жил на улицах. Потом чужие люди привели меня в свой дом, накормили, дали одежду и место для сна и стали называть меня сестрой. Дали мне право быть. Даже мои биологические родители не были ко мне так добры. Многие в гей-комьюнити находят вторую семью вместо той, которая не выполняла свою функцию. Моя нашлась среди дрэг-квин. — Квинни тоже собирает к себе под крыло всех фриков, — сказал Анчови, наклонившись к гостю, — но в Тене у семейных отношений всегда есть ценник. Никто не будет защищать твое право быть собой и быть живым, ничего не получая взамен. Мэрри Кей ничего не сказал на это, но ответ повис в воздухе: с сутенером или без, но коленно-локтевая в тюрьме для него шла практически по умолчанию. В отличие от Гильермо, Мэрри Кей физически не мог прописать в табло и вряд ли прибился бы к другой группировке: слишком белый для черных, слишком черный для белых, он болтался в этом «между» как узелок с наркотой в унитазе во время рейда. Радужное братство, по крайней мере, давало ему возможность спокойно проспать ночь... время от времени. Гильермо поморщился. Квин Латрин списала ему долг за то, чтобы предоставить Мэрри Кей эту возможность, вот только теперь этот долг висел на Мэрри Кей. Как именно ему придется отрабатывать этот долг, больших сомнений не вызывало. Квин Латрин не была ни сентиментальна, ни бескорыстна: она всего лишь давала время подзажить рабочей дырке, прежде чем пускать ее в оборот. — Ты бывал когда-нибудь в ночлежке на Восемьдесят четвертой, птенчик? — услышал Гильермо с другой стороны. — Однажды у меня там спиздили отличные ботинки. — Пару раз, пока ее не закрыли. Очевидно, на этом Эрни все же сложил гостя в какую-то из своих коробочек, потому как больше вопросов к Мэрри Кей у него не было. Охрана размеренно двигалась вдоль камер. Когда этот темно-синий ледокол поравнялся с номером пятнадцать, Гильермо мельком заглянул в списки. Четыре имени, одно зачеркнуто, рядом — пара слов от руки, он не успел разобрать. Все, что остается от человека в Тене: пара слов на полях. — Спасибо за гостеприимство, — сказал Мэрри Кей, когда утренний пересчет закончился и заключенные потянулись в сторону столовой. Он выразительно глянул на Гильермо, расшифровывая свои слова как «спасибо, что не изнасиловали», от этого становилось дурно. Ниже планка, пожалуй, просто не могла опуститься. Если заглянуть в ореховые глаза Мэрри Кей, увидишь пластыри. Один с облачками, другой с радугами, третий с мишками и еще куча «телесного» цвета, и повезло, что родился таким светлым, потому что в мире всего пара фирм, производящих оттенки для темнокожих². Пластырь на пластыре, один на другом, так много, что уже не поймешь — что там за трещины под ними? Что за швы? Простившись, Мэрри Кей зашагал в сторону пестрой свиты своей королевы. Гильермо хотел было окликнуть его, но осекся и нахмурился, заметив странное. Буллет, Демон, Хорхе и еще куча народу из Семьи. Мрачные, как на похоронах. Что они делали в блоке в такое время? Почему не готовили завтрак, как обычно? Гильермо позволил человеческому потоку нести себя, стараясь дрейфовать в сторону знакомых лиц, но те остались далеко позади. В столовой пахло едой, но иначе. Не такой, как обычно. Гильермо едва не споткнулся: за прилавком не видно было ни одного мало-мальски смуглого лица. На раздаче стояли парни из Белого братства. Гребаные наци отжали кухню у Семьи. Он едва не заскрежетал зубами. Гюнтер Шмидт не терял времени зря — поймал момент, когда Херонимо проштрафился, и выдернул из-под него лакомый кусочек. Пайпер, верно, с радостью отдал ему руководство кухней — он ведь доверяет этому