Уже поздно исправляться.

Тени. Нет, разве это тени? Силуэты. Силуэты вокруг. Окружают его, приближаются и отходят, заставляют постоянно оглядываться. В глубине души Альфред понимает, что они не могут коснуться его, но паранойя не отпускает. Здесь что-то не так. Что-то ужасно, невероятно не так. До боли знакомые силуэты. Они что-то шепчут, но он не может этого услышать. Приходится напрягать слух, но это всё равно не приносит никаких результатов. Раздражающий нервы шёпот, какие-то обрывки фраз. Когда силуэты окружают Альфреда кольцом, из-за которого не видно света, он наконец слышит их голоса. Эти слова, до боли знакомые… Но где он их слышал? Место внезапно меняется. Силуэты превращаются во вполне осязаемые страны. Мэттью, Артур, Иван, Людвиг, Ловино, Феличиано, Франциск, Кику, Яо. Напряжение перерастает в ужас. Почему он не может двигаться? Альфред пытается подняться с пола, но понимает, что не может. Опять связан. Дыхание перехватывает. Они смотрят на него дикими голодными глазами, облизываются. Нет. Нет-нет-нет-нет. Их руки повсюду. Они трогают его, где только захотят, не слушая возражений, не замечая ужаса, который поглощает Ала с головой. Почему? Почему это опять происходит? Альфред плачет, трясётся, пытается сжаться в комок, но чужие руки держат его, вынуждая оставаться открытым для их взоров. — П-прекратите! — просит он, зная наверняка, что они не остановятся от его жалобной мольбы. Никто никогда не останавливается. — Идиот… — шепчет Англия. Где его руки? Альфред даже не может различить, они все одинаковые: серые, с длинными ногтями, что оставляют за собой красные полосы. — Мудак, — добавляет Канада, проводя своими когтями по его щекам. — Подстилка, — хихикает над ухом Россия. Слишком много рук. Так не должно быть. Он не допустит этого опять. Америка вырывается, кричит, пока его рот не затыкают. Больно. Боль разрастается по всему телу и не даёт прекратить отчаянные попытки выбраться. Царапины начинают кровоточить, он весь в крови, он задыхается в ней, она подступает к его горлу. Боже, за что?! — То, что с тобой сделали — абсолютно верно, — говорит Кику прямо ему в лицо, заставляя дёрнуться. «Нет!» — пытается сказать Джонс, но не может даже открыть рот. Кажется, он чувствует что-то внутри. Перед глазами темнеет, дышать всё сложнее, приходится сражаться за каждый вдох. — Ты заслужил, — поддакивает Германия. Такие резкие движения. Кто это делает? Зачем так жестоко? Альфред не может даже поднять голову, такое чувство, что он срастается с полом, на котором лежит. Всё как в тумане. — Ты заслужил наказания, — добавляет Китай, впиваясь когтями ему в бёдра. А может это и не он. В любом случае больно. Альфред пытается хотя бы повернуть голову, ничего не видя за пеленой слёз. В зале так темно. Это бы пугало, если бы он уже не был в подобном положении. Кто-то бьёт его. Кажется, пинает. Кажется, он чувствует ещё и ремень, бьющий по внутренней стороне бёдер. Он уже не может даже извиваться, совершенно не способен как-то закрыться, только вздрагивать от резких ударов. Голоса уже накладываются друг на друга, он не может услышать ничего чёткого. Они царапают его всё сильнее, кровь течёт ручьями. В голове крутится глупый вопрос, откуда у него вообще столько крови. Он уверен, что Англия зашивает его рот. Ужасная боль распространяется по всему телу, он умоляет позволить ему выбраться, спастись. Это слишком. Слишком для Альфреда. Они говорят про наказание, наказание за все грехи, за всю причинённую боль, а он уже не может возразить, только мычать и пускать слёзы боли. — Жалкая истеричка, — бросает откуда-то издалека Романо. Нет, он не такой. Они не правы, они все не правы. Хочется закрыть уши руками, только бы не слушать, как они оскорбляют его, при этом облапывая всё тело, причиняя боль. Уже нет сил возражать. — Альфред! — а вот этого