***
Куроко слышит только стук собственных окобо, потому что в голове как никогда пусто. Это нельзя назвать волнением, но при этом девичье сердце частит с такой скоростью, что опережает даже ее быстрые шаги. Ей холодно. Не потому, что улицу постепенно затягивает в прохладу и мрак наступающего позднего вечера, и не потому, что сезон неделю назад сменился на осенний. Все проще и сложнее одновременно: здесь нет Мадары. Для себя она уже давно жена главы клана Учиха. Пусть и нареченная, а не официальная. Только вот крутиться в обществе в этом звании ей доводилось только в поместье Сенджу. Впереди сияет красками пышно разукрашенная усадьба. Пестрят фонари, шумят гости, а Куроко борется с желанием развернуться и уйти. Ей некомфортно — вот и все тут. Ей не нравится, что ее лицо — донельзя выбеленное, а глаза и брови — подведенные красным. Конечно, она позволила себе вольности и отказалась наносить макияж глиняно толстым слоем, да и от идеи вычернить зубы с уверенностью отмахнулась. Но из ее прихотей остались лишь зачесанные за спину, но не убранные в прическу черные волосы. Остальное — лишь в угоду древним традициям. Вымощенная камнем тропа разрезает зелень газона и ведет от ворот к богатому поместью — летнему дому одного из даймё, высказавшего желание проспонсировать запланированную постройку новой деревни. И Куроко здесь не развлекающий гость, а дипломатический представитель своего клана. Хи но Куни и высший даймё годом ранее высказали собственное согласие поддержать постройку деревни, однако значительных денежных средств на ее развитие не предназначили. Одними древесными техниками Хаширамы не застроишь километры улиц, несмотря на то, что и иных рабочих рук достаточно: и Учиха, и Сенджу, и первые их союзники в создании деревни — кланы Шимура и Сарутоби — все были готовы трудиться на благо своего будущего дома, но… Деньги — они решают все. Сизо-голубое кимоно развевается по ветру, лиловый бант на спине совсем растрепался. Длинные темные волосы путаются в складках одежды, но в лицо не лезут. Несмотря на то, что ее внешний вид непоправимо испорчен прихотями природы, Тобирама уверенно решает, что ее учиховская гордыня и язвительная дерзость — этого в ней не отнимешь. Даже в хлопковой юкате, а не в дорогом шелке надетого томэсодэ, она, верно, смотрелась бы не менее величественной дамой. «И упрямой ослицей», — додумывает Тобирама. Сенджу крестит руки на груди, когда ловит на себе ее взгляд. Перед ней крутится слуга из поместья, но она лишь отмахивается и пропускает слова мимо ушей. Ее голова склонена к плечу, а взгляд сочит то ли презрением, то ли непониманием. Как она заметила? Его же совсем не видно с главной дороги — он точно знает. Не могла же она… почувствовать его? Он-то ее запах уловил еще на подъезде. Тобирама выходит из тени деревьев и крупными шагами полосует низкую траву газона, оставляя позади тускнеющий осенью сад. Таби сильнее мокнут в росе. Мужчина звучно ведет носом, но со стороны это выглядит скорее как недовольное фырканье. Именно поэтому он не удивляется, когда Куроко, не дожидаясь, пока он с ней поравняется, игнорирует вопросы слуги и идет мимо обоих мужчин, оставляя их позади. Сенджу дышит ее шлейфом с замирающим сердцем. Интересно, а строила бы она из себя такую горделивую и своевольную девицу, если бы знала?.. — Меня высматриваешь, Сенджу? — наконец начинает разговор Куроко, когда Тобирама настигает ее и чуть не обгоняет. Тобирама делает последний широкий шаг, замирает перед девушкой на расстоянии вытянутой руки и кланяется. Конечно, не шибко глубоко и без должного уважения: забывать, что она Учиха, он не хочет даже тогда, когда настырно наслаждается ароматом ее тела. Она же перешла с ним на ты — а вспомнить только, каким тоном она смела говорить с ним в его же