ублюдку, иначе не взял бы к себе секретарем! Самого Шмидта не было видно — тот не любил пачкать руки, сидел себе в приемной, как огромный паук, и плел интриги оттуда. Столовая гудела, как осиное гнездо, по которому звезданули раз-другой бейсбольной битой, и из этой пиньяты по определению не могло высыпаться ничего хорошего. Почти никто из Семьи не пришел на завтрак; многие из черных и радужных разворачивались, не желая принимать еду из рук заклятых врагов. Равновесие было нарушено. Гильермо машинально утер холодный пот. Семье лучше бы никогда не узнать, кто виноват в этом хаосе. Уайет поманил его из-за прилавка, стараясь делать это незаметно. Торопливо, оглядываясь на дружков, занятых болтовней, навалил полный поднос еды. Чувствовал себя виноватым за эту смену власти? Или это была солидарность с человеком, сидевшим с ним в одном Круге? Гильермо оборвал себя. Он ни разу не сидел в Круге, только заглядывал молча, из темноты. Вряд ли это могло сойти за участие... Впрочем, как знать. Он успел услышать достаточно чужих историй, личных настолько, что и не скажешь вслух, кроме как на исповеди. Наверное, это было нечестно — оставаться вне круга, будто все то, что произошло с этими людьми, не касалось его самого. У еды не было вкуса — или Гильермо не замечал его, занятый невеселыми размышлениями. Он оставил поднос сокамерникам: Анчови, помня вечные нападки арийцев, не рискнул соваться к прилавку без своего обычного защитника, а Эрни сунулся, но получил лишь издевки, ложку овсянки да горелый тост. Гильермо покинул столовую, на ходу размышляя, куда податься. Антибиотики уже закончились, раны заживали как надо, и медичка не звала его сегодня, велев появляться через день. Болтаться в С3 не хотелось: чем меньше он будет попадать на глаза Семье, тем лучше. Он сходил в качалку, потом в душ, зорко высматривая Морелли, который имел привычку наслаждаться горячей водой, пока весь блок пропадал в столовой. В это утро все шло наперекосяк, привычные схемы дали сбой, Морелли шлялся черти где, а в душевой полно было левого народу. Впрочем, во всем этом перевороте было одно неоспоримое преимущество: Белое братство почти полным составом перебазировалось на кухню, и в блоке не видно было ни одной свастики. Странно, но при всей напряженности в воздухе витала неожиданная солидарность, будто обитатели С3 были добрыми соседями, которые на четвертое июля выносят на улицу столы, еду, выпивку, пускают салюты — вместе, позабыв про различия и прежние ссоры. В камерах кипятили воду самопальными нагревателями, магазинчик сделал небывалую кассу на консервах, крекерах и брикетах лапши, отовсюду пахло дурным растворимым кофе. Люди из разных группировок менялись припасами, готовили в складчину. Ничто так не объединяет, как общий враг. В обед, когда улегся изначальный шорох, в столовой было больше народу. Шмидт, верно, успел вставить пистон своим головорезам, потому что они вели себя чинно и никого не задирали — и были весьма недовольны этим. В отличие от них, Шмидт умел видеть перспективы. Простая истина заключалась в том, что если полтюрьмы голодает, то управление кухней будет отдано в более подходящие руки. Впрочем, леопарду не отмыться от пятен, а действующему наци не быть примерным заключенным: присмирели они ненадолго. Беда никогда не приходит одна; весь день Гильермо чувствовал беспокойство, ждал плохих новостей. Дождался. — Дорада, — окликнул охранник, кивнул на дверь, — посетитель. Гильермо пошел за ним, ожидая, что его приведут во вчерашнюю комнатку с металлическим столом или в ту, с телефонами, но оказался в новом, незнакомом помещении: большом, с