Болей мной

У Тобирамы аж в носу свербит от запаха крови. Даже на языке этот металлически режущий привкус. Слюна мешается с потом, стекающим по обветренным щекам прямо в рот, с мокрой пылью на губах — она вязкая и с еле ощутимым известково-глиняным послевкусием. От этого так сильно воротит, будто вот-вот и вывернет наизнанку. Это омерзительно. Спасает только чужой запах: он растворяется в ливне, в дождевой грязи под ногами, оседает на кожу и впитывается в одежду. Она пахнет так приторно сладко, что даже слюны во рту копится обильное количество. Облизать хочется. Сначала синяк на чужой щеке, потом полоску крови из свежей ссадины на скуле. Скользнуть к губам, но не коснуться — пусть они бледные, обветренные и сухие, но от них не оторвешься, если хоть на секунду припадешь. Максимум — обрисовать чуть выступающую родинку под нижней губой, а потом спуститься по пульсирующей на нижней челюсти венке к шее, пройтись с нажимом языком по горлу и закусить до кровавых подтеков под кожей. Облизать правую ключицу, описать языком эту выступающую косточку и ткнуть носом в яремную впадинку. И дышать. Глубоко, но совсем не размеренно: рвано, страстно, порывисто. Так, чтобы кислорода в легких не было — только ее запах. Сенджу в жизни таких сладостей не пробовал, чтобы толком сравнить. Но ему почему-то кажется, что вкуснее и слаще не найдется. Об этом даже думать не хочется — это слишком слащаво, слишком неправильно и слишком душещипательно. Пусть женщины в эти романтические страсти подаются, он, Тобирама, что там забыл? Когда рецепторы пересытятся этой сладостью, то никаких других вкусов и ароматов не улавливают после. И именно сейчас он эту сладость в себя впитывает. Только вкусить не может. А что если попробует? Если прямо сейчас увернется от ожидаемого и простого по своей траектории выпада ногой, всем корпусом провернется под ее бедром и прижмет к себе. А потом облизнет эту кровавую щеку. Как она отреагирует? Сможет ли собраться для ответного удара? Воспримет его выпад себе в выгоду и огреет его по макушке боковиной боевого веера? Или же ей понравится? Тобирама и узнает ее только по запаху и по налитым кровью радужкам — в ней не видно больше девичьей осанки, в руках не осталось изящества: венки на тыльной стороне ладоней вздутые, костяшки фиолетовые, бицепсы напряжены. Даже от излюбленных зачесанных и распущенных волос остается только вздыбившийся пучок. И наряд ее теперь дорогим не назовешь — вот над этим как раз и можно смеяться и говорить, что Мадара денег пожалел. Доспехи бы надела, дуреха. Она не пахнет — скорее воняет. Потому что запах настойчивый и назойливый. Но только он спасает от гнилой вони мокрой земли и крови.  — В этот неясный день мы рады объявить о завершении постройки первого тренировочного поля на территории будущей деревни. Знаменательно, что эта постройка — первая, возведенная общими стараниями наших кланов, и я горд объявить о том, что сегодня песок тренировочного поля впитает в себя первую кровь достойного поединка. Голос Хаширамы глохнет в дожде — шум стоит даже под зрительским навесом. Тобирама хмурится и оценивающим взглядом скользит по дюжине Учих: они стоят напротив и своими темными нарядами-волосами-сущностями растворяются в темени за их спиной: там густой лес — именно туда им прятаться и место, по мнению младшего Сенджу. На выдающуюся фигуру главы клана Тобирама не смотрит и даже морщится, когда Хаширама на эмоциях рассыпается перед ним в широких жестах: экспансивно жмет руку друга, обхватывает за плечи и машет ладонью на обнесенную забором тренировочную площадку. Зато он глядит на Куроко, тенью замершую за спиной Мадары. А тот даже не обернется! Пусть он и не чувствует, какой