голоса здесь не должно быть. Внутри всё холодеет. Хенрик. Что он тут делает? Он ведь был так добр к нему… Что он делает в этом ужасном месте? Неужели пришёл помочь? Неужели на этот раз он сможет спастись? — Ал, очнись! — кричит датчанин, а Джонс чувствует, как кто-то бьёт его о пол спиной. — Очнись! Нет, он пришёл не спасти. Он, как и все остальные, кричит и дёргает его, заставляя щуриться. Голова болит. — А! — вскрикивает Джонс, подскакивая на кровати. — Слава богу… — выдыхает Хенрик. Альфред медленно поворачивается к нему, нависающему над ним. Дания держит его за плечи, смотрит прямо в глаза почти сумасшедшим взглядом. Штаты чувствует, как внутри всё холодеет. В горле ком, а когда он открывает рот, чтобы попросить отпустить, он понимает, что не может. Это бесполезно. Бесполезно просить. Судя по всему, сейчас глубокая ночь, значит никогда не спасёт его, даже если он закричит. Вспоминается, что наверху спит Япония. От этой мысли становится ещё хуже. — Ал? — тихо спрашивает датчанин, внезапно одёргивая руки, — Боже, прости, я просто хотел разбудить тебя. — П-просто сделай это, — шепчет Альфред, жмуря горящие от слёз глаза. — Что? Что сделать? Кажется, Хенрика выбивает из колеи подобное предложение. Ал только вздыхает, чувствуя, что весь трясётся. Сколько он уже плачет? Неужели очередной кошмар? Он даже не пытается вытереть слёзы, зная, что это бесполезно. Он ждёт, что сейчас Хансен сделает что-нибудь: зажмёт его рот, схватит за руки или бёдра. Неважно, что он сделает. Однако никаких действий не следует: Дания смотрит на него огромными от ужаса глазами и не шевелится, словно увидел призрака. — Ал, я… Я не буду ничего с тобой делать. — Почему? — вздыхает Джонс, всё же не выдерживая и обнимая себя, — Уже нет разницы, все это делают, так почему ты не хочешь? Слёзы опять застилают взор и вся бравада внезапно куда-то пропадает, заставляя его в ужасе вжаться спиной в кровать. Дания не двигается ещё несколько секунд, а затем всё же тянется к нему — вот оно, вот сейчас, просто смирись, тебе не впервой, так какая разница, кто сделает это? — и ласково проводит ладонью по щеке. Альфред испуганно дёргается в сторону, а датчанин впервые не прекращает касаться. Вместо этого он прижимает американца к себе, поглаживает по спине, словно бы даже и не обращая внимания на то, что тот весь взмок и исходится нервной дрожью. — Ч-что ты д-делаешь? — Не напрягайся, — отвечает Хенрик, немного ослабляя хватку, — Всё в порядке. Я не причиню тебе боли. Я обещаю. — Много кто обещал, — шепчет Альфред. На это Хансен не отвечает. Джонс рвано дышит, борется с желанием оттолкнуть друга от себя. Касаний слишком много, особенно сейчас, после такого красочного кошмара. С другой же стороны… Хенрик тёплый. Это заставляет немного расслабиться, и затем, едва-едва приобнять в ответ. Больших усилий стоит оставаться на месте и успокаивать свои нервы. Опасности нет. Просто Дания, просто обнимает его… Когда руки датчанина оказываются на его пояснице, Альфред не выдерживает и отталкивает того, отползая. — П-плохая идея. — Тише. Прости. Всё в порядке. Если хочешь, я вовсе не буду трогать тебя. Несколько секунд Альфред молчит, затем вздыхает и качает головой, и наконец утирает слёзы дрожащей рукой. — Нет… Вернись. Просто… Не п-переходи границы. Когда Хенрик опасливо вновь притягивает Ала к себе, он лишь закрывает глаза, стараясь унять иррациональный страх. Такой ли он уж иррациональный? В конце концов, Дания далеко не святой. Никто не свят. И всё же, он так бережно держит его в объятиях, боясь сделать лишнее движение, чтобы не спугнуть… Альфред понимает, что сейчас это очень легко сделать, это правда. Сердце в груди ёкает. Он стал таким пугливым, жалким существом. Может быть, он всегда был таким, просто эта сущность пряталась, не являла себя свету под давлением «Героя»? Альфред