Пальцы у Мадары длинные, твердые и мозолистые. И если твердость в них — результат частого использования холодного оружия, постоянных тренировок и боев, то откуда в них такая искусность доставлять ей удовольствие, Куроко знать не хочет. Она лишь ерзает на боку, пытаясь насаживаться сильнее, но Учиху как будто и не заботит заданный ею темп.
А она изнывает. И если не от тянущего желания внизу живота, то как минимум от жары. Воздух в его покоях сухой, спертый и жаркий — здесь не проветривали уже ночи три, пока Мадара был на миссии.
— Черт, почему ты до сих пор такая сухая?
Мадара еле сдерживает себя, чтобы не сорваться на рык. Его давно затвердевший член трется об ее ягодицы, иногда скользит между ними вдоль, но девушка заводится прилично медленно.
— Может, потому что ты сразу ко мне между ног лезешь? Мог бы для приличия хотя бы поцеловать…
Но Мадара не целует: просовывает вторую руку у нее под мышкой и с силой то сжимает маленькую, почти невесомую грудь, то до боли скручивает затвердевший сосок. Левая рука опять находит клитор и моментально срывается на быстрый и порывистый темп. Мадаре нравится, как она мигом выгибается кошкой в спине, прижимается к его паху того сильнее, и шумно выдыхает, отвернув голову к футону. Яйца гудят, пальцы на руках немеют, и мужчине остается только упереться носом в загривок девушки и обдать его горячим дыханием. Он дышит так громко и жарко, что чуть не хрипит от рези в горле, но у Куроко даже дыхание не сбивается. Это раздражает.
— Я хочу, чтобы ты стонала.
Привычно приказной тон не удивляет девушку — своего мужчину она знает прекрасно. Только вот единственное ее желание — обернуть все в милую шутку. Чтобы вывести наконец его на долгожданные проявления нежности. Куроко пшикает, опуская собственную руку на вторую грудь: ей мало ласк. Ей хочется, чтобы Мадара целовал ее, а не зарывался носом в основание шеи и рычал в макушку. Ей хочется, чтобы он постепенно скользил по ее телу, а не раздвигал ноги сразу же, как скинет с нее верхнюю одежду. Его колено — зажато между ее бедрами, а крепкие мужские пальцы настойчиво давят на клитор, но желание в ней отчего-то не растет, а гаснет. Она не хочет трахаться. Она хочет заниматься любовью.
— Тогда… Поцелуй меня.
Только вот Мадара не слушает. Куроко вертит головой, впечатываясь взглядом в его искаженный профиль, и маняще улыбается, наблюдая за тем, как сверкают клыки в излюбленной ухмылке. Его губы влажные, и девушке так и хочется коснуться их своими — горячими, но сухими — и эта мысль заводит даже больше, чем-то, как он грубо сминает клитор и лезет сразу двумя пальцами во влагалище.
Ей просто хочется нежности. Как тогда — в их первую ночь. Словами не передать, что он тогда вытворял с ней одними невесомыми поцелуями и незамысловатым танцем пальцев по позвоночнику и под ребрами. В тот раз только одно было плохо — то, что случай этот был единичным. Под конец той ночи Куроко казалось, что она расплавилась. Причем настолько, что ее разгоряченное тело и двинуться не может и не сможет никогда. В голове уже нет той безмятежности, потому что приходит губительное осознание: такого больше не повторится.
В последнее время все стало… иначе. Придавала ли она значение тому, что Мадара ведет себя грубо или странно? Нет. Просто потому что привыкла.
И сейчас все не так, и выть хочется от одного желания коснуться его уст трепетно и нежно, совсем ласково и даже целомудренно, без надкусанных в страстном порыве губ и без настойчивого напора на щеку языком.
Когда Куроко переворачивается на спину, то автоматически загоняет Мадару в незамысловатую ловушку: одна его рука зажата тяжестью ее спины, и ему не вырваться из этого плена. Девушка скользит к нему ближе, дышит прямо в рот, обдавая жаром собственного дыхания и без того раскрасневшееся лицо. Но Мадара не ведется даже тогда, когда ее иссушенные губы накрывают его.
— Я сказал… Стони громче…
Куроко дергается назад и глядит недоуменно. Мадаре даже смешно видеть, как съезжаются к переносице тонкие прямые брови, как и без того угольно-черные глаза темнеют, когда в них угасает последний блик. Они совсем близко — чуть носами не касаются — но Куроко, так льнувшая к нему еще секундой ранее, сейчас выглядит так, будто наоборот хочет только отодвинуться подальше. Только он этот жест предвидит и накрывает тяжелой ладонью ее бок. Под пальцами кожа сразу же рефлекторно дергается и чуть не колется выступившими мурашками. Она приоткрывает рот, опускает глаза к его яремной впадинке, потом глядит ему за спину в угол между плечом и шеей, лишь бы с ним взглядом не встречаться, но ни слова не произносит — размышляет, как подобраться, и смакует каждое аккуратное слово.