кучей столиков, как в кафе, только напрочь лишенном уюта. Навстречу ему поднялась Химена, чуждая в этом стремном месте, одетая в розовый спортивный костюм — потому что ехать до Тены долго и неудобно, потому что внутри такая публика, что не стоит привлекать внимание короткой юбкой, потому что наряжаются для того, кого хотят впечатлить, а Гильермо давно выпал из этой категории. Химена коротко обняла его и снова села, разглядывая в упор. Вид у нее был усталый. — Все в порядке? — спросил он, понимая, насколько глупо это звучит, учитывая, что она сидит напротив мужа-убийцы и автоугонщика в здании тюрьмы. — Да. Нет, — ответила она, сначала на «Анхелика в порядке?», потом на «А ты?», потому что знала его хорошо и давно. — Салон обыскивали, теперь там ленточка на дверях, я не знаю даже, можно ли мне туда войти или меня потом обвинят в уничтожении вещдоков. — Каких вещдоков, Мена? — А я знаю? Что они вообще могут там искать — следы крови от порезанных кутикул?! — Я дам тебе телефон адвоката, она разберется. У них же должны быть какие-то бумаги, ордер... — И что? Какой толк, если она скажет мне, что я могу вернуться в салон? После такой рекламы ко мне никто носа не сунет, все клиентки на неделю вперед поотменяли запись! Я персона нон грата, мне за продуктами пришлось ехать час, потому что в ближайшем супермаркете на меня смотрели косо абсолютно все, и это в гребаном Гатспиле, где у каждой второй семьи кто-то за решеткой! Она замолчала, провела ладонью по лицу, и в этом жесте оставалось еще очень много слов, произносить которые вслух было без толку: про старого Педро в застиранной майке, которому можно поулыбаться, чтобы получить небольшую отсрочку аренды, про счета, которым улыбаться бесполезно, про текущий холодильник и рваные кроссовки, про мечты, которых уже и не видно под этим ворохом рутинной дребедени... Химена говорила много, громко, эмоционально, но даже она иногда сдавалась. От этого было только хуже, это чувство, что на него махнули рукой, делало Гильермо ненужным. — Я привезла бумаги, — сказала она бесцветно, и в груди привычно защемило, но так было правильно, пора бы уже смириться. Он кивнул, дернул рукой нетерпеливо, торопя жену, пока что жену, еще целую минуту его жену. Что толку обманывать себя? Химена не была «его» уже давным-давно, да впрочем, они никогда не были особенно близки. Стопка документов легла на стол, и пути обратно не было. Гильермо покосился на охранника, взял ручку — та была острая, даже странно, что такие разрешали в Тене — и мимолетно подумал, что в данной точке времени и пространства существовало целых два способа сделать Химену свободной женщиной. Он выбрал тот, в котором все еще мог пригодиться своей семье, и расписался на пунктирной линии. Химена обняла его на прощание крепче и дольше прижималась к его плечу. Мягкая, знакомая, чужая. Ему не хватало этого чувства — когда в руках человек, который не боится прикосновений и не пугает близостью. — Я что-нибудь придумаю, Мена, — сказал он, но в голову приходили только абсолютно бредовые идеи. Вернувшись в блок, он первым делом позвонил адвокату. Старые оббитые телефоны, похожие на те, что пару десятилетий назад висели в будках на каждом углу, шипели и трещали. Фишер пообещала разобраться с салоном, но было ясно: капитан Джонс решила обложить Гильермо со всех сторон и давить, покуда не полезут кишки. Самое паскудное было в том, что у нее получалось. Злой как черт Гильермо едва не разнес телефон, но тот был привычен к бурным эмоциям заключенных, если верить многочисленным вмятинам на поверхности. Это чувство... полной бесполезности. Беспомощности. Хотелось