Уже поздно исправляться.

Эта калитка. Она всегда открывалась так медленно и с раздражающим скрипом, словно в фильме ужасов? Потому что именно так она открывается сейчас, когда Альфред толкает её вперёд. Не заперто. Корея и Япония их ждут. Они, стоящие на крыльце, сразу же попадаются в его поле зрения. Вероятно, услышали, как хлопали двери машины. Американец оглядывается на Хенрика, а тот ободряюще ему улыбается, словно не посылает на верную смерть. Почему он так улыбается? — Альфред! — первым, естественно, подскакивает к нему Су, беспокойно оглядывает и порывается взять его за руку, но Альфред дёргается назад, избегая прикосновения. — Ты так тепло одет! Тебе не жарко? Тут его взгляд останавливается на шее Америки. Кореец поджимает губы и прикусывает губу, стараясь не ляпнуть лишнего. На пару секунд в его глазах появляется гнев, однако вскоре исчезает. Ён больше не пытается коснуться друга, отходит в сторону, неуверенно переводит взгляд на застывшего на месте Японию. — Проходите, вы, наверное, устали с дороги, — отстранённо говорит Кику, быстрым шагом возвращаясь в дом. Ни Америка, ни Корея не двигаются со своих мест. Они застывают, глядя друг на друга неверящими взглядами. Альфред открывает рот, собираясь хотя бы его поприветствовать, однако осекается. В груди разрастается мерзкое чувство опасности, склизкое, посылающее мурашки по всему телу и холодящее позвоночник. Это почти больно. Перед глазами печальный разочарованный взгляд ЁнСу. От этого воспоминания американца даже начинает подташнивать, кружится голова, однако он не подаёт виду. Он сдвигается с места и медленно, словно зачарованный, направляется к веранде. Его встречает котёнок, мгновенно оказавшийся у его ног и мурчащий откуда-то снизу. Наверное, это единственное существо в этом доме, которое точно не причинит ему боли. Тихо. Никто ничего не говорит, хотя Су и открывает рот пару раз, вдыхает, но ничего не произносит. Альфред полагает, что ему просто совестно, хотя его вины в произошедшем нет. По крайней мере, сам Америка так не считает. Он сам нарвался, надо было извлечь урок из произошедшего. Надо было думать головой, как сейчас, когда Япония ставит перед ним чашку кофе. Не чай, и на том спасибо. Однако почему-то Альфред уверен, что там снотворное. Он не пьёт, лишь неуютно оглядывается и осторожно садится на стул, слегка вздрагивая. Больно. — Пей, не бойся, — говорит Хонда, не спуская с него глаз. — Не хочу, — хмыкает Америка, смотря в чашку и только в неё. — Ещё не хочу спать, знаешь ли. — О, Альфред, нет… — пытается возразить Корея, эмоционально взмахивая руками. — Не верю, — кратко оповещает их обоих Штаты. Он поднимает всё ещё крутящегося под ногами котёнка на свои колени и поглаживает его по спинке. Животное тихо мурчит, буквально вибрируя от этого всем своим маленьким тельцем, и ластится. Это успокаивает. Хоть какое-то спокойствие в этом месте, полном напряжения и неловкости. Им всем есть, что сказать друг другу, однако никто не произносит ни слова. Альфред и вовсе не хочет разговаривать сейчас. Он хочет отдохнуть, успокоиться, прояснить голову и понять, что делать дальше со своим жалким существованием. — Я пойду, — тихо говорит он, поднимаясь и бережно прижимая своего спутника к груди, словно тот может спасти его от внешнего мира. — Я хочу отдохнуть. — Альфред, погоди! — мгновенно подскакивает кореец, хватая его за рукав и заставляя Альфреда застыть на месте. — Отпусти, — шепчет он, медленно вырывая руку из чужого захвата, но Корея хватает его вновь, за плечо. — Су, отпусти меня. — Нам нужно поговорить, — настаивает Корея, пытаясь заглянуть ему в глаза, несмотря на все попытки последнего отвернуться. — Сейчас. — Я не хочу! — громче говорит Штаты. Чувствуя, как громко бьётся его собственное сердце, Джонс наконец вырывается и отходит подальше, стараясь успокоить сбившееся дыхание и унять дрожь. Как часто он это говорил? И сколько раз его слушали? — Ал, Ал, тише, всё хорошо, — наконец подключается Хенрик, нервно переводя взгляд с Кореи на Америку. — Су, отойди от него. Не лучшее время, чтобы удерживать его силой. — Тогда мы никогда не узнаем, что произошло! — почти кричит кореец и дёргает Штаты на себя. — Альфред, не избегай этой темы. Однажды