у нее пленяющий аромат, почему не смотрит на то, как хорошо сидит на ней боевой наряд? Всяко лучше шикарных и баснословных денег стоящих кимоно. Когда она ловит на себе его взгляд, то лишь напрягается в плечах и льнет ближе к Мадаре. Чужая рука описывает талию, скользит по защитному кожаному щитку к ягодицам, но ближе к себе не тянет. Теперь Куроко смотрит в ответ — ухмыляется, щурит глаза и надменно взбрасывает брови. Кажется, должно же было быть оговорено, что на этом собрании не следует присутствовать не меченным куноичи — Тобирама ведь так и сказал брату, что свихнется, если Учихи притащат за собой шлейф ароматов омег. И правда — принять условия они не приняли, но девушка тут в минимальном количестве — одна. Зато какая! Знал бы Хаширама, какая — такая. Но Тобирама собственными грешными секретам делиться не хочет, отчего сил хватает только на то, чтобы сосредоточиться на дожде и абстрагироваться от ее присутствия. Но это же невозможно! Младший Сенджу сам не осознает, сколько же это за ним грехов, что в его руках судьбоносный жребий. Чтобы он сражался! Не смешите — братец не заставит его биться в таком состоянии. Всю сознательную жизнь избегать стычек в присутствии куноичи, чтобы так просто облажаться? Да вы посмотрите на него — он в ее обществе стыд и позор клана Сенджу: у него колени дрожащие и несгибаемые, и даже рука толком обхватить скользкую рукоять меча не может, а еще и сражаться! Постойте, с кем сражаться? Зачем она стоит напротив? Зачем в ее руке такой же жребий? Зачем она вытаскивает из-за спины и расправляет боевой веер? У него же от стояка под доспехами только щиток над пахом спасает, но и это уже томительно больно.  — Как смело сражаться с девушкой, не снимая доспехов! Боишься порезаться? Боится, что ты, девочка, окоченеешь перед его стояком и сдашься раньше времени! Хотя, может, именно так и лучше будет? Еще и эта вчерашняя новость о том, что она была пленницей злосчастного лагеря! А вдруг она помнит его? Тобираме неподконтрольно его тело: она явно дурманит ему разум. Потому что это невозможно объяснить ни шаринганом, ни заумными техниками. Тобираме мерзко и за нее, и за самого себя. Ему самому смешно вспоминать былую наивность: думал, встретит однажды какую-нибудь покладистую красавицу, лучше, конечно, из клана поталантливее и побогаче — он в своей воображаемой истинной хотел видеть выгоду для будущего деревни и собственного спокойствия. А получил что? Ведь из нее даже куноичи никакая. И слабее встречал, конечно, но этот уровень — просто не его. Он даже ниндзюцу не применяет, хотя воды в округе хоть отбавляй: дождь избивает тебя каплями похлеще любых ударов. Из нее ни одного огненного шара не выходит, да и неудивительно — не каждый Учиха осилит противостояние воде, но она ведь даже не пытается! А тайдзюцу? Ками-сама, да разве в этих мышцах, сколько чакры ни направь, силы найдется хоть синяк ему оставить? У нее ручки и лодыжки такие холеные, тонкие, что он одной ладонью обхватит даже не вплотную. Из нее принцесса больше, чем куноичи, хотя принцессе давно отрезали такой черный язык, как у нее. У нее даже имя черное — чего с нее взять. А ее задница и широкие ляжки — там явно от мышц один костяк. Зачем она в бой на него лезет? Зачем? Звучно чавкает под подошвами сандалий липкая земля. Она лезет в обувь, под стопы, и от этого ремешок режуще трется о мокрую и краснеющую кожу. Тобирама сминает в руках полы насквозь мокрой рубашки и смотрит себе под ноги, но чакру к грязным ступням направлять не торопится — пусть мокнут, пусть пачкаются, ему-то что? На уме слишком много дурного, чтобы думать о внешнем виде или о своих удобствах. Пусть клейко-влажное одеяние уже мокрое