поместье! — почему ему нельзя допускать вольности? Но Куроко раздражает его еще больше этой своей схожестью с Мадарой и учиховской выправкой: мало того, что ответным поклоном его ожидание не удовлетворила, так еще и наоборот вздернула подбородок. Мужчина в ожидании приподнял брови, но наткнулся только на ее смеющиеся глаза. Она невозможная… Тобирама держится рядом, когда они продолжают шаг. Надо бы обсудить детали разговора с даймё, но на языке вертится иного рода вопрос. — Ты меня чувствуешь? — Конечно. Тобирама ощущает, как голову заполняет какой-то инородный писк, а пульс частит, как во время боя. Самообладание — где-то в пруду местного сада в обнимку с его чертями. Его сухие губы разрезает трещина, когда он открывает рот, чтобы ответить, но дыхание спирает. Она его чувствует… Значит, ошибки быть не могло! — Я сенсор, Сенджу. Не обольщайся. У него внутри что-то с нажимом обрывается. А она опять расплывается в насмешливой улыбке и глядит свысока. — Волосы бы убрала. Могла бы и нарядиться достойно в такой важный вечер. Это тебе не попойка с моим братом. Или Мадара не привык раскошеливаться на тебя? Тобирама отплевывается всей накопившейся на душе желчью без намека на чувство вины. Его зубы скрипят, а желваки проступают под скулами, проходясь прямиком под татуировками на лице. Тяга к ее обществу слишком быстро меняется раздражением, но Тобирама — тот слишком привык думать головой, чтобы признать свое поведение неподобающим. — Ты слишком завистливый, Сенджу, не считаешь? Ее окобо звонко стучат по лестнице, но походка не мельтешащая, как принято у знатных дам, а вальяжная — так ходят не химе, не куноичи, а юдзё. В лучшим случае, гейши. Но Тобирама совсем не считает постыдными такие сравнения: с ее бедрами такая поступь может только притягивать взгляд. Ее задница — это всяко лучше, чем учиховский взгляд и острый язык. С этого ракурса она его почти не раздражает. Сенджу нравится видеть, что между ними шаг расстояния. Ее запах такой насыщенный и вязкий, что покинуть ореол его распространения невозможно. Только вот на языке отчего-то привычные колкости крутятся да и только. — Но я тебя не виню. У одиноких людей принято завидовать. Тобирама фырчит лисой. — И почему ты думаешь, что я одинок? Когда Куроко оборачивается на последней ступеньке, она в своих окобо ростом даже выше, чем он. Тобирама готов поспорить, что видит в ее глазах если не сожаление, то сочувствие. И этого не скроешь под красной краской теней и туши. Его передергивает. — Это по твоим глазам видно. Тобирама хаотично смаргивает, как будто не расслышал, и догоняет ее только на вершине лестницы. Она опять дерзит. Ничем не лучше Мадары. Ничем не лучше его самого. — Знаешь… Куроко замирает с улыбкой, но Тобирама видит, как в мгновение ее лицо искажается изумленной гримасой. — По твоим ведь тоже. Куроко забывает, как дышать.***
Тобирама считает минуты, пока даймё ест. Это помогает отвлечься. Если не от Куроко, сидящей рядом с ним за низким столиком так близко, что одно движение — и бедра коснутся, то хотя бы от ее навязчивого запаха. Сенджу заметил, что аромат едва ощутимо изменился. Кислее стал, что ли. Только вот на лицо Учиха все та же, и это только и сводит с ума. Только вот сводит чем — желанием или раздражением — с этим Тобирама пока не определился. А даймё жует неспешно. И выглядит он абсолютно сосредоточенным исключительно на запеченной рыбе и рисе. Сложен он непропорционально: лицо вытянутое подобно лошадиной морде, пальцы — короткие и по-женски тонкие, плечи — узкие. Может, ему на вид лет сорок или пятьдесят — по такому типу людей возраст читать непросто: седины в русых волосах не отыщешь, морщины не сочтешь за возрастные, а в пожелтевших белках глаз жизненный опыт давно перемежен с тягой к алкоголю. Тобирама увидел его впервые