Со своим отражением она встречается не нарочно, но глаз отвести от зеркала не может. Черное атласное кимоно, перекинутое через гребень рамы, совсем сливается с темнотой комнаты и оттеняет собой блеск зеркала. В комнате только один источник света — фонарь слепым оранжево-красным лучом проходится по лопаткам Мадары и догоняет глаза Куроко, привставшей на локте.
Что же этот Сенджу в ее глазах такого разглядел, чего она не видит сама?.. Ей гадать по поводу его карминово-вишневого взгляда не приходилось: она за недолгий период общения с ним не сумела найти в них ничего, кроме серьезности. Влюбленные так не смотрят — это она знала.
Но с ней, с ней-то что не так? Хочется кричать о том, что вот она, в объятиях любимого мужчины, с трепещущим от близости сердцем под ребрами, что она — не одинокая. Пусть и нервно подрагивают ее плечи, пусть от чужого дыхания, опаляющего щеки, хочется только и отвернуться, чтобы избавиться от липкого неведения, что же будет дальше… Но как он смеет ее одинокой обзывать?
Куроко не хочется искать ответов в зеркале: ее вдумчивые глаза не дадут ей никаких новых ответов.
— Ты ведь сейчас не обо мне думаешь, — заключает так некстати Мадара, заставив девушку только и дернуть очередной раз плечом, будто отмахиваясь.
— Я не понимаю, о чем ты, — пытается улыбнуться она.
Ее сухие губы опять тянутся за поцелуем, но мужчина желанного ей не дает и воротит голову. Она останавливается и глядит на него в изумленном исступлении. Что не так?..
Сгиб чужого локтя — прямо под ее ребрами, а чужая рука давит на спину и очерчивает позвонок за позвонком, постепенно спускаясь к крестцу. Куроко резво дергается так, чтобы его пальцы нашли чувствительную точку раньше, пренебрегая томительностью. Но круговые движения у копчика позволяют расплавиться в его руках всего на пару секунд.
— Что-то случилось, пока меня не было? — скрипит Мадара.
Теперь его пальцы давят испытующе сильно. Она поднимает взгляд и глядит в его — совсем-совсем темные и даже какие-то зловещие — с единственной целью: показать, что у нее на лице он не найдет оттенков лжи и сомнения. Тень огибает его острую скулу, когда он двигается чуть ближе, и залегает в глазницах. Вот бы не найти в темноте его глаз шарингана!..
— Помимо того, что мы расторгли договор с феодалом, ничего.
Куроко прикрывает глаза блаженно и выдыхает не менее спокойно: на душе четкое осознание того, что она справилась с этим испытанием и не подвела своей неуверенностью. Только вот мужчина так не думает и в этом жесте читает лишь бесполезные и неприятные догадки. Раз-дра-жа-ет.
— Что тебе нужно от младшего Сенджу?
Учиха тяжко усмехается, когда понимает, что и в словесной перепалке его словесные выпады цель находят не менее точно. Девушка веки не разлепляет, но ее брови из почти сплошной прямой полоски образуются домиком на переносице.
— Я видел его утром на подъезде к деревне, — продолжает гнуть Мадара, — он справлялся о тебе.
Зачем она в ответ грустно ухмыльнулась? Раздражает!
— Мадара, ты меня в чем-то обвинить пытаешься? — она по-прежнему не открывает глаз, но говорит так томящее сладко, что двойственные впечатления кругом голову ведут: либо это виноватые оправдания, либо презренная ложь. — Я презираю этого человека не меньше, чем ты. Если я дала тебе повод ревновать, то могу принять это только за комплимент, но… Ты же знаешь, что я только тебя люблю?
Почему же это так раздражает?
Мадаре надоедает. И пусть все разговоры к чертям летят вместе с давно отправившейся туда нежностью. Единственное, чего хочет, это слышать, как она почти болезненно, хрипло и с абсолютным подчинением выстанывает его имя. Не хочет по-хорошему, и другой способ найдется.
Только пусть не смеет думать о назойливом Сенджу.
Куроко только коротко вскрикнуть успевает, когда Мадара переворачивает ее на живот и заставляет упереть ноги в колени. Выставить локти, прогнуться в спине — ни на что времени нет, и щека проходится по циновке, краснея воспалившейся кожей. Учиха не дает ей прийти в себя и моментально раздвигает ноги собственным коленом. Бездумно и резво входит до упора.