насквозь — такое, что этот цвет только черным, а не синим назвать можно, пусть капли барабанят по плечам с шумом, пусть мокрые пакли волос облепили лицо так, что не чувствуешь ничего кроме этого пронизывающего холода — и черт его знает, от дождя он исходит или откуда-то изнутри. Пусть-пусть-пусть. Промозгло и грязно: и дело даже не в том, какая черная мокрая земля, но в том, что вся она в трупах, грязных тряпках и крови. Довольно качественная инсценировка боя — тут спорить не приходится. Но никто из Учих не признает, что в бою могла погибнуть дюжина представителей их родного клана, но ни один шиноби — из враждующего. А никакой Сенджу не признает, что сражению предпочли массовую казнь. Так смешно. Рты тех, кто стал свидетелем этого позора, никогда не раскроются, чтобы рассказать правду, а глаза — они никогда не забудут. Если никто не узнает, то и упреков и наказаний не будут. Раз Сенджу молчат, то кому говорить? Трупам? А что ему делать было? У него нет чувства вины, потому что очевидный исход был один. Было тяжело только принять это решение, жить с ним дальше — быстро привыкнешь. Наверное. Он — просто мальчишка, у которого в голове только приказы отца и желание выкрутиться перед ним так, чтобы тот гордился. И Тобирама волчком вертится. Особенно тогда, когда все важнейшие поручения вкупе с лаврами за их выполнение оказываются на плечах старшего брата. Да, у того улыбка дружелюбнее, а за спиной призрачно ожидает звание главы клана, но можно ли говорить, что он менее достойный, потому что младший? И Сенджу верит в то, что у отца это право есть — решать за него. И Тобирама за братом и за отцом дерьмо подтирает: мечется от миссии к миссии, рвет себя на куски, чтобы преуспеть и помочь, чтобы себя показать, а в ответ ему очередная грязная и черная работа. У него уже руки в этой грязи — папа, братик, вы не видите? Она не оттирается! Под кожу въедается, с чужой кровью на руках мешается, а вы мне только перчатки суете, чтобы другим заметно ни было, какие у вас задницы грязные. Ладно Хаширама — того винить себе в укор. Он ведь на все глаза закрывает не потому, что не хочет помочь, а потому что просто слепой и не видит. Вокруг война, а он цветы собирает и за дружественными куноичи приударяет. И ему это позволительно — пока оружие крепко держится в руках, а за плечами оказываются новый опыт и новые техники — пусть он хоть венки всему полку плетет, хоть женится. И Тобирама давит улыбку и пускает на самотек — пусть радуется, пока слеп, пусть хоть братец не знает о том, что мир жесток. Остальные же уже узнали. Тобираме пятнадцать — он перепачканный чужой грязью и кровью, у него от чести — лишь представление о том, как слово пишется. И тогда, когда выбор либо податься в панику, либо вывернуться так, чтобы из своих никто не погиб, а отец погладил по головке — долго думать не приходится. Дождь бьет по щекам звонко. Тобирама сжимает губы и решает, что ливень сегодня поразительно соленый. Куроко смотреть на него мерзко. Единственное, что она ощущает — это пробирающее презрение. Кислое такое. Когда морщишь нос, глаза щуришь и верхнюю губу тянешь кверху, но все это не осознанно, а скорее автоматически. Тобираму часто хвалят, когда вспоминают о его боевых достижениях — она хорошо это знает. Называют скалой — потому что непробиваемый. У него на лице картонка, вместо доспехов картонка, он сам — картонка. Мина безразличная, разве что брови чуть сдвинуты к переносице, но даже и этого не заметишь — он такой всегда. И губы у него всегда чувственно поджаты. И нос насуплен. И в глазах этот хищный, животный прищур. Но сейчас выражение его лица — единственное, что в нем остается от того назойливого Сенджу, каким его помнит