за этим ужином, но знал, что такой хитрой лисицы, как этот даймё, ему в жизни больше не сыскать. Это он для себя решил не столько тогда, когда обсуждал его с братом, сколько сейчас, когда встретился с взглядом серых, металлических глаз. Именно поэтому — из-за скверного характера феодала, о котором слухи ходят по всей стране — здесь присутствовал младший Сенджу, а не глава клана, не удовлетворяющий звание дипломата своей избыточной импульсивностью. Что про этого даймё говорили? Слишком много всего. Но главное, что отметил для себя несколько дней назад Мадара — феодал обладал поразительной способностью мигом выводить людей из себя. Именно поэтому здесь была Куроко, а не Мадара. Даже Тобирама успел решить, что она дерзка и строптива, но гораздо менее вспыльчива, чем ее избранник. Хотя, если вспомнить тот ужин… Главное — она умеет вовремя остановиться, не позволив ссоре перерасти в непоправимое и неразрешимое разногласие. Действительно, а к чему бы привела та нелепая склока, если бы она не успокоила взглядом жениха и не покинула обеденный зал? Черт его знает. Но вот Мадара — будь он на ее месте — он бы просто так этого не оставил. Они — Куроко и Тобирама — были бы идеальным тандемом на этой деловой встрече, если не было бы еще этого напряжения между ними. — Куроко-сан, Тобирама-сан, вы так и не притронулись к еде! Средний сын даймё, Тэдэши, единственный, кто сопровождает отца-феодала на этом совещании. Только выглядит он глупо даже с традиционно убранными волосами и в строгом черном кимоно: сидит не на пятках, а по-турецки, не ест, но периодически жадными глазами глядит на богатые яства. — Я не голодна, — сама за себя отвечает Учиха, снисходительно улыбаясь молодому человеку. — Отец утомляет вас ожиданием? — Если Масаши-сама ужинает, то мы не смеем его прервать. Тобирама еле сдерживает елейные нотки и впервые за долгое время был согласен с Учихой: девушка вздыхает в явно затянувшемся томлении. — Тэдэши, ты умен, но совсем не сообразителен. Гости не едят, потому что пришли сюда не есть. Масаши, феодал, впервые за вечер подал голос. Куроко вмиг встрепенулась и наградила даймё очередной улыбкой. Тобирама поморщился: не слишком ли откровенно она обнажила зубы? — Отец, вам ли не знать, что я еще плох в государственных делах… Тобирама не находит нужными снисходительные улыбки да и понимает, что его оскал вряд ли приглянется феодалу больше, чем намазанные красным губы Куроко. А феодал случайно не просверлит ее своим взглядом? Больно долго пялится! Еще и его сын не лучше… Только вот Сенджу осознает губительное в собственной простоте оскорбление: приглашение сюда неопытного сына — это неуважение в чистейшем своем проявлении. Тобирама негодует, но вида не подает — с такими людьми вести себя надо иначе. Но только вот феодал опять сникает и замолкает, принимаясь теперь не за рис, а за чай. — Тобирама-сан, а можно обратиться к вам с вопросом? — заполняет место должного разговора с феодалом его сын. — Вы уже обратились, Тэдэши-сан. Паренек поправляет ворот кимоно и за секунду — поразительная от молодости скорость — заливается румянцем до ушей под настойчивым и холодным взглядом Тобирамы. Он несмело переводит взгляд на Куроко и облизывает пересохшие губы. Тобирама напрягается в плечах до хруста позвонков. — Сколько стоит ночь с вашей юдзё? — наконец заговорил Тэдэши. — Моей… кем? Тобирама успевает заметить, что ее чакра опять кислит сильнее, но боковым зрением он не улавливает ни одного лишнего движения. — Сказать по правде, в этом вопросе я тоже заинтересован. Юдзё-омеги сейчас так редки, а у вашей запах такой приятный, не находите? — присоединился феодал. Тобирама чувственно поджимает губы. Во-первых, такого поворота событий он точно не ожидал. Он вообще с удовольствием воспринял бы все за