Уже поздно исправляться.

Альфред никогда не считал себя мстительным. Он понимал, что не может долго злиться. Если месть была нужна на государственном уровне, то никто не спросит его, как он на это смотрит. Он также знал, что и сам бывает зол ровно настолько, насколько нужно, чтобы совершить опрометчивые поступки. Он мог выстрелить в другую нацию, он мог сильно ударить, избить.убить. Он мог, он знал как это делать правильно, как сделать достаточно больно, и как заставить понять свои ошибки. Однако он редко пользовался этим. Образ Героя казался ему сказкой. Тем не менее, вновь и вновь он пытался прослыть именно таковым. Это слишком сложно. Политики всегда делали, что хотели, даже если Альфред в корне не одобрял их решения. Он считался заигравшимся ребёнком, даже когда он переживал их всех, оставаясь внешне молодым. У Джонса появлялся опыт. Он становился всё раздражительнее, всё злее. Но всё ещё недостаточно, чтобы кому-то мстить. Он не хотел этого. Герои не такие. Возможно, проблема была вовсе не в героизме. Он просто не хотел быть, как они. Как эти старые нации, которые мечтают разодрать друг другу глотки. Они казались Альфреду зверями, и всё же он общался с ними, ибо так нужно. Он видел, как теплеет взгляд некоторых при виде него. Ему это нравилось. Он старался не видеть ненависти, сочащейся из взглядов других. В конце концов, Ал считал, что он не заслужил. Так было раньше. Сейчас же, сидя на кровати и корчась в истерике, он понимает, что его видение было в корне неверным. Он так сильно ошибался, что дышать становилось трудно, было физически больно. Герои никому не нужны. Как бы ты не поддерживал этот образ, как бы ты не старался показать, что ты не настолько плох, они и не подумают тебя послушать. Они продолжат терзать друг друга и себя заодно, молча задыхаясь в ненависти. А затем нанесут смертельный удар. Альфред изо всех сил пытается унять дрожь, не обращая внимания на немного растерянного Мэттью, убеждает себя, что так больше не может продолжаться. — Я… Нация, — шепчет он, отнимая руки от волос. Альфред пустым взглядом смотрит на свои разодранные запястья, поворачивает руку, разглядывает стёртые пальцы, — Я не человек. Верно. Не человек. Франклин повторяет это вновь и вновь, сжимая руку в кулак. Стирает слёзы. Они снова текут, он не может это контролировать. Плевать. Кое-как он поднимается с кровати. — Ал! Куда ты? — Мэттью хватает его за локоть. Америка дёргается в сторону, поджимая губы. — В ванную, — чёрт, Ал знатно сорвал голос. Пусть. Плевать. Больше Канада не останавливает его. Уже в ванной Джонс позволяет себе тихо всхлипнуть, качает головой, впиваясь ногтями в кожу ладони. Он должен прекратить рыдать, как последняя тряпка. Ему нужно засунуть свои чувства как можно дальше. Они никому не нужны. Тем более ему самому. Америка хочет, чтобы они исчезли, навсегда пропали, может, он хотел бы даже совсем избавиться от них. Так было бы проще абсолютно всем. Чем меньше он чувствует, тем больше повинуется. И тем удобнее окружающим. Ведь Альфред вовсе не герой. Да и не человек, к тому же. Он включает душ и опирается спиной на стену душевой кабинки, садясь. Подставляет лицо каплям, закрыв глаза. Невольно он вспоминает бесчисленные дожди, под которые приходилось попадать, в том числе во время войн. Вспоминает, как сидел в траншеях или наоборот находился рядом со своим правительством, со своим президентом, а дождь всё капал. Сколько людей довелось убить? Америка не может сосчитать. Он стрелял бесконечное количество раз, стрелял, когда бы то ни пришлось, потому что таков был приказ. Где были тогда эти чёртовы чувства? Почему он чувствовал раскаяние только после непосредственно убийства? Иногда так требовала ситуация, а иногда он сам был слишком зол, чтобы жалеть этих глупых людей. Хотя Альфред и сам был не лучше в то время. Они следовали приказам — он тоже. В их крови играл адреналин — он также был им движим. Они винили себя всю оставшуюся жизнь. Как и он. Альфреда уже постигло наказание за жалость. Пора покончить с ней. Даже если поначалу он не считал возмездие заслуженным. Даже если прямо сейчас хочется взять бритву и попробовать закончить всё это. Нет. Ни в коем разе. Штаты пытается держать в голове, что ему нужно жить, нужно приносить пользу. Помогать править страной. Доносить голос народа до власть имущих. Бесполезно. Это всё бесполезно. Даже сейчас его