горько вздыхает и прячет лицо в плече Хенрика, цепляясь за друга, словно за спасательный круг. — Соскучился по этому? — тихо и мягко спрашивает Дания, осторожно поглаживая по затылку. За всей этой громкостью иногда можно забыть, насколько Дания заботлив, если нужно. Вместо ответа Америка кивает, позволяя себе тихо всхлипнуть. Он резковато хватает чужую руку, поглаживающую по голове, и прикладывает к своей щеке, чтобы удостовериться, что она тёплая, не серая и не обладает теми ужасными когтями. Он прикрывает глаза, прислушивается к своему телу, понимая, что нет никаких ран. Что это был дурной сон. Слава богу, это был всего лишь сон. И даже сердце, стучавшее слишком быстро, медленно успокаивается, перестаёт искать пути побега. Дрожь успокаивается позже, гораздо позже, но всё это время Хенрик не отпускает его и не задаёт вопросов, успокаивая едва ощутимыми касаниями и тихим шёпотом. — Почему ты… Так добр ко мне? — спрашивает Альфред, не смея отстраниться и посмотреть Хенрику в глаза. — Пару дней назад ты говорил совсем иначе, — чувствуя, как Джонс напрягается, Хансен тихо вздыхает и треплет его по волосам, — Шучу. Я добр к тебе потому, что ты мой друг. Проще некуда. — И всё? — едва слышно выдыхает тот. — И всё. А должно быть что-то ещё? — Я не знаю… — колеблется Альфред, сжимая в кулаках ночную рубашку собеседника, — Что тебе от меня нужно? Чего ты ждёшь взамен? — Мне нужно, чтобы ты был здоров и счастлив, Ал, — по тону Дании ясно, что он улыбается. Америка всё равно не верит своим ушам, но, прежде чем он успевает задать ещё какие-то вопросы, Хенрик продолжает, — Мне ничего не нужно взамен. Я здесь, потому что хочу тебе помочь. Мне кажется, что это правильно. — Прости за то, что наговорил тогда, — чуть громче, смелее говорит Америка. — Всё хорошо. Я и не злился… — датчанин делает паузу, кажется, взвешивая свои последующие слова, стоят ли они того, — В каком-то смысле ты даже прав. — Оу… — Альфред, прости меня тоже. Следовало раньше задуматься, как ты будешь реагировать на подобные вещи. Мы ни в коем случае не хотели запустить триггер для твоей травмы. Мы просто хотели помочь, но, как говорится, благими намерениями вымощена дорога в Ад. — Не вы первые не находите другого решения, — бубнит Альфред, — Я явно делаю что-то не так. Всё… не так. Вы желаете мне добра, а я не только с вами не сотрудничаю, но и активно сопротивляюсь. Я ничего не могу с этим поделать. Больше не могу свыкнуться с мыслью, что кто-то хочет помочь мне по доброте душевной… и просто помочь мне. — Что тогда случилось, Ал? Что с тобой сделали? — Ты не хочешь этого знать. И, к тому же, ты всё знаешь. В-видео… — мысли снова начинают путаться, тело потряхивает, что заставляет Америку вцепиться в друга покрепче, — И то, что я говорил… Кричал. — Прости, я просто… — Дания запинается, замолкает, видимо, пытаясь найти правильные слова, — Я где-то читал, что если проговорить свою травму, станет легче. Возможно. Не проорать, а рассказать. Ты можешь не делать этого, не волнуйся. Америка совершенно замирает. Кажется, он даже не дышит, только широко раскрытыми глазами смотрит в никуда. Рассказать? Вот так взять и рассказать? Это кажется невозможным и глупым, даже безрассудным. Это опасно, так открываться. Альфред вздыхает, сосредотачиваясь лучше на руках Дании, на его голосе, дыхании… Как давно Ал по своей воле вот так сидел с кем-то? Такое чувство, что прошла вечность. — Я… Не могу, — сглатывает он. Появляется ощущение, что нужно рассказать, но Джонс на самом деле не способен обсуждать это с кем-то, кроме своей паранойи, — Это было страшно. До сих пор не могу отделаться от ощущения, что мои руки связаны. И я знаю, знаю, что это было заслуженно… Это не умаляет того ужаса, что я испытал, когда они делали это со мной. Когда ты и твои братья меня увидели, я испугался, что