кого-нибудь размазать по стенке, чтобы вернуть себе штурвал. Избавиться от этого ощущения. Он несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул, пытаясь успокоиться. Руки перестали трястись, но внутри бурлило и клокотало непримиримое желание иметь значение. Предпринять... что-нибудь. Решение всплыло из таких глубоких недр, что свет, которым оно озарило Гильермо, исходил от эски на удочке, выдвигавшейся из уродливой рыбьей головы. Ничего хорошего не могло случиться, если пойти на этот свет, но другого в этом тоннеле не было, и Гильермо уверенно зашагал хищнику в пасть. Дорога привела его в «Маленькую Сицилию». Джуниор валялся на нижней койке — в его камере нары висели в два ряда, оттого, видно, что помещение было меньше. Подойдя поближе, Гильермо увидел, что тот играет в карты с одним из своей свиты. Еще пара человек ошивалась рядом с камерой, другие, той же породы, сидели чуть поодаль за столами для игр, резались в домино. Оставался ли Джуниор один хоть иногда, или они постоянно были поблизости? За всю неделю пребывания в Тене Гильермо видел его без охраны всего один раз: в душе. Когда тот оставил телохранителей за дверью, как собаку или зонтик. Вряд ли был шанс подкараулить его, чтобы поговорить наедине. Оставалось только надеяться, что Морелли не развернет его на подлете. Гильермо приблизился к камере, ничуть не удивившись, когда один из мордоворотов заступил дорогу; золотой крест покоился в зарослях на груди. — Морелли, — окликнул Гильермо, выглядывая из-за широкого плеча. Джуниор посмотрел на него заинтригованно и щелкнул пальцами: — Чапо, пропусти его. Здоровяк посторонился, но прочие остались на своих местах, и Гильермо пришлось протискиваться в камеру. — Мы можем поговорить наедине? — спросил он вполголоса. Морелли осклабился. — Если у тебя задерживаются месячные, я не виноват! Гильермо поморщился. К чести телохранителей, они не заржали; добрые католики могли оправдать пытки и убийства, но влечение мужчины к мужчине — это уж слишком. Его, как насилие священников над детьми, куда проще было не замечать вовсе, в конце концов, в семье не без урода, а дон Нико ценил свою семью превыше всего. Любопытство оказалось сильнее Джуниора. Он сделал знак телохранителям, и те вышли из камеры, недобро косясь. — Я семейный человек, — начал Гильермо и замолк. Морелли лениво поднялся с койки, приблизился вплотную, разглядывая его. — Моя жена с недавних пор — моя бывшая жена. Учитывая, что я здесь... у меня очень мало шансов отсудить опекунство, это значит, что моя дочь будет жить с ней. Они — вся моя семья, все, что осталось. И я хочу, чтобы они были счастливы, но из-за меня они остались без средств к существованию, я ничего не могу сделать. Или могу?.. Он снова замолчал, не зная, как вырвать изо рта слова. Они впивались в горло колючками, не шли наружу. — Тебе нужны деньги, — понимающе кивнул Морелли и ухмыльнулся. — Решил продать мне свое тело? — Сдать в аренду, — выдохнул Гильермо, и слова вырвались, как пробка из бутылки шампанского, высвобождая бурный поток. — Позаботься о том, чтобы они ни в чем не нуждались, слышишь, Морелли? Дай ей денег, и можешь делать со мной все, что захочешь. Если, конечно, ты еще не нашел, на чьем члене попрыгать даром. — Выбор невелик, всего лишь полная тюрьма одуревших от воздержания мужиков, — хмыкнул Морелли и прильнул к нему. Ловкие пальцы потянули за ткань оранжевого комбинезона, расстегивая. — У меня есть пара условий, — Гильермо перехватил его руки, останавливая их, и Морелли недовольно скривился. — Для человека, которому делают одолжение, ты очень много