шутку, если бы не две пары светлых настырных глаз напротив. Во-вторых, он, конечно, ее запах приятным находил. Только вот животное начало сейчас решило пробудиться того сильнее: он и так свою истинную делит с Мадарой, если вернее — отдает ему ее всю. А сейчас запястья в дрожь бросало от мысли, что ее приняли за доступную девицу. Сенджу приложил все силы к тому, чтобы не сорваться, потому что его хладнокровие лопалось, как надувной пузырь. — Пожалуй, — подала голос Куроко, окончательно сбив с толку готового разразиться желчью Тобираму, — ночь со мной обойдется вам слишком дорого. И, благодаря моему мужу, слишком больно. Сенджу осознал, какими губительным были бы его действия, стоило ему сорваться. Почему он просто не может взять себя в руки?.. Пусть она хоть миллион раз его истинная, но она, к тому же, невеста Мадары. Того хуже — в ней кровь Учиха. От этого должно только коробить, но почему-то даже отвращение сходит на нет. Потому что проигнорировать оскорбление и перевести его в шутку — это достойно. Более, чем достойно. «Особенно для такой дикой, как она», — заключает Сенджу. — Так вы женаты? Под двумя мечущимися между ним и Куроко взглядами Тобирама успевает только почувствовать, как его скулу огибает одинокая капелька пота. — Что вы, Масаши-сама!.. Мой муж — Учиха Мадара. Феодал наконец откладывает палочки, отодвигает чашу и глядит прямо на Тобираму, читая в его глазах абсолютное несоответствие внешнего вида с внутренними переживаниям. Сенджу видит, насколько проницательны мутные, серые глаза собеседника, и понимает, что он окончательно попадется в ловушку, если вновь позволит себе потерять собранность и сосредоточенность. Что же это за чертовщина такая: почему в ее обществе просто невозможно вести себя хладнокровно? Возможно, потому что он возбуждение в себе через силу давит, а иные заботы только усложняют ситуацию? Почему Куроко смогла противостоять безосновательным оскорблениям, предъявляя в ответ натянутую улыбку разукрашенными губами, а он — нет? Может быть, и ему стоит пить таблетки? — Боюсь, я все равно не понимаю, что вы забыли в моем доме, Куроко. Вслед за утерей суффикса улетает и уважение к собеседнице. Учиха успевает недоуменно приоткрыть рот, но Тобирама знает: если мальчишке Тэдэши и понравится слушать молоденькую девушку, то сам даймё — тот если и воспримет на слух ее слова, то не предоставит их важности особого значения. — Я — второй человек в клане Сенджу, а Куроко-сан — в клане Учиха. Смею вас заверить, что вы говорите с достойнейшими… Сенджу не успевает договорить, потому что его внаглую перебивают. Но он знает другое — этот ход он выиграл. — Ваши документы. Я ознакомился с ними. — И что же решил Масаши-сама? — Тобирама косится на Куроко, но та и без него понимает, что в этом разговоре ее цель — внимательно слушать и учтиво улыбаться — ничего больше. — По поводу устройства деревни… Сказать по правде, есть один вопрос. В документах указано, что назначаются две полноправных главы деревни. — Все верно: как союз Сенджу и Учиха, деревня будет управляться главами наравне, - он чуть запинается, договаривая. — И, соответственно, по смерти главы клана, деревня перейдет в руки второго в клане человека. — Все верно. В случае клана Сенджу — в мои, в случае клана Учиха… В руки сына Учихи Мадары. Тобирама начинает догадываться, к чему ведет феодал, но вида своей озабоченности не подает. Когда даймё обращается на этот раз к Куроко, Сенджу хочется облегченно выдохнуть, но он не может. Во-первых, потому что привык быть вечно напряженным даже тогда, когда причин тому нет. Во-вторых, потому что видит, как дрожит запястье Учихи, сжатое в кулак как раз между их бедрами. — У вас есть сын? — обращается феодал к Куроко, а следом и его пристальный взгляд переключается на новую