Холодный свет

      В один из воскресных дней уходящего двадцать девятого года фотограф Генрих Гофман закатил пирушку по случаю своей помолвки. Этот день он давно спланировал заранее, самолично составив меню и небольшой список гостей. "Из числа самых близких" - как выразилась Эрна, новоиспеченная невеста и негласная хозяйка вечера. Несмотря на статус безутешного вдовца, Гофман вот уже несколько месяцев проживал с ней под одной крышей, так что никого не удивило их решение вступить в брак. Оно на корню пресекло дурные слухи.       К удивлению для себя, Ева тоже получила приглашение. Она еще ни разу не была в доме начальника и, по правде говоря, не горела желанием туда идти, но ввиду событий просто не смогла отказаться. Это было бы невежливо и даже подозрительно с ее стороны!       - Вот и хорошо. Приходи пораньше, Генриетте, возможно, понадобится твоя помощь. Не представляешь, сколько времени и сил у моих девочек отнимают приготовления, - сказал Генрих, вручив ей нежно-голубой конверт, в котором в форме слащавого стишка значилась стандартная информация о грядущем торжестве.       Итак, под видом гостьи Ева получила роль прислуги. Природная наглость Гофмана, помноженная на ее покорство, незаметно перешла грань допустимого.       - Да, кстати. Приведи себя в порядок. Упаси бог, герр Вольф застанет тебя в таком виде... - Он поцокал языком, смерив свежую стрелку на чулке выразительным взглядом.       Ева тоже только что заметила свою оплошность и покраснела, мысленно обозвав себя замарашкой. Нахождение в монастыре воспитало в ней опрятность, обостренную тягу к чистоте. Малейшее пятнышко на одежде или грязь под ногтями были для нее недопустимы; причем, Гофман хорошо знал об этом, и тем не менее не упускал случая поддеть подчиненную.       Еще больше Еве докучали его недвусмысленные намеки в отношении Гитлера и ее времяпрепровождения рядом с ним. С тех пор как Адольф начал приглашать Еву в театр и по-дружески слать ей письма, не было такого дня, чтобы Гофман что-нибудь не учудил. Вся корреспонденция проходила через его руки, всюду он совал свой любопытный нос, неоднократно нарушал тайну переписки и шутливо шантажировал Еву: сделай то-то и то-то, иначе не получишь писем!       В итоге, за право прочесть весточку от малознакомого, но уже дорогого человека, девушка оказалась в безвылазном капкане сверхурочной работы. Пожаловаться ему на недостойное поведение шефа она все никак не решалась. Да, конечно, Адольф не раз высказывал готовность за нее заступиться, но ведь он, в конце концов, не профсоюз по защите прав трудящихся! И потом, Гофман был его другом. Он доверял ему и потому ввел в курс дела. А кому понравится выслушивать наветы о своих друзьях?       Так она и жила в последнее время – с утра до ночи за рабочим столом, позабыв прелесть прежних увлечений, вся в мечтах о нем, о будущей встрече; жила от письма до письма, из которых вкратце узнавала, чем он занят и когда планирует навестить ее. Впрочем, большинство их встреч по-прежнему были спонтанными, без всякого графика и предварительных извещений, что создавало в девичьей душе с детства знакомое чувство сюрприза. Он появлялся как из ниоткуда и так же внезапно исчезал, по традиции снабдив ее пирожными и шоколадом, обертки от которых она сохраняла на память, чтобы утешаться ими в тоскливые дни.       Вот и сейчас Ева взволновалась как дитя в Рождественскую ночь, услышав от Гофмана, что Гитлер, вероятно, тоже будет у него в гостях. Напрямую об этом не было сказано ни слова, но тут и дураку ясно, что его имя он упомянул неспроста. Умом отказываясь верить своему счастью, Ева начала зачеркивать числа в календаре в ожидании назначенного дня. Гофман упрекнул ее в неряшестве, и она приложила немало усилий, дабы произвести обратное впечатление; умудрилась даже покрасить волосы в более светлый и, как ей казалось, "чистоплотный" оттенок; накануне выпросив косметику у Ильзе (своей как будто не хватало!), сделала неброский, но довольно милый макияж.       