Куроко то ли стонет, то ли кричит, то ли рычит — все звуки тонут где-то в циновках под прижатым к полу лицу. Ей даже показалось, что нос сломан, но нет — он цел. Только вот легче не становится. Мадара трахает ее, как бешеный. Сминает руками то бедра, то грудь, да так сильно, что синяки плывут под кожей мгновенно.
— Ма…да…
Ей и слова не выговорить, потому что ей больно. Член не скользит, а буквально елозит и царапает в ней, и влагалище режет сухостью. Только бы он хотя бы чуть сбавил темп! Ягодицы ноют от одних махов его бедрами, и она, набравшись сил, резко дергается вперед наперекор его темпу. Падает в этот раз на локоть, а не на лицо и дышит рвано и часто. Внутри все сразу сжимается, но режущая боль не уходит — прямо как в первый раз. Только вот тогда он слушал, зацеловывал, извинялся и ждал. А сейчас не ждет.
— Я сказал тебе стонать… — слышит Куроко прямо у своего уха и пытается вновь резко дернуться вперед к стене.
Не успевает. Шлепок по ягодице звонкий и влажный. Не столько болезненный, столько обидный. В этот раз она стонет. Не от боли, не от желания, а от бессилия ему противостоять. Вернее, она хочет стонать. А срывается на писк и слезы.
Мадара рычит опять, порывисто наматывая ее волосы на кулак и позволяя на этот раз упереться на локти. Щека вся красная и горит, но эта боль тонет в общей — сильной и всеобъемлющей. Ноет буквально все: локти, колени, грудь, ягодицы и влагалище. Начинает ныть еще и сердце, когда Мадара резко входит до упора опять.
Куроко знает и старается не забыть, что в жестком сексе есть плюсы: это болезненно прожигающая страсть, воспаленные и возбужденные болью нервные окончания и ни с чем не сравнимый огонь в глазах любовника. Но сейчас ей по барабану на все это — просто хочется, чтобы все закончилось. Но и Мадаре сопротивляться она не силится. Просто незачем. У него просто такие предпочтения, а она просто его любит.
Просто с ним что-то в последнее время не так, а она только и умеет, что закрывать на переросшие допустимые размеры мелочи глаза. Ей не хочется слышать, как он огрызается в ответ на любую попытку выяснить, что же с ним такое. Потому что, как бы это некрасиво ни звучало, она признавала, что себя она любит все же больше, чем жениха. Ей и одного раза хватило услышать «забеременеешь — поговорим», чтобы при всех стараниях не забыть. Потому что она верит в то, что продолжает быть любимой, даже тогда, когда у него едет крыша. Ведь он же все еще периодически ее целует. И даже перед сном блаженно ей улыбается. И руку всегда поперек ее спины кладет так тепло-тепло.
«Забеременеешь — поговорим» — этого забыть не выходит. Вот бы и нежностей этих не забыть на грани отчаяния.
А Мадара опять негодует, заслышав ее молчание, и заводит вторую руку под шею. Сначала пальцы скользят невесомо: поглаживают напряженное горло, очерчивают пульсирующую венку. Но потом сжимаются так, что у Куроко нет сил ни выдохнуть, ни вдохнуть. А мужчина продолжает с бешеной скоростью впечатываться в ее бедра, игнорируя нарастающую в теле дрожь. Его бесит, что она не стонет. Он не понимает, что ей неподконтрольно ее тело, что она стонала бы, если бы нашла на это силы. Ему просто хочется услышать свое имя, потому что тишина — раздражает. В ней она всегда успеет подумать о другом мужчине — но нет, Мадара не позволит.
В бешенстве он совсем не контролирует силу очередного толчка, и видит, как ее бессильное тело вбивается лицом в соседнюю стену. Как некрасиво выгибается шея. Как гулко хрустят кости. Она сломала нос? Скулу?
Челюсть. У нее нет сил даже руку поднять и вправить, и она находит единственное правильное решение. Стонет. Хотя скорее почти кричит. Она не видит, но поклясться готова, что Мадара сейчас ухмыляется и чуть ли не глаза закатывает от накатившего удовольствия.
И ведь он и вправду нереально кайфует. От заунывных стонов, из которых через хрип формируется его имя, от податливого, точно глиняного тела, от синяков на ее округлых ягодицах. Темп наращивается с бешеной скоростью, и картинка перед глазами тонет в красках и стонах. Он дергает руку к ее челюсти, нащупывает вывих и резко дергает в другую сторону.
— Мада… ра… — выплевывает с кровью на его ладонь Куроко, и он окончательно тонет. Какой же кайф.