жертву. — Нет, — совершенно беззаботно отвечает она. — Вы беременны, Куроко? — Пока нет, но… — Соответственно, ближайшие двадцать лет, до совершеннолетия вашего будущего сына, второй человек в клане Учиха — это вы? Куроко даже не думает над ответом, и Тобираме остается только прикрыть веки. — Это я. Сенджу слышит скрип собственных зубов. Она станет главой клана, порешившего его братьев и друзей. На руках его истинной — кровь его близких. Как можно одновременно так тянуться и презирать? Учиха выглядит если не гордо, то дерзко — ей льстит вернувшееся уважение. На несколько мгновений поселяется немое молчание, позволившее собеседникам выстрелить друг в друга острыми взглядами и натянутыми улыбками. Сенджу старается игнорировать Учиху, потому что ему кажется, что, стоит ему взглянуть на ее руки опять, он не смоет с них крови собственных боевых товарищей. Поэтому Тобирама презрительно глядит на среднего сына, который с упоением вслушивается в слова отца. Феодал же кажется ему навострившей уши лисицей. И если Тобирама уверен, что готов ко всему, то Куроко успевает зацепиться лишь за мысль, что все нормализовалось. — То есть, по смерти Учихи Мадары, деревней, в которую я вкладываю порядка четверти своих сбережений, будет управлять какая-то недостойная омега, раздвинувшая ноги перед главой клана?.. Куроко слов не находит, сколько ни ищи. У нее чуть ли не капилляры лопаются в потемневших глазах от накатившей злобы. Она всегда знала, что уважение к девушке отыскать сложно: мужчины не любят им разбрасываться из поразительно сильной любви к самим себе. Но ей так противно и мерзко в месте, где нет Мадары, который одним своим взглядом утихомирит всех ее обидчиков. Но лучше, конечно, кулаком. У нее хватает дерзости на колкий ответ, но внутри нет силы противостоять и бороться, потому что собственная слабость тянет на дно. — Выбирайте выражения, Масаши. Учиха не может сомкнуть веки, отчего глаза распахнуты так широко, будто вот-вот да и вылезут из орбит. Тобирама Сенджу только что вступился за нее, побрезговав собственной неприязнью к Учихе. Возможно, дело в том, что презрение к феодалу пересилило?.. Ей непонятно. Ей вообще ничего не понятно. Потому что Сенджу касается ее дрожащих пальцев под столом и согревает их теплом своей шершавой ладони. Этим жестом он показывает, будто вот он, здесь, рядом, а она — пусть слабая, но не одна. Конечно, руку она сразу одергивает, но прикосновение рассасывается под кожей и обращается в мурашки. Чертов Сенджу!.. Масаши гулко усмехается. Тобирама не пропускает ухмылку мимо ушей и знает, что тот не потерпит подобного неуважения к себе. В лучшем случае, он расторгнет договор. Только вот чего от него еще можно ждать, когда его честь, как даймё, задета, пускай и лишь в ответ? — Куроко, — тянет Масаши, упирая в столик жилистые ладони, — вам лет двадцать с небольшим, верно? Ваш возраст не мал и не велик, но видно, что в вас нет опыта ни дипломата, ни шиноби. В вашем клане ваше значение может быть сколько угодно преувеличено, ведь вы будете вынашивать наследника самого Мадары Учихи. Вы молоды, но куноичи вашего возраста — герои прошедшей войны. О вас же, смею добавить, я слышу впервые. — На что вы намекаете? — она глядит на него в упор, но ответа в глазах не находит. — Мы, феодалы, люди богатые и влиятельные, но не сильные. Возможно, именно поэтому зачастую мы спешим заручиться поддержкой сильных кланов шиноби. Таких, как ваш, например. Иногда случае частные: например, необходим сопровождающий охранник во время путешествия, личный телохранитель, если угодно… И я не скрываю, что последняя война, пусть ее изначально феодалы и затеяли, принесла мне много полезной информации. Например, о том, какие шиноби поразительно сильны, как ваш муж, как ваш спутник на сегодняшнем вечере, как