хочешь. — Первое, — продолжил Гильермо, не обращая на него внимания, — моя жена и дочь всегда будут в безопасности. Что бы ни происходило между нами, их не тронут. Было ли это разумным — давать такой козырь в руки сицилийской мафии? Нет, разумеется, нет. Время разумных доводов осталось далеко в прошлом. На данном этапе эволюции оставалось лишь желание мертвой хваткой вцепиться в руль этой махины с перерезанными тормозами, в которую превратилась жизнь. — Что ж, справедливо, — кивнул Морелли. — Дай мне слово. Морелли закатил глаза, но спорить не стал. — Я обещаю. — Второе. Я не беру в рот и не даю в задницу. Вне койки я принадлежу сам себе. И все происходящее остается между нами. — Я насчитал пять, — сказал Морелли, скорчив рожу. — Ты согласен или нет? Морелли сдернул простыню с верхних нар, набросил на решетку, отгораживая камеру от любопытных взглядов. Учитывая, что завешенная камера уже сама по себе свидетельствовала о том, что в ней трахаются, последнее условие только что отправилось в жопу. Гильермо стиснул зубы. Он до последнего утешал себя тем, что никто не узнает, но в тюрьме попытка сохранить такие отношения в секрете обречена на провал еще в зародыше, и в глубине души он это знал. Морелли терся рядом, одновременно выскальзывая из своего комбинезона и дергая Гильермо за рукава, помогая раздеться. Не дожидаясь, пока одежда отправится на пол, нетерпеливо запустил руку ему в трусы. Должно быть, ему понравилось то, что он там нащупал: Морелли ухмылялся, поглаживая, легко подрачивая. Потом уткнулся носом ему в шею, втянул воздух, тихо постанывая. — Ты обалденно пахнешь, Эль Карнисеро. — Прекрати меня так называть, — сказал Гильермо, поморщившись, — я не убивал тех парней и я никогда никого не насиловал. Мы трахаться будем или нюхать друг друга, как собаки? Слишком близко для мужчины, непривычно. Гильермо толкнул его на койку, и Морелли позволил это, позволил опрокинуть себя, поерзал, устраиваясь, сунул скомканное одеяло под поясницу. Смотрел с предвкушением, жадно, бесстыдно, облизывая взглядом попеременно лицо, на котором видно было отношение Гильермо к этому всему, и эрегированный член, демонстрировавший куда больше энтузиазма — должно быть, от долгого воздержания, от самого воздуха тюрьмы, пропитанного тестостероном. Уж конечно не от вида голого Джуниора Морелли, раскинувшего перед ним колени. Гильермо пристроился и надавил. Смазки не хватало, шло туго. — По слюне, — велел Джуниор. Разумеется; в прошлый раз этот придурок заранее готовился, оттого был скользким, как фанатка на концерте рок-звезды. Гильермо плюнул на ладонь, размазал по головке. Господи, он даже в страшном сне не мог себе представить, что будет трахать в задницу мужика, да еще и без резинки. Какой букет успел себе собрать Морелли с тех пор, как последний раз был у своего дорогого частного венеролога, можно было только гадать. — Как тебя называет жена? — спросил Морелли, морщась от боли. — Не твое дело. — Гилли? Ги? — Он взялся за свой член, легонько поглаживая его. — Глупо звать по фамилии человека, с которым трахаешься, но я не выговорю «Гильермо» во время оргазма, у вас, такоедов, слишком зубодробильные имена. Можно я буду называть тебя Ги? М-м-м, Ги-и-и... Это хорошо стонать. — Как хочешь, — отозвался Гильермо, методичными толчками преодолевая сопротивление сфинктера. При всем своем хамстве сицилийский pendejo все же запомнил имя. Когда задница Морелли смирилась с неизбежностью вторжения и головка члена протиснулась внутрь, от слюны уже мало что осталось. Морелли, морщась, лизнул ладонь и сунул между их телами, добираясь до чужого члена. Головка