Куроко с момента их второго знакомства в особняке клана. Она видит, что чужое правое запястье еле заметно колышется под щитком доспеха. Видит, как глубоко опускается и высоко вздымается широкая мужская грудь. На нем ни царапины, и даже кровавое черное пятнышко на рукаве — из ее раны. Но он загнанный — весь в поту, в дрожи. Каждое его движение — натянутое и совершенное в последний момент. Она знает, что в рукопашном бою или бою с применением холодного оружия, ей его не победить, но ей и не победа нужна, когда она вновь походит ближе и скрещивает сложенный веер с мечом. Дерево тессена крепче металла, отчего катана с мерзким скрипом скользит вдоль рамы. Подножка Сенджу ловкая, но ожидаемая — Куроко расправляет веер резко, и боковина впивается ему прямо в тыльную сторону ступни. Звонко рвется ремешок на сандалии. Сенджу коротко шипит, но тут же больной ногой заправляет веер обратно одним движением. Тессен не держится в руках и летит в грязь, но и катану Куроко из его рук выбивает в ответ — на запястье точно будет синяк от скользкой рукоятки. Тяжелый кулак метит в правое плечо, но Учиха кошкой выгибается под чужой рукой. У нее, по правде сказать, только скорость в преимуществе и остается, но и эта зацепка — призрачная. Потому что Тобирама, стоит ему применить Хирайшин, обгонит ее скорее, чем она успеет осознать. Потому что если он дотянется до меча, то ей точно не увернуться. Он может повалить ее одним ударом — она прекрасно это знает. Но еще она знает иное — она всегда встанет опять. Но почему, почему он ведет себя так? Он дурит ее? Насмехается? Да это, черт подери, просто стыдно — видеть, что противник не дерется с тобой в полную силу. Это же чистой воды неуважение, но здесь только ей можно искренне Тобираму презирать! Она успевает чувствовать спиной взгляд Мадары на собственной фигуре. Ее передергивает. Мужской взгляд тяжелее любых чужих ударов — он давит прямо на спину, сгибает позвоночник, тянет плечи к земле. Ей как птичке метаться приходится, ускользая от его внимания и скрываясь за грузной фигурой Сенджу. Удар перехвачен мгновенно. По металлическому щитку на запястье со скрипом проходится боковина боевого веера, и тонкий слой кожи на руке стирается под металлом. Мужское шипение перерастает в усмешку слишком стремительно, а тон звучит даже отчасти изумленным.  — Не видел в твоих руках оружия уже лет пять, — баритон глохнет и тонет в стремительных каплях ливневого дождя.  — Именно поэтому подкрадываешься сзади и нарываешься под удар?  — Скажи спасибо, что при мне нет гунбая. Капли больно бьют по плечам и по макушке. В ушах — гул дождя в роще и плеск воды о собственную макушку и чужие доспехи. Куроко смотрит на Мадару снизу вверх, но сразу теряется под настойчивостью его взора. Этому насмешливому черному взгляду не спрятаться даже за ливневым потоком. Она одергивает веер. С непривычки слабые руки не сдерживают его тяжести, и тессен расправляется, упираясь краем в песок. Ее мышцы давно не знавшие, но подсознательно помнящие все былые тренировки, но чужая сноровка опережает ее бдительность. Очередной выпад Мадары она отражает уже согнутой ногой, не успевая ее распрямить и принять боевую стойку, но равновесие не держит, когда ее сбивает наглая подножка. Мокрый песок забивается под грубую ткань широких полосатых штанов и под расстегнутую рубашку с высоким воротом. Он липнет к спине и режет по нежной коже подобно наждачной бумаге, заставляет исступленно хныкнуть, когда резь проходится по рубцам старых шрамов.  — И почему ты снова вернулась к тренировкам? Мадара приседает рядом, но помочь встать не предлагает, а лишь сосредоточенно изучает искаженную гримасу на ее лице. Крупные капли барабанят по металлическим наплечникам, впитываются в колкие волосы и стекают по кончикам на взмокшую девичью рубашку. Куроко приподнимается на локтях, однако встать не спешит: мериться силами с Мадарой у нее нет никакого желания. Осознание собственной беспомощности затормаживает — очень сложно поверить в собственные силы, когда у них такой значимый противник.  — Я думала, что ты на прогулке с Хаширамой. Ее слова — лишь оправдание, а не требуемый честный ответ. Мадара хмыкает и тянется ладонью к блестящему влагой лицу.  — Освободился пораньше, — он заправляет выбившийся из высокого пучка локон за ухо, — узнал, что ты на тренировочном поле, — широкая ладонь опоясывает шею, большой палец проглаживает дорожку по горлу к подбородку, — решил составить компанию. Куроко невесомо улыбается и отводит взгляд. Мадара пользуется ситуацией решительно: одним выверенным движением ладони разворачивает лицо к себе и опускается на чужие губы. Поцелуй сразу теряет сдержанность, но обретает требовательность. Мадара с нажимом проталкивает язык, чуть не режется кромкой зубов и ждет первого растерянного выдоха. Попалась. Учиха отстраняется, оглаживает мокрую щеку большим пальцем и испытующе смотрит в чужие глаза.  — Мне рассказали, что ты и в мое отсутствие занималась. Почему мне не сказала?  — Считай, что это секрет, — шутливо отвечает Куроко и даже находит место для улыбки.  — У тебя в последнее время слишком много секретов от меня. Куроко сглатывает шумно, ее взгляд мечется под его настойчивым взором, а нижняя губа упрямо гнется вниз и вздрагивает. Мадара смакует глазами ее сомнения: ее жесты на вкус такие же кислые, как лимон.  — Не злоупотребляй моим доверием. Она коротко кивает и отводит взгляд. Широкая ладонь рассекает ливень, и Куроко автоматически дергается вбок, избегая ожидаемого удара, но локоть не держит, и затылок ухает о землю. А Мадара бить и не собирается: этот жест — лишь предложение руки, дабы наконец ей на ноги подняться. Одно забавно: она стала совсем зашуганной и ручной, и от этого только под ребрами тепло разливается от мысли, какой же он для нее все-таки авторитетный. Сильный, мужественный и непоколебимый. А ему от женщины большего и не надо, лишь бы она восхищалась им не меньше его самого. Только вот какого черта она, раз готовилась к удару, не снесла его, а уклонилась? Нехорошо. Тренировочное поле — это не место для нытья и расслабления, именно поэтому Куроко стирает обнаженные локти до красноты и поднимается на ноги. Мадара трет большим пальцем мокрый подбородок, склоняет голову к плечу и неслышно хмыкает, наблюдая за тем, как Куроко отряхивает от песка мокрые штанины, вплотную облепившие ноги, и руки.  — Ты все же действительно поправилась.  — Чего? — переспрашивает она, но Мадару только забавляет, как она хмурит брови и замирает в немом негодовании.  — Этого стоило ожидать, когда оставляешь жизнь куноичи, — упрекает он шутливо.  — Не поправилась я! — отмахивается Куроко и воинственно расправляет веер.  — Расслабься, мне так даже больше нравится, — почти смеется Мадара, принимая боевую стойку напротив и маняще взмахивая рукой, — потанцуем? Мадара поддается шутливо. С одной стороны, хочется бой прервать или закончить: не матери его детей нужно валяться в пыльной земле, прижатой к песку его тяжелой ногой. Ей в другом месте валяться надо и ноги пошире раздвигать. Ведь его наследникам лучше не станет от побоев их матери: вдруг он не рассчитает силу и повредит какой жизненно важный орган? Но с этими претензиями граничат другие. Он таки узнает, что за время его отсутствия из кладов пропала пара бутылок саке, а с ней в этом пристрастии к алкоголю в клане никто соревноваться не станет. Да и не