вы затащите меня назад в тот зал и будете воспитывать, как они. Глупо, я в курсе. — Нет, не глупо, — шепчет датчанин, и от его голоса по загривку Альфреда бегут мурашки, — Я хочу извиниться за то, что держал тебя тогда и вообще трогал. Следовало понять раньше, что ты был жертвой. — Меня больше удивляет то, что они оставили там всё, как есть, — говорит Штаты, смаргивая слёзы, сглатывая комок в горле. Даже в таких расплывчатых выражениях слова вызывают точные воспоминания, заставляющие его хватать ртом воздух и посекундно напоминать себе, что он дома, что он в безопасности, — Хотели показать всем, что у них новая подстилка, вероятно. — Не говори так, — резковато прерывает его речь Дания, — Ты не подстилка, Ал. — Правда? — фыркает тот, — А кто же я тогда? Местная проститутка на одно собрание? — Маяк, — мгновенно отвечает Хенрик, заставляя собеседника установить с ним зрительный контакт и не давая отвести взгляд, — Маяк с бесконечно тёплым светом. Не подстилка, не демон и даже не мудак. Всё, что тебе говорит твоя травма, неправда. Ты не виноват в том, что произошло, ты не мог это контролировать. Сейчас трудно, знаю, но ты держись, золотце, это не вечно. Обещаю, мы поможем тебе восстановиться. Ты же Америка! Твоя страна восстанавливалась и после катаклизмов похлеще. Уверен, ты приложил к этому руку, и на этот раз ты не будешь восстанавливаться один. Мы рядом с тобой, ты любим. Любим нами и нужен нам, как бы что не происходило. Ты нужен нам так же, как нужен своему народу. Дания осекается, увидев, как меняется лицо друга. Тот вглядывается в его лицо, отчаянно вытирая одной рукой слёзы и шмыгая носом. Такие красивые голубые глаза, как чистое море у самых берегов… Конечно, Хенрик же был моряком и является им до сих пор. Американец вновь прячет лицо в чужом плече, всем своим существом чувствуя, как датчанин расплывается в довольной и мягкой улыбке. Это так в его духе, что самому хочется нервно рассмеяться. В его объятиях тепло и на удивление спокойно. Альфред удивлён. И пожалуй ещё сильнее он удивляется с того, что плачет не взахлёб, не от переполняющих его негативных эмоций и только сильнее калечащих воспоминаний, а от тепла в груди, вызванного ласковыми словами. Он в который раз чувствует себя ребёнком, рыдая в чужую ночную рубашку. Это сравнение наконец-то не вызывает той волны флэшбэков, которая бы непременно накрыла бы Альфреда с головой, не будь здесь Хенрика, тихо и ласково шепчущего что-то успокаивающее. Уже второй раз. Он так терпелив, так спокоен, словно сам проходил через это много раз и помогал другим выбраться из похожих ситуаций. Сейчас не хочется думать об этом. — Ты… серьёзно? — спрашивает американец, не отрывая головы от плеча мужчины. Сейчас Хансен кажется как никогда взрослым, гораздо взрослее и зрелее его, — Ты говоришь это не только для того, чтобы успокоить меня? — От всего сердца, — весело отвечает тот, ероша его волосы чуть более смелым движением, — Устал, юнга? — Да, капитан, — вымотано смеётся Альфред, едва держа глаза открытыми, — Ты же не уйдёшь ночью, да? Пожалуйста... — Куда я от тебя денусь! — усмехается Дания, заставляя юношу вздрогнуть, — Нет уж, всю ночь буду охранять твои сны. Спи крепко, а то не получится! — Так точно, капитан. Глаза совсем закрываются, Джонс слабо вздыхает и заваливает их обоих на кровать. Как бы он не радовался датской поддержке, он не может себе позволить заставить того спать сидя с таким грузом, как сам Штаты. За ночь датчанин вымотается, а это им не нужно. Они спят лицом к лицу, потому что парень всё ещё боится поворачиваться к кому-либо спиной, пусть даже и во сне. Зато так он чувствует, что Дания пристально следит за ним, поглаживая его по волосам своими большими, родными ладонями и, наверное, в самом деле охраняя его сон. Кошмары больше не снятся Америке этой ночью.