в тесном плену и влажные ласки по всей длине ствола — это было... неплохо. Если абстрагироваться. Гильермо хмыкнул. Секс с гребанным педиком Морелли вызывал у него немного меньше отторжения, чем резонно было бы предположить. Он опасался, что придется представлять жену или одну из красоток с плакатов, украшавших стены автомастерской, но член стоял за милое дело и в визуальной стимуляции не нуждался. Что скрывать, Гильермо боялся, что после Скотобойни не сможет уже вообще ни с кем и никогда, но секс не ассоциировался с пережитым насилием, даже секс за деньги, даже если членов в этом уравнении было вдвое больше, чем нужно. — Кто лучше в постели? Я или твоя жена? — спросил Морелли, поддавая задом. В этой игре не было шансов выиграть: только не играть. Ни отстаивать честь Химены, ни отдать пальму первенства этому придурку не помогло бы заткнуть его. Анал насухую был так себе удовольствием, в прошлый раз, в душевой, ему понравилось куда больше. Гильермо притормозил, осмысливая это «ему понравилось» в контексте полунасильственной ебли с мужиком в тюремном душе, и Морелли снова принялся подмахивать, будто пытаясь растормошить его. Задница, привыкшая к мужской любви, быстро освоилась, и Джуниору, кажется, не хватало экспрессии. — Ты сегодня опять вытащишь, не кончив? — спросил он, следя за лицом Гильермо. — Однажды не успел и теперь бережешься? Твоя дочка может тобой гордиться, только воистину героический отец пойдет продавать свое тело, чтобы обеспечить семью. Другой бы послал на панель жену. Или обеих. Гильермо оскалил зубы. — Заткни пасть, макаронник. — Или что? — Не думай, что я буду молча слушать, как ты на моем члене болтаешь нездоровую херню о моей семье. — Разорвешь договор и уйдешь? А как же отцовский долг? — Дам тебе в челюсть и продолжу трудиться в благодатной тишине. Морелли расхохотался, ничуть не напуганный этой угрозой. — Тебе придется вломить мне посильнее, чем в прошлый раз, а то я, как видишь, даже шепелявить не начал! Морелли определенно имел талант доводить, Гильермо злился от его слов, закипал, все резче дергая бедрами, и нравился этому ублюдку все больше, если судить по пятнам румянца на его лице. — Мне нравится иметь собственную шлюху, — простонал Морелли, — нравится, что ты принадлежишь мне. Как вещь. Моя вещь. Глаза будто заволокло кровавой пеленой, а в следующее мгновение Морелли дернулся, стискивая задницей член, и заныли костяшки на кулаке. Чувство непоправимой ошибки ошпарило, но было поздно — на короткий миг он потерял контроль. Он наполовину ожидал, что Морелли съездит ему по роже в ответ либо сам, либо свистнув телохранителей, но тот смотрел без гнева, зато с большим интересом. И продолжал подмахивать. — Ты или очень глупый, или очень смелый, — сказал он, трогая кончиком языка зубы. Они не шатались, по крайней мере, с виду, но были все в крови. То ли щека поцарапалась об них при ударе, то ли открылась та, старая трещина, которой Гильермо одарил этого придурка в душевой. — Мне уже поздно бояться, а ты переживешь. Может, если у тебя опухнет губа, ты, по крайней мере, заткнешься. — Кончи в меня, — прохрипел Морелли, крепко обвивая его поясницу ногами. — Ты кончал после того раза? Дрочил потом, думая обо мне, а? Спусти мне в задницу, давай, хочу все, что там накопилось, в твоих яйцах, чтобы хлюпало у меня внутри, хочу весь день потом тебя чувствовать, чтобы я посрать не мог без того, чтоб вспомнить твое лицо во время оргазма, давай, Ги! Кровь размазалась по его губам, как красная помада, и рядом с щетиной на щеках и подбородке это смотрелось не просто вульгарно — дико, Гильермо не мог отвести