мысли больше похожи на мысли ребёнка. На мысли безнадёжного идеалиста в розовых очках. Разве для европейцев он не таков? Да даже если он убьёт кого-нибудь из них, они лишь рассмеются. Так уж получилось, что он появился гораздо позже остальных, а достиг их уровня гораздо быстрее, даже «перерос» некоторых из них. Альфред невольно ударяется головой о стену. Вода попадает в глаза, рот, нос. Он тратит её совершенно неправильно. Ладно, хотя бы смывает кровь. Сидеть больно. Стоит зажмуриться, как перед глазами появляются силуэты. Силуэты тех, кого он убил и кого ранил. Не только физически, само собой. Почему-то со словом «насилие» Америка всегда ассоциировал не войны, нет. Кризисы. Особенно Великую депрессию, возможно из-за того, что он сам чуть не умер и сильно болел. Может, потому что тогда ненависть и опасения на его счёт достигли апогея. Сейчас прошло уже столько времени, а они всё ещё вспоминают это. О чём-то данный факт да говорит. По сути, для остального мира он всегда был опасностью. Так уж они его воспринимали. Европейцы, латиноамериканцы, весь мир… И в том числе Мэттью. Пора остановиться. Ничего нового не происходит. После душа Альфред идёт на кухню, вытирает волосы. Он всё же взял прямо из ванной какие-то домашние шорты и довольно чистую футболку. На кухне находится аптечка. Обрабатывать такие раны самому непривычно. Хотя бы Канада не приходит на кухню — и на том спасибо. Америка обрабатывает свою нижнюю часть тела и пару особенно болезненных укусов, мажет уже проступившие синяки, выпивает обезболивающее, внезапно заболела голова… и всё — молча. Он не понимает, почему Мэттью решил больше его не трогать, пусть и радуется этому. Взгляд падает на стол, где стоит кружка с какао. Альфреда снова начинает трясти, он берёт в руки чашку и подходит к раковине, выливая туда напиток, затем моет чашку и убирает её как можно дальше. С глаз долой. Чтобы не напоминать себе лишний раз о том, что произошло. Следом он моет руки и, наконец, останавливается посреди кухни. Делать больше нечего. По-хорошему, нужно поспать, восстановить силы, а также найти себе нижнее бельё и нормальную одежду, но идти в комнату брата сил нет. Здесь у него была и своя, поэтому он направляется туда. Там, наверное, ужасно грязно. В конце концов, Ал там не ночевал уже больше года, они с Мэттом чаще всего спали в одной кровати. Больше не будут. Очередная не менее глупая надежда, такая же, как та, из-за которой он сюда приехал. Альфред надеялся получить поддержку. Мэтт прав — Джонс до невероятного тупой. В комнате неожиданный порядок. Кровать застелена новым бельём, в шкафу висит чистая одежда, на столе стоит старый ноутбук, а на стенах висят фотографии. Джонс сглатывает скопившуюся в горле слюну и прикрывает дверь, даже не запирая. Уж если Мэттью захочется снова до него добраться, то никакие замки его не остановят — в силе они были почти равны. Слегка пошатнувшись, Ал идёт к столу, вглядываясь в фотографию на стене. Она была сделана прошлым летом, на его День Независимости. Альфред закусывает внутреннюю сторону щеки и быстро отворачивается. Он действительно ощущает себя тупицей, дураком, идиотом. Как он вообще смел думать, что у него могут быть друзья и семья? Всё казалось таким искренним. Все эти вопросы о его самочувствии, шутки, веселье… Сейчас же оказалось, что всё это было банальной ложью. Фальшью. Альфреда потряхивает. Он прислушивается к звукам за дверью и слышит тихое сопение в соседней комнате. У Мэтта совсем нет брезгливости, если он уснул на той кровати. Пусть. Может, пока Ал был в душе, он уже сменил бельё. Франклин открывает шкаф и роется в стопке сложенной одежды. Видимо, Мэтт всё же готовился к его приезду. Где-то в сердце кольнуло, но Альфред это игнорирует. Всё. Больше никогда не надеяться на кого-либо, кроме себя. Себе он нужен всяко больше, чем кому-то другому. Даже «семье». Натянув футболку с мультяшным рисунком и нормальные, чистые, не запятнанные боксёры, Джонс находит пару домашних штанов и ложится на кровать. Тут же переворачивается на живот и руками пробирается под подушку, тяжело и рвано дыша. Справляться с таким состоянием дольше просто невозможно. Боль и обида навалились на него разом, затмевая разум. Альфред пытается не плакать, убеждает себя, что это заслуженно, но оттого лишь горше. В горле встаёт ком. Вновь мерещится этот солёный привкус. У него нет сил сдерживаться.