Хаширама Сенджу… Да, и девушек среди них немало. Та же Тока Сенджу — я ею, признаться, восхищен. Есть списки всех героев войны, а учитывая ее суровость — героями достойны зваться все выжившие… Судя по вашему возрасту, вы должны были участвовать в последней войне. Но вашего имени я нигде не слышал ранее… — К чему вы клоните? — К тому, что в списках героев войны нет либо дезертиров, либо трусов, либо предателей. Тобирама знал, что если бы скорость не была его стихией, то он бы не успел. Когда чакра Куроко исказилась, а запах ее — загорчил металлическим ароматом, Сенджу успел схватить ее тонкое запястье. Ее рука не настигла цели и оставила феодала без пощечины. Только вот обнаженный шаринган он остановить не мог. И если нутром он чувствовал единственное желание — надавать по морде обидчику с целью защитить свою истинную, то разумом понимал, как ему противно видеть ее красные глаза. Но на него, на Тобираму, она, к счастью или к сожалению, не смотрела. — Ты не запугаешь меня шаринганом, Учиха… Феодал глухо посмеивался. Он вновь обратился к забытому ужину, взял в руки палочки и махнул рукой, будто заканчивая неугодный разговор. Только вот Сенджу видел, как палочки в его руке дрогнули, неестественно сильно сжались тонкими пальцами и нацелились к его лицу. В глазах феодала мигом нашлись все ответы, что весь вечер выжидали гости. Более того, в них обнаружилось так много эмоций, сколько даже его сын не был готов увидеть: там были и бессилие, и страх, и отчаяние. В пасмурно-серых радужках дайме отразились кончики палочек. Стоило тому сглотнуть обильную слюну, кадык картинно проехался под дряблой кожей. — Куроко, прекращай… — Тобирама почти шипит, но его будто не слышат. Тогда Сенджу отцепляется от запястья. Поперечно воздух разрезает его ладонь и приземляется на ее впалую щеку. Хорошо, что он в кимоно, а не в боевом доспехе: с такой силой щитком точно раскроило бы кожу. Масаши громко раскашливается, а его сын принимается отпаивать того водой. Тобирама не смотрит. Ее щека горит краснотой пощечины, а глаза — шарингана. Сейчас либо случится непоправимое, либо… Радужки заползли черной пеленой, пряча проклятый геном клана, и Тобирама только сейчас может выдохнуть спокойно. Он видел ее чакру. Он пробовал ее на вкус и тянул носом. Он видел, что она готова убить. Почему остановилась?.. Неужто почувствовала? — Прошу меня извинить. Ее спина привычно исчезает за створками, а в воздухе повисает только остаточная горечь. Тобирама невольно массирует ладонь и не понимает, отчего она так горит: от удара или от того невесомого касания под низким столиком?..***
— Опять убегаешь? Тобирама обнаруживает ее у пруда в пустующем саду. Не там, где сам он находил укрытие еще до ее приезда, а на втором — с запада усадьбы. Это место разит ветхостью и заброшенностью — грубые рабочие руки давно не рвали сорняки на земле и не ухаживали за прихотливыми растениями. Только вот краски старого сада плещутся ярче, чем нового: здесь все еще искрятся в темени вечера снежно-белые лепестки последних цветов, а спелые фрукты переливаются поздней росой: здесь яблоки дикие и не годятся для завтраков феодалу. Куроко внимательно глядит перед собой в салатно-зеленую рябь пруда. Ряска так и пестрит перед глазами и кроет собой ее размытое отражение в тусклой воде. Окобо почти до середины погрязают в рыхлой земле, но ее, кажется, совсем этот факт не заботит. Ее руки опять привычным жестом сложены у груди — запястья переплетены у ключиц, а предплечья еле касаются груди. — Он расторг договор? — только и спрашивает она, и ее вопрос эхом уносится в гущу листвы и растворяется в яблоневой зелени. — Расторг. Куроко до крови прикусывает щеку изнутри. Запястья начинает бить привычная дрожь. Мадара разозлится. Возможно, он и не сочтет ее виноватой даже