— Вот и правильно. Давай еще чуть-чуть…
Она воет, кричит и ноет. Его имя доносится до ушей, затерявшись в какофонии влажных шлепков плоти о плоть, его собственного порывистого дыхания и шуршания циновок под коленями. Такого удовольствия от секса он не получал еще ни разу с того момента, как перешел на таблетки.
Только выпустив наружу все потаенные желания, он понял, что на самом деле для него удовольствие. И если раньше он искал его и в поцелуях, и в объятиях, то сейчас все нежности — на заднем плане.
Он кончает в нее, сам впервые за вечер откровенно застонав и уперев ладони в стену перед собой. Обмякшее тело опадает на мокрую спину девушки, мешая выступивший на его торсе пот с ее черными вздыбившимися волосами, разбросанными по лопаткам. Вечно бы так лежал.
К взмокшей спине липнут собственные колючие волосы, и Мадара чуть отклоняется назад, чтобы собрать их в хвост. Куроко хватается за эту нить свободе и медленно, как будто проверяя на наличие ответной реакции, двигается дальше от его тела, пока его член не выходит вовсе. Сцепку бы она точно не снесла.
Она падает на пол обездвиженным клубком, тянется одной рукой к ноющей челюсти, другой — к в кровь стертым коленям. Ей так хочется, чтобы он не смотрел на нее сейчас.
Когда Мадара с непривычной ему аккуратностью убирает руки от ее лица, то даже находит место для ухмылки: обнаженный шаринган глядит на него, разрезая темень ночи. Давно же она его не использовала. Возможно, он и вправду погорячился?
— Эй…
Он тянет ее за бок к футону и заключает в объятия, вжимая мокрое от слез лицо в собственную грудь. Сначала она скребет ноготочками по его бицепсу, а потом просто опускает вспотевшую ладонь, не находя сил и для слез дальше.
— Ты ведь не кончила?
Она глядит дико, как загнанный в угол зверек. Но Мадара по глазам читает очевидный ответ, чмокает в лоб и скользит поцелуями к низу живота.
Он прекрасно знает, с какой животрепещущей благодарностью она принимает каждый раз этот жест. Да, она умеет дерзить и похлеще него, но соревноваться с ним за главенство в постели давно перестала после, верно, сотен неудачных попыток, когда ее тело в конечном итоге оказалось поджатым под его. И, кажется, ей только нравилось это. Либо это было принятие, но тогда уж — абсолютное. Пожалуй, это единственное, что в них осталось от альфы и омеги.
Именно поэтому в ее глазах уже месяцы нет удивления даже тогда, когда он настырно склоняет ее к минету, когда давит на затылок так, что в горле горит от того, как он глубоко.
Грубость движений в нем воспитана войнами, и он даже в постели не забывает об этом.
Но она ведь с ума каждый раз сходит, когда он делает это языком. Во-первых, потому что это ведь Мадара — для него усадить женщину поверх себя недопустимо, а тут такое… А во-вторых, потому что он умеет делать это так, что у нее колени бьются дрожью и бегут мурашками на добрые часы вперед.
Нравится ли ему это больше, чем-то, как плывет синяками ее кожа и трещат кости? Вряд ли. Может, дело в том, что она откровенных стонов сдержать не может и всегда набатом оглушает его своим голосом?
Или может дело в том, что он любит ее? Любит неправильно, мучительно и болезненно. Он давно не понимает, где грань между нормальным и бешеным, для него собственная токсичность — пустой звук. Пусть об этом даже узнает кто, пусть ему хоть лекции поучительные читают, ему плевать. Потому что он единожды — верно, год назад? — назвал это любовью, а отрекаться от своих слов не позволяют остатки гордости. Сказал ведь, что любит, зачем теперь искажать чужое и собственное мировоззрение?
Или же все еще тривиальнее: так она скорее забудет и не будет лезть с вопросами. Так она простит без ненужных слов извинений и оправданий, в которой искренности даже самым заунывным взглядом не вымолишь.
Черт его знает, ведь главное одно: отлизать — это гораздо проще, чем выдумывать достойные объяснения.
На языке железный привкус, когда он ведет им вдоль клитора, но это только дурманит сильнее. Наверное, она решит, что это не лучшее извинение, но у Мадары других просто нет.
В этот раз он если не нежнее, то осторожнее.
Он прячет язык, опускается на клитор губами, оставляя парочку коротких поцелуев, потом мажет по нему носом и обдает горячим дыханием. Она не расслабляется и только издает надсадный всхлип, который ничего общего со стоном не имеет.