взгляда. Он почувствовал, как внутри, в паху, взводятся все курки, еще пару раз беспорядочно дернул бедрами и вжался в задницу Джуниора, вздрагивая от нежеланного ошеломительного удовольствия. Джуниор, будто только того и ждал, со стоном выгнулся, между их телами стало мокро и скользко. Удивительно и странно было видеть, как толчками выплескивается чужая сперма, с таким синхроном, как будто Гильермо проебал Джуниора всего насквозь и это он сам кончает ему на живот. Судя по лицу, так оно и было: черты Джуниора исказила смесь экстаза и агонии. Это было самое человечное выражение, которое Гильермо довелось видеть на этом холеном, вечно надменном лице. Он отвел с чужого лба мокрые волосы и, жадно вглядываясь в угасающую иллюзию искренности, попросил: — Скажи мне хоть одну правду о себе, хоть что-то настоящее. Он не ждал, что Джуниор сумеет удержаться от сарказма, но тот еще не успел собраться в Морелли, загнанно дышал и пялился в стену расфокусированным взглядом. — Я ненавижу свое имя, — сказал тот полушепотом. — Которое? — Все три. Джуниор, Николо и Морелли, от них за милю несет моим дядей, будто он всегда со мной, во мне, будто меня нет без него. — Я могу называть тебя как-то иначе. Морелли повернул голову, сфокусировался на нем, будто взвешивая все «за» и «против». Он молчал так долго, что стало неуместным предлагать какую-нибудь чепуху вроде «детка-конфетка», потому что он, кажется, больше не шутил. — Джей, — сказал он наконец, — имей в виду, мучачо, это имя — для близкого круга, не обтрепай его. — Джей, — повторил Гильермо, пробуя имя на вкус. Оно ложилось на язык полегче, чем «Джуниор» и «Морелли», будто принадлежало другому человеку. Уже опавший член мягко, долго выскользнул из чужой тесноты. Кожу на животе начинало стягивать, и Гильермо нехотя поднялся на ноги, чтобы сполоснуться над умывальником. Морелли... Джей потянулся, наблюдая за ним. Он молчал, само по себе это было хорошим знаком, но в тишине не получалось глушить собственный поток мыслей, а там крутилось такое, что лучше бы не соваться к этому омуту даже издалека. Гильермо трахался с племянником мафиозного босса. За деньги. С мужчиной. Да не просто мужчиной, а язвой и примадонной! И раз уж теперь предполагалось заниматься этим регулярно, стоило, наверное, раздобыть презервативов?.. — После двух раз все твое уже мое, — хмыкнул Джуниор, и Гильермо запоздало понял, что сказал это вслух. — А что, у тебя есть что-то, о чем мне надо знать? Гильермо нашел его глаза в мутном зеркале над умывальником, потом отвел взгляд. — Не знаю. Джуниор пожал плечами. — Говорят, в спидозном крыле трахаются как кролики. Когда тебе нечего терять, тебе нечего терять. Он перетек в вертикальное положение и лениво, вразвалочку подошел. Скользнул руками по бедрам Гильермо, по мокрому животу, и жар его тела коснулся спины и ягодиц, предвещая контакт. Гильермо напрягся, но придурку Морелли хватило ума не прижиматься к нему. Он умудрился сделать нечто еще хуже. Кончиками пальцев, нежно и осторожно, он провел по уже почти зажившим порезам на лопатке, самым аккуратным из всех. Вниз, вверх, вниз, вниз, вниз. — Женушка поцарапала во время секса? — спросил он беззаботно. Морелли, должно быть, учился в какой-нибудь пафосной закрытой школе. Может, даже в Европе. Наверняка умел читать римские цифры. Гильермо развернулся, пряча спину, больно ударился об умывальник. Лицо Джуниора ничего не выражало, и Гильермо подумал, что может быть, может быть тот не понял, ведь полиция не выпускала в прессу детали преступлений, но паника уже захлестнула, чувство стыда, желание смыть с себя чужие