всё равно придётся. Кот спрыгивает с его рук, а он стоит, застыв на одном месте, не шевелится и смотрит в пол. Джонс не хочет говорить об этом. Он просто хочет отдохнуть и почувствовать себя дома, в безопасности. Видимо, не судьба. Он провожает котёнка грустным взглядом и поднимает глаза на Има, тут же отшатываясь к стене. Ему не нравится этот взгляд. Кореец злится, злится на него, и будет требовать ответов, пока не получит их. А ещё он слишком близко, Альфред чувствует его дыхание, чувствует тепло его тела и боится пошевелиться. Тупой животный страх сковывает, так что он просто не способен говорить или вырываться. — Опять молчишь? — зло хмыкает Корея. — Я… — начинает Штаты, тяжело сглатывая. — Отпусти меня. — Нет. — Не трогай меня, чёрт тебя подери! Прежде чем Альфред понимает, что делает, он с силой отталкивает от себя друга и прижимается спиной к стене, чувствуя, что весь дрожит. ЁнСу спотыкается, падает на пол и тихо ойкает, поднимаясь на локтях и смотря на него с видимым замешательством. Япония помогает ему подняться, и он не противится, не сводя взгляда с американца. Джонс чувствует, что все пялятся на него, и ему хочется исчезнуть из чужого поля зрения, просто чтобы они не смотрели на него так, словно он сумасшедший. По крайней мере, никто больше не пытается его трогать. — Альфред, послушай… — успокаивающим тоном начинает Хенрик, держа перед собой руки. Америка чувствует, как страх перерастает в злость. Злость и ярость, бессильные и бесполезные. Он умом понимает, что они хотят помочь ему, однако эмоции не дают покоя. Ему не дают покоя воспоминания, которые просыпаются от одного лишь взгляда на Японию; вина, которую он чувствует, когда видит, как Су потирает локоть, смотря на него исподлобья; беспомощность при виде Хенрика, который так сильно не хочет его пугать, что держит руки на виду. — Нет… — выдыхает он, — Нет, это вы послушайте меня! Я не просил о помощи. Я не просил, чтобы вы относились ко мне, как к малолетнему ребёнку и орали друг на друга за несуществующие ошибки в отношении ко мне. Ничего не изменилось. Ничего! Да, меня дважды трахнул мой брат и ещё 8 человек. И что? Это всё хуйня. Я был на войнах, я убивал, меня убивали, я уже совершал ошибки, я уже поплатился за них, и я никогда не просил вашей помощи! Я способен справиться сам. — Альфред, успокойся! — просит Япония, и Америка видит в его глазах ужас. — Нет, не успокоюсь! Не успокоюсь, потому что я заебался молчать. Вы хотели узнать, что произошло, да? Так слушайте! Су наорал на меня, я сбежал. Я хотел найти безопасное место. Это, блять, всё. Я решил поехать к Мэтту, всё равно он ждал меня на свой день независимости. Я приехал, он трахнул меня. Окей? Окей. Вот это, — в слепой ярости Альфред дергает вверх свои рукава, резкими движениями избавляется от бинтов, — от кандалов. Он избивал меня плетью, а потом трахал под звуки той записи, сделанной на собрании. И я смотрел, и я видел, я слышал себя, я… Я умолял его о-остановиться. Он, он заставил меня возбудиться, я… Голос Альфреда срывается, он сползает по стене на пол и закрывает лицо руками, не в силах сдерживать слёзы. Его трясёт, перед глазами лицо брата, его собственное лицо на том собрании, его слова, собственные стоны, звуки ударов плети, вспоминается ещё и ремень. Дышать слишком сложно, слишком сложно не дёргаться и не сжиматься в комок, слишком сложно не желать своей смерти. — Альфред, хэй… — Хенрик осторожно касается его плеча, он вновь отшатывается, падает на пол и отползает, вспоминая ту сцену, что сам устроил в коридоре. — Н-не трогайте меня! — он поднимается на ноги, несмотря на дрожь и то, что колени подгибаются. — Хватит. Я не хочу, не хочу так жить. Я знаю, что я проебался! Я знаю, что я мудак и что мне место в аду, я знаю, что я шлюха. Хватит делать вид, что это не так. Хватит! Я так устал от этого. Я просто хочу жить как нормальный человек, как дееспособная нация. Я пиздец слабый, я в курсе, но хватит делать вид, что я какая-то хрустальная ваза. Я успокоюсь. Я это переживу! Это не сложнее кризисов, не сложнее войн и терактов. Я способен справиться сам. Не справлюсь — сдохну, вот и всё. И никому не будет дела! Никому. Хватит притворяться, что я я имею для вас хоть