Мадара хмурит брови. Его пальцы бегут по внутренней стороне бедра, вырисовывая замысловатые фигуры, пробирающие нежную матовую кожу на мурашки. Его взгляд расфокусирован, а в комнате из источников света только приглушенный занавеской фонарь в другой части помещения. Но ему видеть не надо — он носом чует, что он разорвал ее. Кровь на влагалище, на внутренней стороне бедра и на его пальцах.
Даже в первую ночь ее не было путем обильных ласк.
Мадара не чувствует себя виноватым, когда понимает, что ему нравится слизывать кровь с ее бедер и глотать металлическую слюну. Он вообще не знает, что такое вина.
Зато знает, что он извращенный на голову. А в таблетках ли дело, в его забитой временем и медикаментами натуре альфы или просто в том, что он по жизни такой, — ему все равно.
Он трогает клитор кончиком языка, мочит своей слюной, ее кровью и только выступившей смазкой. Холодно дует, а потом целует, лижет опять, но понимает, что один стон — и он сорвется. Только вот что плохого, если им двоим только этого и надо?
Когда она опускает руку на его взмокшую макушку, он расслабляется окончательно. Знает, что простила.
Куроко давит сильнее и коротко стонет, а затем — почти воет. Потому что Мадара срывается на бешеный ритм, скользит шершавым языком по влажным складкам, губами сминает клитор и всасывает его так, что пальцы на ногах немеют. И она решает, что к черту то, что все нарекли бы его предпочтения изнасилованием. Зачем думать, что было плохо, если сейчас так хорошо?
На языке — солоно от смазки и железно от крови. Ему эти запахи-вкусы совсем крышу сносят. Совсем как альфе… Какая же дурость!
Он обхватывает ее бедра сильнее, позволяет ее рукам давить на макушку даже слишком больно и сильно, и чувствует, что этим положением опять опасно возбужден. Член встает и трется то о напряженный нижний пресс, то об циновку, но Мадара вообще не обращает внимания.
Потому что она кончает. С утробным стоном, если не воем. Откинув бессильно в стороны руки и опустив голову на циновку, потому что подушка — она черт ее знает где. Куроко дышит часто и сипло, но он продолжает неспешно скользить по ее складкам, продлевая бьющий оргазм. Так и хочется просто остаться на ее животе и здесь отключиться. Еще лучше — продолжить начатое и уломать ее если не на секс, то хотя бы на минет.
— Мадара…
Она зовет хрипло, заставив его даже передернуть нервно плечами от того, как грубо звучит ее голос. Но она кашляет, трет губы рукой и зовет опять — в этот раз мягко и почти нежно.
— Ммм?
Он поднимает взгляд, задерживает его на неестественно узкой грудной клетке и маленькой груди и только потом глядит прямо на ее лицо. Губы разбиты или искусаны до крови, причем так сильно, что красные и щеки, и нос, и подбородок. По левой щеке плывет темнеющий синяк через скулу к челюсти, а правая — почти малиновая, стертая о циновку. Но Мадара решает, что с таким изувеченным лицом она еще прекраснее, чем обычно. Синяки — лучше макияжа, а кровь — вкуснее любой ее помады. Давно он не видел ее лицо таким чувственно красивым.
— Мы ведь с тобой истинные?.. — спрашивает Куроко, опуская дрожащую ладонь к нему на шею и путая пыльцы с его взмокшими волосами.
Он ползет на локтях выше, опускает голову между ее грудей и целует ямочку меж ребрами, пряча ухмылку.
— Конечно.
На глупые вопросы у него нет честных ответов.
***
Кора хрустит под подошвами сандалий, а древний ствол скрипит от взвалившейся тяжести. Куроко выпрямляется в полный рост, уперев локоть в могучее дерево. Солнце сегодня слепит последней яркостью: уже через неделю вступит в полную силу своих полномочий сезон дождей, а сегодняшнее тепло — последний подарок уходящего лета. Ветер на такой высоте сухой и порывистый, отчего кажется, что ты вот-вот да и упадешь, если не нацелишь чакру к ступням.
Учиха прикрывает глаза, сосредотачивается на жизненной энергии собственного тела и скрывает свою чакру от чужих сенсорских глаз.
Она знает, что запах не исчезнет, но вряд ли кто из других кланов будет искать ее на заброшенном тренировочном поле к западу от поместья Учиха. Только вот вслед за ее чакрой улетучивается и способность распознавать чужие. Но ей того и не надо, чтобы расслышать хруст сухой травы и веток в чаще леса.
Мито пренебрежительно опускает ножку на землю, но ветка надламывается под ее весом, и гэта слетает со ступни. Упирать руку или спину в ствол, чтобы обуться, ей не хочется — а вдруг шелк дорогого кимоно зацепится шершавой корой? Узумаки только и охает, совершая очередной шаг.