с учетом всех обстоятельств: фамилия Учиха и каждый ее представитель для него всегда выше любых денег и договоров. Но сам факт того, что ее первое серьезное поручение безуспешно провалено — еще и перед самодовольным лицом Сенджу — он не отпустит. Наверное, придется надеть к его возвращению излюбленное Мадарой черное атласное кимоно — оно красиво своей легкостью, граничащей с невесомостью, и тем, какой яркий контраст создает с ее кожей. И пусть ей оно даже во всех своих характеристиках не по нраву, это хоть как-то смягчит ситуацию. — Масаши — напыщенный индюк. Не люблю вести дела с такими. Не вини себя. Учиха уверена: ей говорит это кто угодно, но не Тобирама Сенджу. Потому что на душе даже не щиплет колкостью, а на языке не сладко от приторной елейности. Мужчина равняется ее и замирает рядом. Поперечные дощечки гэта тонут в земле вслед за ее окобо. — Мне не нужно твое сострадание, Сенджу. Он знает. Поэтому молчит и чертыхается про себя за то, что позволил себе быть мягким и честным. Ему просто захотелось. Тогда, когда он почувствовал, какая соленая на вкус и бесцветная на вид ее чакра, у него даже между ребрами защемило. Это совсем не походило на учиховскую ауру: тогда, в обеденном зале, когда она сверкала кровавыми радужками, а он мысленно стирал с ее рук кровь собственных братьев, тогда — он видел в ней Учиху. Неисправимую, противную и презренную. Но не сейчас. Если бы не ее язвительность, хорошо бы вышло постоять просто так. В тишине и наедине. Внюхиваясь в такой невесомый и еле уловимый аромат мокрой зелени, последних цветов и насыщенный — ее чакры. — Тогда вини меня. Я не вовремя заступился. Надо было сразу, стоило ему только в первый раз заикнуться о тебе нелестно. — Мне того не нужно. Я и сама могу за себя постоять. — Я видел. От этого на душе воет пронзительная пустота. Вырвать бы из нее глаза и скормить собакам — может, тогда он перестанет разрываться от двойственности впечатлений? — Мне не нужны подачки, — продолжает она, — от такого, как ты. — Еще что-то хочешь сказать? Она наконец поворачивается к Тобираме корпусом, позволяя встретить безнадежный взгляд ее пустых, почти темно-серых, а не черных глаз. Где-то на вздернутом остром подбородке и на сморщенном широковатом для ее лица носике можно отыскать былую выдержку. Такую, как когда она иголками плюется и в гордости своей захлебывается. Но нижняя губа отчаянно дрожит, глаза так и не глядят осмысленно, а между бровями формируется едва заметная впадинка. Как он не встретил ее раньше?.. Как не отгородил от влияния Мадары? Может, внутри она совсем не такая, как лучший друг его брата? Может, проклятье ненависти не сковывает ее сердце? — Пожалуй, да. Куроко вертится теперь всем корпусом, и Тобирама, опустив подбородок к шее, внимательно следит за тем, как она меняется в лице. — Я никогда не попрошу тебя уважать меня, потому что сама до уважения к тебе не сойду. Но я настойчиво попрошу не пытаться мне сострадать. Потому что все это — фальшь, ты и сам знаешь. Шелестит атлас ее наряда — или это ветер играет с ее волосами, черт ее знает — когда она замирает в радиусе дыхания от него. Она глядит на него снизу вверх, но Тобирама совсем теряется в смеси желаний. Как Учиха посмела к нему так близко подойти? Как посмела? Только пусть не смеет еще и уходить. — Но если ты еще хоть раз посмеешь меня коснуться… И я не про пощечину говорю, а про то, что ты распускаешь руки под столом… — Пожалуешься Мадаре? Ее глаза отчаянно ярко блестят в ночи, когда шаринган вновь обнажается на радужках. — Тогда я собственнолично придушу тебя, Сенджу. Чавкает земля под черными подошвами окобо. Спелое яблоко падает прямиком в пруд, позволяя ряске разойтись, а Тобираме — увидеть собственное рассредоточенное лицо. Он не узнает себя в салатовом сиянии воды.