посмеет кто другой ковыряться в его личных вещах и запасах. На вопрос в лоб она отвечает, что слышит впервые. Пробуя на вкус недавний поцелуй, Мадара понимает, что она соврала. Опять. Чертова алкоголичка. У нее это уже психическое, раз так не признает за собой этот недуг. Да и, ко всему прочему, это даже забавно: в ней нет силы, но есть пыл. И его новый удар она перехватывает так проворно, что на сгибе локтя явно образуется через пару часов синяк. Девчонка быстро учится и быстро вспоминает свое военное прошлое. Когда вместе с потом Куроко стирает кулаком кровь из своего носа, Мадара останавливается на миг и напряженно кивает, указывая ей на испачканную ладонь. Но она игнорирует чужой немой вопрос, проскальзывает под мужской рукой и упирает острие куная в основание шеи. Мадара хмыкает. Куроко отхаркивается кровью на песок, но ее тут же валят прямиком на то же место, прижимая к земле тяжестью тела. Когда Тобирама все же решает использовать свое преимущество и атаковать водной стихией, он замирает на момент и пропускает чужой выпад. Девичий кулак впечатывается в ребра, живот мигом распирает болью, а воздух из легких — вышибает наружу. Замешкался — его промах, но… Его чакра ему неподвластна. Он просто не может использовать ее толком, чтобы обуздать ливневую воду. Возможно, потому, что ему для начала себя бы своей воле подчинить, а не чужой! Он чувствует, какое расслабленное, мягкое и податливое у него тело каждой косточкой, каждой мышцей. Он словно глиняный, но совсем не руки женские из него лепят. Собственное бессилие порождает лишь презрение к самому себе — ничего больше. Ему не хочется ловить чужие насмешливые взгляды на своей фигуре. Учитывая, что они учиховские. Учитывая, что она смотрит смешливее всех. Надо же, возомнила себя победительницей, стоило разок ему пропустить ее выпад! С этим надо заканчивать. В голове, как от алкоголя, только дурнее с каждой секундой, с каждым вздохом. Только вот еще разок… Сенджу только чувствует, как уши закладывает от выброса женской чакры. Он закрывает глаза, но потом распахивает их широко, потому что шумит в голове, давит, колет, причем так сильно, что остается только руками виски обхватить, лишь бы отпустило. Он обессилено охает в попытке отступить на шаг. Но мигом понимает, что пошевелиться не может: ни рукой дернуть, ни моргнуть опять, ни вдохнуть. Его глаза разлеплены и краснеют от сочащегося из туч дождя, но им не соревноваться в насыщенности цвета с Учихой. Куроко замирает непозволительно близко. Ведет кистью от чужого подбородка к шее, обхватывает за плечо и встряхивает. Ее тело теперь только ей и подчиняется. Слепила из него безвольное изваяние — радуйся теперь! У него даже возможности нет брови нахмурить, зло ухмыльнуться, поэтому остается презрение где-то на задворках сознания. Сидит безвылазно и грызет его самого. Да чтобы альфа подчинился омеге? Тобирама в жизни даже представить себе такую ситуацию не мог, а тут сам в нее угодил. Причем вляпался не только по уши — у него уже и затылок скрылся где-то в яме неприязни. Шаринган прокручивается по радужкам, складывается замысловато в новый узор. Тобирама провожает единственными движущимися зрачками одинокую багряную капельку из правого глаза, а потом понимает, что валится во тьму в сто крат сильнее ночной. И только на фоне глохнет чужой голос, когда Сенджу осознает, что он окончательно недвижимый физически, а по голову погруженный в иллюзию. Самоуверенный дурак. Если кулаками махаться и огнем плеваться ей не под силу, это единственное значит — не в лобовых атаках она сильна. А сможет ли он противиться ей, когда она перетащила его на свою половину поля?  — А вот теперь можем поиграться всерьез.