прикосновения. — Может, на второй заход, герой-любовник? — спросил Джуниор, и Гильермо не признался бы в этом никогда, но он был благодарен за то, что почувствовал себя желанным, несмотря ни на что. — Обойдешься пока. Это была демоверсия. — Ладно, — рассмеялся Джуниор и занял его место у умывальника. Приведя себя в порядок и одевшись, Гильермо помедлил у решетки. Как только он выйдет из камеры, завешенной простыней, в нем будут видеть подстилку Морелли. Джуниор по-своему истолковал ожидание, натянул майку на мокрое тело, завязал вокруг пояса рукава комбинезона и отодвинул край простыни. — Видишь там, за столиком с домино, чувак с прилизанными волосами, в черной майке? — Ваши все такие. Джуниор милостиво пропустил это мимо ушей, оттраханным он нравился Гильермо куда больше: становился покладист и не нарывался на пиздюли. — Это Фрэнки, он что-то вроде советника. Моя правая рука. Пойдем, расскажешь ему, как найти твою женушку. Он сдернул простыню с решетки, комом бросил на койку. Что ж, обратной дороги все равно уже не было. — Вон та гора мышц — Чапо, — продолжал Морелли, — он и Фрэнки — мои сокамерники, они и еще Энзо, этот сейчас шляется где-то, кучерявый дерганый парень, он, как это у вас говорят, «локо» на всю голову. Вон там, по соседству, братья Грассо и славный парень Пепперони, знаешь, почему мы его так называем? — Видел в душе. Морелли бросил на него взгляд, который можно было бы счесть как ревнивым, так и восхищенным, потом грубовато, по-собственнически обнял за шею и потянул к столику. — Фрэнки, это Гильермо Дорада, он будет здесь частым гостем. Скажи ребятам, чтобы пропускали ко мне. Фрэнки Маяле много повидал на своем веку, и он успел усвоить, что не стоит задавать вопросы, на которые не хочешь знать ответа. Он посмотрел на Гильермо, перевел взгляд на опухшую губу босса и кивнул. — Мне нужно дать денег его женщине, сегодня, самое позднее — завтра, и потом на постоянной основе, скажем, раз в неделю, пока я не скажу «стоп». Реши этот вопрос, — сказал Джуниор, придвинул стул для Гильермо, потом взял того за плечи и усадил. — До скорого, детка. Гильермо не глядя показал ему средний палец. Вечером, уже перед самым отбоем позвонила Химена. Голос ее был растерянным. — Какой-то стремный гринго в хорошем костюме приходил сегодня. Он дал мне бумажный пакет. Я испугалась, Меме, у него был такой вид... Я подумала, там пальчик Анхе или что-то такое, ну, как в кино, понимаешь? Я заглянула внутрь и там были деньги, Меме, много денег. Он ничего мне не объяснил, оставил пакет и ушел. Он знал, как меня зовут! — Тебе хватит на первое время? — спросил Гильермо, и Химена замолчала. Она молчала долго, а вокруг жужжала тюрьма, у соседнего телефона какой-то тип в бандане с кем-то ругался, чуть подальше черный, совершенно черный, как уголь, парень слезливо умолял трубку на незнакомом языке, и Гильермо начало казаться, что их с Хименой разъединили, хотя не слышно было гудков. — Где бы я ни был, кем... с кем бы я ни был, ты и Анхелика... я найду способ позаботиться о своей семье. — Что ты сделал? — спросила она. — Вам хватит этого? Он придет снова через неделю. — Мне нужно бояться? Может быть, нам уехать? — Все будет хорошо, Мена. Оплати счета и купи Анхе подарок от меня, она хотела те кроссовки, помнишь? Он подумал, что Химена, может быть, все-таки еще любит его, потому что она спросила: — С тобой все в порядке? — В полном, — ответил он, отчетливо понимая, что человек, сломанной рукой цепляющийся за ветку над рекой раскаленной лавы и попутно уворачивающийся от падающих на голову булыжников — и то имел бы больше прав на такой ответ.