Куроко наблюдает за поведением знакомой с ухмылкой на губах: этот лес совсем не место для подобного образца знатных дам. Надо признаться, что и она, Учиха, давно привыкшая скорее к атласным одеяниям и делам бытовым, а не военным, но переодеться в одежду, годную для предстоящей тренировки, она не забывает, и высокий ворот надетой темно-фиолетовой рубашки трепещет под своенравными и нахальными порывами ветра, а широкие светлые полосатые штаны чуть ли не больно бьют по ногам.
— Мне сказали, что я могу отыскать тебя здесь, но не предупредили, что придется лазать по кустам! — Мито ловит на себе очередную усмешку и не может оставить ее без оправдания, поэтому говорит и смотрит так, что Учиха автоматически должна почувствовать себя виноватой.
Но все ответные жесты Куроко — только смеха ради. Она вскидывает руки вверх, мол, она вообще ни при чем, а потом одним широким прыжком настигает Узумаки и помогает ей совершить последний шаг на песчаную опушку.
— Ты, стало быть, тренируешься здесь?
Мито со скептицизмом глядит на единственное из всех раскуроченное дерево и на песчаную землю, совсем не вытоптанную тренировкой. Если здесь и проходит очередная разминка Учихи, то она явно не шибко благотворная.
«И дернул же ее черт с Тобирамой сцепиться!» — Мито чуть не притопнула ногой, но вовремя опомнилась, что здесь она не для разборок.
— Ты хочешь присоединиться? — уточняет Учиха, отвлекаясь от перематывания эластичным бинтом собственных запястий. — Слышала, ты была хорошей куноичи до того, как вышла замуж…
— Я и сейчас хорошая куноичи, — спокойно возразила в ответ Мито, — но специализируюсь не в тех техниках, которые могла бы тренировать с тобой.
Учиха только и разводит руками в ответ и отворачивается. Мито холодом прошибает, но совсем не от очередного порыва ветра, встрепенувшего полы ее кимоно, а от того, как бестактно уходит от ответа Куроко.
Гнуть свою линию — единственное, что она может в ответ. Потому что именно эта прямая — которая, спасибо Хашираме, успешно нарезает углы и превращается в кривую — ведет к тому, чтобы закончить перепалку, как полагается адекватным людям, словами, а не кулаками.
Мито слышит, как со свистом разрезает воздух чужая нога, как трепещет штанина, как шумно выдыхает Учиха, когда голень упирается в кору и сдирает с нее знатный слой. Кажется, еще месяц назад, когда Узумаки довелось наблюдать за тренирующимися братьями Сенджу, Тобирама подобным выпадом вырвал дерево с корнем.
— А на каких техниках ты специализируешься? — уточняет Мито, скептически прослеживая траекторию очередного удара.
Куроко даже отрывается от занятия, склоняет голову к плечу и убирает волосы с лица. Нестойкая помада — и зачем она намалевалась на тренировку? — мажется тонкими полосками по ее вспотевшей щеке.
— А как много тебе разболтал Хаширама? — парирует Куроко.
Мито давит готовое вырваться из груди оханье. Она мигом натыкается на взгляд Куроко, но не находит ни толики дерзости или колкости в ее глазах — она лишь только усмехается.
Узумаки осознает самое губительное.
Она ведь слишком хорошо разбирается в людях, чтобы этого не понять. Ведь Куроко даже не морщится от осознания выболтанного секрета, потому что на место любым разочарованиям пришло смирение. И смысл ей, Узумаки, пытаться что-то вбить в дурную голову? Ее уже не отговоришь.
Но Сенджу — они не сдаются. Пусть она и оставляет за собой девичью фамилию после женитьбы, но и имя мужа с гордостью разделяет не столько перевязью на поясе с эмблемой клана, сколько сердцем.
— Слушай, Тобирама — он сложный человек… С ним непросто найти общий язык, но таить на него злобу — это не выход из ситуации. Попробуй понять его, а не лезть с кулаками! — ее тон такой, будто она отчитывает Хашираму, но из Куроко муж выходит не такой податливый.
— Меня бы кто попробовал понять! — с усмешкой отшучивается она. — Вы все та-ак защищаете этого Сенджу, будто боитесь, что он погибнет…
— Да за тебя я боюсь! — упрекает Узумаки. — Тобирама не твоего уровня враг, а…
— Это не твоя война, Мито. Это мой крест, и позволь мне нести его в одиночку.
Темные брови собеседницы съезжаются к переносице, но это, кажется, единственное серьезное, что Мито видит на ее лице за весь разговор. Но еще серьезнее зеленовато-охристый синяк, еле заметный на ее щеке. Неужто Мадара опять?