***

Мэттью просыпается от странного оживления за стеной. Он трёт глаза и поднимается на руках, оглядываясь. Он спал на голом матрасе, на подушке без наволочки. Грязные простыни валяются у кровати. Мэтт прислушивается и понимает, что Альфред плачет. Первой реакцией было раздражение, однако затем оно сменилось чем-то странноватым, похожим на… сочувствие. Канадец прогоняет его и поднимается с кровати, стараясь не шуметь. Он подбирает с пола белье и несёт его в ванную, чтобы скинуть в угол и выйти. С этим он не хочет разбираться, не сейчас. А теперь — в комнату Ала. Стоит зайти, как он замолкает и притворяется спящим. Уильямс не возражает, в конце концов, это никаким боком не мешает. Он садится на кровать к брату и гладит по плечу, ощущая, как под ладонью Альфреда пробирает дрожь. Но Ал не смеет двигаться с места, лишь напрягается и рвано всхлипывает. Его светлые брови нахмурены, он слишком сильно кусает и без того изодранные губы, чтобы не разрыдаться. Мэттью беззвучно усмехается. Братец думает, будто он ничего из этого не видит. Вреда Мэттью не собирается причинять. Он просто ложится рядом с ним, забираясь под одеяло, и прижимает к себе, обнимая поперёк груди. Паника американца усиливается, Канада видит, как он распахивает глаза. Мэтт не понимает, почему Альфред не пытается отбиваться или отстраниться. Впрочем, его это и не касается. Пусть Альфред и трясется, он всё ещё тёплый. Теплый по-родному. Уильямс неосознанно прижимает его ближе и почти удивляется, чувствуя бинты. Он утыкается носом в шею Ала, буквально ощущая, как от него разит страхом. Альфред действительно боится его. Почему же это не радует? Мэттью недовольно рычит себе под нос и переплетает их с Альфредом пальцы. Он мгновенно чувствует и бинты на его ладонях, и разодранные от отчаянных попыток освободиться пальцы. Все касания ощущаются уже не так. Ал не льнёт к нему, не обнимает его, не говорит с ним. Он просто лежит рядом и в панике смотрит в стену, боясь даже пошевелиться. Канада следовал своему глупому, может, даже детскому желанию отомстить. Он понимал это, когда насиловал Альфреда, когда заставлял его слушать и смотреть, что с ним делали. Он действительно хотел напугать Джонса, показать, что американец на самом деле слаб и глуп. У Мэтта получилось, но радости он не чувствовал. Это уже не тот Альфред, не его Альфред. Его Ал не плачет, закрывая рот руками, лежа рядом с ним, и не заходится в нервной дрожи от любого неловкого движения. Он не шипит сквозь зубы, когда Мэтт прижимается ближе. Даже уснув рядом с ним, Мэтт знает, что глаза Америки не закрыты. Брат явно не спал, всю ночь он дышал неровно и ворочался, стараясь незаметно выпутаться из оплетающих его рук. Стоило Уильямсу слегка рыкнуть на Альфреда в раздражении, и он застыл, не издавая больше ни звука. Только под утро дыхание американца стало ровнее и он заснул чутким сном. Утром Мэттью поднимается и открывает занавески, впуская в комнату солнечный свет. Ал мгновенно открывает глаза и тихо болезненно вздыхает, когда пытается сесть. И снова смотрит на Мэтта этим взглядом, полным разочарования и усталости. — Есть будешь? — спрашивает канадец, оглядывая комнату. Ал молча качает головой и кутается в одеяло, пытаясь скрыть каждый миллиметр его тела. — Тебе нужно есть, — настаивает Уильямс, подходя ближе, — Ты очень худой. Нездорово худой. — Не умру, — апатично отвечает Ал, пожимая плечами. Мэтт тяжело вздыхает и отмахивается. Он