малейшее значение, я так устал от этой лжи и от притворства. Что в том кофе? Наверняка снотворное. Я опять поверю вам и опять буду не прав. Конечно, это ведь так просто, усыпить меня! Сковать, избить, изнасиловать… Почему бы сразу не убить? Может, на этот раз сработает. Всем будет проще! На минуту воцаряется тишина. Альфред дышит тяжело, быстро, из его глаз текут отчаянные слёзы, он едва стоит на ногах и задыхается в собственных воспоминаниях. Все смотрят на него с шоком и ужасом, с какой-то непонятной ему жалостью. Чувствуя, что он вновь способен говорить, Штаты продолжает, теребя в руках снятые окровавленные бинты: — Это так просто. Так просто взять и заставить меня что-то сделать. Так просто заставить меня верить, заставить меня прощать и просить прощения. Так просто заявиться ко мне в дом после того, как выебал меня, и попросить прощения, словно это можно простить! Но я простил, я думал, что, может, перестану чувствовать это одиночество, что смогу привыкнуть к этой мысли. Как просто было тогда жить и думать, что я реально кому-то важен. Какая чушь, да? Никому я не сдался, вам всем что-то от меня нужно. Ты, Хенрик, из-за всей этой хуйни со своими братьями не можешь смириться с тем, что тебе больше не о ком заботиться. А ты, Су, просто хочешь чувствовать себя полезным, срывать свой гнев и делать вид, что ничего не было. Я не знаю, что привело тебя сюда, Кику, но наверняка это тот миф о благородстве, ты ведь так благороден, что способен вернуться и загладить свою вину. Только это, блять, так не работает! Хватит притворяться, что вам есть до меня дело. Никто не перебивает его, однако теперь они смотрят куда угодно, кроме как на него. Альфред понимает, что он прав, и ему хочется нервно смеяться и плакать. Горесть правды заставляет его с новой силой захлебнуться в рыданиях. Злость проходит, остается лишь безнадежность, приправленную обидой. — Я просто… Я хочу вернуть то, что раньше было. Я хочу вернуть свою н-наивность, своих «друзей», свою «семью», когда ничего ещё не случилось, когда я мог жить без мыслей о том, что я причиняю всем только боль, и сейчас пришла пора платить за это. Знаете что я понял, пока мы сюда ехали? Нет безопасного места. Просто нет! Где бы я не был, меня найдут, если захотят. Как это сделал ты, Су. Я просто… Я хочу понять, я хочу знать, за что? Что я сделал, чтобы заслужить это? Должна быть причина! Хотя бы одна! Какая именно? Кризис? Войны? Политика? Те грёбанные долги? Это… Это не причина, не причина, н-не причина… Нельзя, нельзя так п-поступить только и-из-за этого… Только… Я… Я не могу. Я не могу так жить. Почему? Почему это должно было произойти? П-почему все сразу? Ч-что я сделал? З-зачем так… Со мной? Наконец он не выдерживает и падает на колени. Перед глазами плывёт, в горле ком, в животе тугой узел, словно его сейчас вырвет, а мысли все не уходят. Ответов нет. Альфред смотрит на свои трясущиеся руки, видит, что по ним течёт кровь. Кажется, он впился ногтями в ладони. Боль не чувствуется за слоями обиды, паники и злости. — Всё… Ч-что я делал было б-бесполезно? Я… Мои боссы… Я… Я так хотел с-сохранить те хрупкие с-связи, что у меня были… Хотел ч-чувствовать себя л-любимым. Тупой, глупый, дурак… — Альфред закрывает руками живот, жмурится, сгибаясь в три погибели, пока не утыкается лбом в пол. — Я хочу всё н-назад! Я хочу жить как р-раньше… Как я должен с-смотреть им глаза? Я так устал рыдать по поводу и б-без, так устал ш-шугаться всего подряд… Это в-ведь глупости, я ведь д-должен просто смириться и жить дальше, но я… Я н-не могу! Я не могу… П-почему я такой б-блядски слабый? Тупой, слабый, лгущий, шлюхов-ватый, беспомощный. К-каким образом этого не п-произошло со мной раньше? Я ведь з-заслужил! Он чувствует чью-то опасливую ладонь на плече и сжимает руки на своих боках сильнее, до синяков, поджимает губы, сжимает челюсти. Усталость. На мгновение кажется, что он ничего больше не чувствует, что эмоции кончились, что он может наконец заткнуться и перестать давить на жалость, однако его голову поднимают, в потемневшую синеву смотрят глаза японца, и его захлёстывает с новой силой. Альфред разжимается и хватает его руками за плечи, всматривается в его почему-то такие грустные глаза, пытаясь