Узумаки провожает взглядом ее спину, когда Учиха возвращается к тренировке.
— Это Мадара придумал, да? — пробирает ее очевидная догадка. — Хаширама его в жизни к брату не подпустит в бою, а тот абсолютно точно смерть брата не простил. Хочешь стать вторым Изуной?
Учиха в ответ молчит и таранит взглядом дерево. Мито крепко прижимает к ногам трепещущее на ветру кимоно.
В лесу так много звуков — напевают заунывно птицы, свистит ветер, скребет по подошвам песок — но самого главного Узумаки не слышит. С ней не говорят всерьез. До ушей долетает только звук чужой ухмылки.
— Сенджу… Он в курсе? — только и спрашивает Учиха напоследок.
— Хаширама ему не говорил. Все еще надеется, что все обойдется.
Куроко кивает. После вновь убирает липнущие к вспотевшему лицу волосы и закалывает их в хвост.
— Скажешь, зачем это тебе?
Узумаки чертит взглядом по ее запястьям, по яркой ленте, удерживающей волосы в пучке, по отогнутому на ветру вороту. Куроко дергается. Узумаки абсолютно точно видит, как ее пальцы пробило дрожью, а плечи подскочили так, будто она смахивает с них ненужную ношу. Глаза Мито цепляются за каждый двусмысленный жест: если в ответ молчат, то хотя бы в движениях ее тела она найдет нужные ответы — в этом она уверена беспрекословно.
Жесткая ткань воротника неестественно отгибается сильнее к плечам, когда ветер дует вновь. Разукрашенные красным ногти скребут по основанию шеи, а пальцы описывают позвонок за позвонком.
В ответ из звуков прилетает единственный — это очередной удар находит дерево и в этот раз кренит его, позволяя выступить из-под земли парочке корней. Но ответных слов Мито, действительно, не нужно.
***
— Хаширама!..
Мито смолкает, не встречаясь с тепло-медовым взглядом мужа, а натыкаясь на вишневые глаза его брата. Тобирама сидит на подоконнике, скрестив руки на груди, и выглядит так сурово, будто… Неужто Хаширама все ему разболтал?
Узумаки шумно сглатывает и максимально расслабляет собственное лицо: позволяет бровям надменно приподняться, а губам — чуть приоткрыться. Только бы не выдать себя!
— Ми-ито! — Хаширама тянет ее имя, как будто нарочно.
Когда он выползает из тени кабинета, ей так и хочется хорошенько стукнуть мужу по лбу: он ведет себя слишком подозрительно. Конечно, он ничего не рассказал! Ему бы для начала воспринять ситуацию всерьез, как минимум! Узумаки вымученно улыбается и приподнимает брови выше, вновь натыкаясь на острый в своей холодности взгляд Тобирамы. Сухой и горячий поцелуй в щеку от мужа прилетает мгновенно, и она успевает только упереть ему ладошки в грудь. Бесшумное и щекочущее «не проболтайся» прямо в ухо заставляет ее нервно передернуть плечами. Кому тут еще это надо советовать!
— Как прошла… кхм, встреча? — спрашивает Хаширама, возвращаясь на свое место за дубовым столом.
Мито услужливо замирает у стены напротив окна, но очень скоро понимает, что ей не устоять равновесно под настырным и изучающим взглядом Тобирамы. Даже неуместные вопросы мужа ситуацию не спасают, и Узумаки делает короткий шажок в сторону его рабочего стола. Младший Сенджу звучно ведет носом, но вскоре мигом воротит лицо к улице. Скрещенные на груди руки напряжены: Узумаки видит, как перекатываются мышцы, как твердо барабанят пальцы по бицепсу. Древесный пол под босыми ногами кажется до мурашек холодным.
— О, она прекрасно, дорогой! — натянуто улыбается Мито в ответ, обращая все свое внимание на более дружелюбного Сенджу. — Тре-ни-ру-ет-ся.
Осознание того, что прозвище «лисичка» не придает ей хитрости, настигает стремительно. Кажется, вот в чем именно они так похожи с мужем: в том, что их намеки более прозрачные, чем вода в соседствующей деревне реке.
В ответ Хаширама рассыпается в смешках и незамысловатых «ну, хорошо, хорошо». Его фигура тонет в тени кабинета, когда его брат разворачивается к окну лицом и целиком занимает собой широкую раму. Спрятался он, выкрутился, хорош муж! Можно и ей в эту темень? Еще лучше — под стол!
Тишина режет по ушам пронзительно. Даже на улице все стихает, и только ветер остается свистеть по коридорам усадьбы.
— И что вы двое от меня скрываете? — разрезает молчание Тобирама.