идёт на кухню, чтобы всё равно им обоим сделать завтрак. Завтра его день рождения, потому он решает сделать панкейков, да побольше. Этот процесс так привычен, что Мэтт делает это на автомате, включая музыку. Для этого он использует старенькое радио. Играют ничего не значащие для него хиты, однако они хорошо заменяют обычно болтающегося рядом Ала. Просто замечательно заполняют тишину. Некоторым песням Мэттью даже подпевает, раскладывая панкейки стопками по двум тарелкам. Запах уже сводит его желудок с ума, хочется поскорее попробовать их, но канадец терпеливо продолжает своё дело. Когда он наконец-то заканчивает, то ставит одну тарелку на место Ала, другую — на своё. Достаёт множество сиропов и соусов, сахар, ставит чайник и зовёт брата: — Ал, иди есть! Ответа поначалу не следует. Затем он слышит шаги. Ал заходит на кухню, хромая и болезненно вздыхая от каждого шага. Он, всё же присаживаясь за стол, хмуро смотрит сначала на брата, затем — на еду. Под пледом, покоящимся на плечах Альфреда, торчала свежая футболка, так как вчерашняя пропотела насквозь. — Тебе холодно? — недоумевает Мэттью. — Да, — тихо отвечает Ал. — Что-то ещё? — на самом деле, Уильямсу нет особого дела до того, как себя чувствует Альфред. Или, по крайней мере, он себя в этом убеждает. — Живот болит, — Альфред ворошит еду вилкой, — и голова. Не хочу есть. — А..? — Да, там тоже. Я уже привык. За столом повисает тишина. Мэттью тяжелым взглядом наблюдает за братом, который всё же пытается есть. Альфред больше не сыплет кучу сахара на панкейки и не использует ни единого сиропа, он просто ест их в «первозданном» виде, пустыми. С одной стороны, это хорошо. А с другой… Мэтт поджимает губы, заметив на шее брата свои укусы и засосы. Невольно вспоминаются слёзы, текущие из ныне пустых поблёклых глаз, и задыхающиеся мольбы и извинения. Покачав головой, Мэтт наконец и сам приступает. Пьёт зелёный чай, затем спохватывается и наливает уже Алу. С ромашкой. Ставит чашку перед ним, садится назад, и наблюдает. Стоит Франклину коснуться чашки, как он тут же отдёргивает руку, резко вдохнув. Слишком горячо для его стёртой кожи. Некоторое время он сидит молча, сильно горбясь, затем опасливо берёт чашку обеими руками и делает большой глоток. Затем ещё и ещё, пока не выпивает всё, лишь затем ставит её назад, чтобы не пришлось брать снова. Джонс очевидно измучен из-за короткого сна. Мэттью уверен, что виноват в этом точно не он. Канадец дал брату всё, что мог: объятия и тепло. Он не оставил его в одиночестве. Разве это его забота, что Альфреда это только сильнее напрягло? Нет. Уже устав себя оправдывать перед самим же собой, канадец доедает последний панкейк и поднимается, с грохотом отодвинув стул. Альфред дёргается и резко вдыхает, тут же закашливается. Его дёрганье усилилось. — Ал, может, я тебе обезболивающее дам, а? — с сомнением протягивает Мэттью, хмурясь, — Или мазь наложу. — Н-нет! — глаза Альфреда наконец теряют своё апатичное выражение, теперь они наполнены паникой, — Й-я сам. — Хм, — Мэттью пожимает плечами, — Ну раз ты так так говоришь, то я тебе поверю. Если что-то понадобится — я в комнате. Ясно? Лишь когда следует лёгкий, почти незаметный кивок, Канада покидает комнату, почему-то остановившись у двери на несколько секунд. Он словно ждёт чего-то, прислушивается и, решив, что ему показалось, идёт дальше. Через несколько минут раздаётся громкий и наглый стук в дверь. — Открывай, эй!