найти ответы на все вопросы. За что? За что с ним так? Ему так хочется выговориться, избавиться от всей боли, от всего ужаса пережитого. — О ч-чём ты думал, когда делал это со мной? О чём, Кику? О чём ты думал, когда Мэтт избивал меня, а ты трахал мой рот? Почему… П-почему я даже не п-подозревал, что вы хотите сделать это со м-мной? Это же не могло быть спонтанное решение… Не м-могло. Я… П-почему? Я так д-доверял тебе, Мэтту, я д-доверял Артуру, Ф-францу, я в-верил, что вы за м-меня… Я так н-надеялся, что мне помогут. Я… Я так хотел, чтобы всё просто прекратилось, чтобы вы о-отпустили меня, чтобы б-боль ушла, чтобы вы не з-заставляли меня говорить всё э-это, чтобы не заставляли д-двигаться навстречу… Я… Т-так хотел, чтобы боль заменила это ебучее удовольствие, я… Так хотел с-сдохнуть. Я хочу. Я хочу сдохнуть. Я хочу и-избавиться от этого о-ощущения. Так… О, о чем ты д-думал? — Альфред, пожалуйста, у тебя кровь… — едва слышно шепчет Хонда, опуская взгляд. Альфред понимает, что слишком сильно сжимает его плечи, но не отпускает. Ему хочется заставить его чувствовать эту боль, заставить его понять. — О чём ты д-думал, Кику? Я… Потом… Н-не видел тебя. Г-где ты был? П-просто сидел и наблюдал, как меня т-трахают во все щели? П-почему? Почему ты позволил это? Почему… Почему это позволил я? Я т-так виноват, я… Не имею права ж-жаловаться. И говорить. Я не имею права. Л-лучше бы остался немым, навсегда, было бы с-спокойнее, может, безопаснее… Н-никаких документов. В чём именно моя в-вина перед тобой? Что т-толкнуло тебя на это? — Альфред, я не знаю, — пристыженно говорит Кику. — Я не знаю, почему я делал это. Я… Не думал. Я не думал, что тебя это так заденет, что тебя это так сильно сломает. Я вообще ни о чём не думал, это был инстинкт, к тому же, кто знает, что было бы, если бы я этого не сделал. Я не хотел ранить тебя. С губ Америки срывается истеричный смех, он отталкивает японца и поджимает под себя ноги, сжимая руками свои волосы. Он снимает с себя очки, всё равно ничего не видно, сжимает их в руках, зная, что не сломает, а затем со всей силы бросает их в стену, тут же сотрясаясь от боли и сжимая руками ткань на груди. — Не хотел. Не думал, — всё ещё смеясь выдыхает Альфред, качая головой. — Не хотел ранить меня. Это… П-просто смешно. Я… Н-настолько жалок, что ты об этом не д-думал? Что ты не думал, как сильно я хотел бы, ч-чтобы это остановил хоть кто-нибудь? Но всем… Б-было плевать. Вы… Я… У тебя даже была ёбанная с-смазка! Т-ты предложил это! Т-Техас… Вы… Это же часть меня. Это б-было так больно. Ч-что я должен был с-сделать, чтобы остановить э-это? Как я должен был кричать, ч-чтобы вы поняли? Я… Так виноват п-перед вами… Даже перед чёртовым Р-Рашкой. Это не могло быть спонтанным решением. Не могло! — Мы не планировали этого, — качает головой Япония, больше не рискуя приближаться. — Мы не знали, что ты не читаешь документы. Мы не думали о том, как ты виноват перед нами, или как мы виноваты перед тобой. Разум отключился, Альфред. Ты не виноват. — Н-нет, я виноват! — кричит Штаты и тут же кашляет, сильно сотрясаясь и едва успевая даже дышать. — Я виноват. М-мне жаль. Т-так жаль. Я… Д-должен был попросить п-прощения. Я должен был молить о прощении, я должен был загладить свою вину, я должен был быть полезным, я… З-за что? За что вы наказывали меня? Чем я заслужил это? Почему вы… не могли просто застрелить меня? Зачем вы з-заставили меня д-делать это? За что? Силы окончательно кончаются, и Альфред замолкает. Он всё ещё плачет и не может оторвать взгляда от пола, не чувствуя в себе сил даже банально сдвинуться с места. В его руки суют кружку кофе. Вокруг звучат чужие голоса, но он не может разобрать интонаций или слов, слишком расфокусировано внимание. Его заставляют привалиться спиной к стене, а он уже даже не может дёргаться от их касаний. Кофе согревает руки, даже несмотря на то, что сам напиток уже холодный, пусть и всё ещё сладкий. Но вкус не тот. Веки вскоре начинают тяжелеть, хочется смеяться до очередной истерики. Он оказался прав. Ведь, в самом деле, усыпить его гораздо проще, чем убедить. Прежде чем уснуть, он чувствует, что по щекам катятся большие горячие слёзы. Разве это должно быть так больно?