От его слов холоднее, чем в осенней погоде.
Хаширама от неожиданности если не подпрыгивает, то, как минимум, вес переносит на локти, заставив стол затрещать под его напором. И вроде как этот хруст ему даже не кажется, потому что привлекает внимание и жены, и брата и поразительно дурно соседствует в напряженности комнаты со словами брата. С таким треском крошатся вслед все придуманные и загаданные отмазки, поэтому остается только бросить ненавязчивое «То-оби! Ну и чего ты себе напридумывал, параноик!». Но Тобирама смотрит испытующе, заставляя старшего брата шумно сглотнуть накопившуюся слюну вместе с дурацкими отговорками, так и не сорвавшимися с губ.
— Я не подумала, что это может быть важно, — начинает оправдываться Узумаки, — я просто не хотела тревожить…
— И о чем же речь? — не унимается Тобирама.
Хаширама аж глаза зажмуривает, хоть и понимал, что это не поможет не услышать очевидного. Что же скажет на это Тоби?.. А что скажет Мадара, когда дойдет и до него?
— У Куроко на шее сзади клеймо клана Сенджу. Вот здесь.
Мито наглядно показывает расположение шрама, отворотившись корпусом к стене. Именно поэтому поддержки и разъяснений Хаширама в ее взгляде не находит — он просто не видит ее лица. Он успевает решить, что Мито очень хорошая выдумщица, раз смогла перехитрить не только Тобираму, но и его самого, но вмиг оторопело глядит на брата.
Тот разворачивается от окна и подходит к Узумаки за два необъятно широких шага. Буквально впивается жилистыми пальцами в ее плечо и с нажимом ведет рукой по шее.
— Здесь? Там, где я трогаю? — спрашивает он сосредоточенно и четко, но непозволительно громко.
— Д-да… здесь. Вдоль шеи… — Мито хаотично дергает плечами, скидывая с них чужие руки, и вертит носом. — Шрам совсем старый, ему не мень…
— Ты абсолютно в этом уверена?
— Да, конечно, — презренно отвечает она, но даже за ее прищуром не скрыть изумления и оторопелости.
Тобирама отступает на шаг, и Хаширама готов поспорить, что он чуть не потерял равновесие в этом движении. Когда его спина отрешенно вжимается в стену, старший Сенджу даже встает со стула. Тобирама глядит на брата так серьезно, как со времен войны не глядел. От этого приходит ясное осознание двух вещей: во-первых, Мито гораздо более проницательная, чем ее муж, во-вторых, дело дрянь.
— Этого быть не может! — досадует Тобирама и опять крестит руки на груди, как будто запираясь наедине со своими мыслями и обособляясь от плохих новостей.
— Ты понимаешь, о чем речь? — уточняет Хаширама и сам обращается в серьезность: хмурит брови, сильно сжимает пальцам край стола и глядит сосредоточенно.
— Не хочу понимать… — отвечает Тобирама и прикрывает глаза, одновременно щуря нос и веки. — Это полное дерьмо, если все действительно так.
— Какое дерьмо? — не унимается Хаширама.
Где-то у стены шумно выдыхает Мито. Хаширама мечется взглядами между ними двумя и не знает, на ком ему стоит его сосредоточить. Потому что Мито нескрыто паникует. Только вот за кого эти переживания? За себя саму? Тобираму? Или же Куроко?
— Я знаю, у кого могло быть такое клеймо… Черт, да я сам же их и ставил! Только…
— Что, Тоби? Не томи!
— Этого не может быть, — вновь упрямо и даже отчасти зло тянет Тобирама, и Хаширама чуть не рычит, когда поднимается со стула, настигает брата и настойчиво дергает его за плечо.
Затуманенный карминовый взгляд кажется устрашающим не столько под хмурыми бровями, сколько тем, что Хаширама впервые чуть ли не за жизнь находит в нем смятение. Да чтобы Тобирама переживал? Это за Учиху-то?
— Не может быть на ней этого клейма по двум простым причинам. — Тобирама силится говорить монотонно, но голос срывается и звучит слишком громко. — Во-первых, их носили только мужчины…
— А во-вторых?
В этот раз ветер позволяет себе не только хозяйствовать в эхе коридоров, но и дерзко влететь в комнату через окно. Картинно разлетаются по кабинету бумаги. Кимоно Мито задирается у лодыжек и жмется в стену. Хаширама чуть расслабляет хватку на плечах у брата. Тот воротит головой и следит взглядом за траекторией очередного листа. Кажется, этот тот самый расторгнутый договор.
Слюна копится вязкая и горькая. Тобирама закрывает глаза и чертыхается про себя.
— Я собственноручно убил всех, у кого это клеймо было.