Фройляйн Браун нравилось, что накрашенные губы и глаза добавляют ее внешности пару-тройку лет. Не сочтите за глупость, просто она находилась в том беззаботном возрасте, когда девушки стремятся выглядеть постарше, подражая зрелым и уж куда более опытным героиням популярных кинолент.       Правда, уже на подходе к дому, - помпезный особняк Гофмана был легко узнаваем среди соседних домов; из тех, что поскромнее и помельче - Ева недолго думая стерла едкую помаду носовым платком. Что подумает о ней господин Гитлер? Он лишь однажды видел ее накрашенной – в тот самый вечер неудачного свидания с Хейни, когда она предпочла мальчишке компанию взрослого мужчины – его компанию. Удивленный и слегка сердитый взор небесных глаз навсегда заронил в нее неуверенность в связи с косметикой. Ему не понравился ее внешний вид!       Убежденная в правоте своих суждений, Ева позвонила в дверной колокольчик – и была встречена толпой нарядных, до неузнаваемости разукрашенных девиц. Как выяснилось позже, это были танцовщицы, в честь торжества приглашенные из Берлина, среди которых столичная знаменитость по имени Лола Эпп показалась ей наиболее глупой и вульгарной.       - Папочка решил убить двух зайцев. Сегодня празднуем помолвку и сочельник! - Усмехнулась Генриетта, волоча за руку растерянную Еву к себе наверх. - Времени у нас в обрез, а еще столько всего нужно сделать... Поживее, Евхен! Эй, ты вообще слышишь меня?       В незнакомой, неуютной для себя обстановке Ева всегда становилась несколько медлительной и молчаливой. Очнулась она по щелчку пальцев перед самым своим носом: Генриетта, как и вся ее родня, никогда не отличалась благопристойностью манер.       - Да, конечно. Я вся внимание, - заверила девушка, для вида увлекшись созерцанием интерьера. Все ее мысли в этот момент были заняты одним: Гитлер уже здесь или еще нет? Спросить напрямую означало подвергнуть себя насмешкам.       - Что ты сказала? Праздновать сочельник? Но ведь Рождество через неделю!       - А то я без тебя об этом не знаю! - Недовольный голосок и сосредоточенное пыхтение из-за расписной китайской ширмы подсказали о том, что Генриетта переодевалась.       - Папочке так захотелось, только и всего, - чуть мягче пояснила она, помолчав минуту. - А мамочка его в этом поддержала.       Ева грустно улыбнулась, присев на краешек бархатной софы. Впечатляющих размеров спальня, где каждый предмет мебели, даже самая незначительная деталь вроде лепных карнизов или стеклянного столика на причудливо изогнутых ножках – все дышало благосостоянием хозяев, сознанием своего превосходства, столь редкой по нынешним временам уверенностью в завтрашнем дне, необъяснимым образом делало циничную Генриетту по-особому одинокой и несчастной. "Ты здесь спишь одна?" - Чуть не вырвалось из Евы при взгляде на огромную кровать под полупрозрачным балдахином. Хотела бы она спать на такой? Ну разве что прилечь из любопытства на пять минут! Обилие дорогих вещей и общее убранство комнаты инстинктивно стесняло дочь школьного учителя. По ощущениям она как будто находилась на экскурсии в музее.       - А что насчет выездного кабаре? Фрау Эрна тоже это одобряет? - Спросила Ева без всякого глумливого подтекста, но Генриетта почему-то восприняла ее вопрос иначе и даже на секунду высунулась из-за ширмы, ободренная поджержкой. Между детьми и мачехой, как водится, царила пока еще плохо осознаваемая ненависть.       - Выездное кабаре! Ну ты скажешь тоже! Эрна здесь на птичьих правах, ее мнения никто не спрашивал, - хохотнула девушка, жестом подозвав вконец оробевшую гостью к себе: - Ну-ка, застегни. Лолу и остальных отец позвал в развлекательных целях.       С большим трудом Еве удалось наладить молнию, что никак не хотела сходиться на худощавой и по-гофмански сутуловатой спине.       - Дамасский шелк! - Прихвастнула Генриетта, во все стороны вертясь перед зеркалом и ухмыляясь собственному отражению. И Ева тоже неприкрыто любовалась ею; не потому, что восхищение было так уж велико, а потому что хотелось угодить.       - Мне нужно, чтобы ты починила еще вот это, - спохватилась модница, вытаскав из шкафа заранее приготовленную гору нарядов. - И это тоже. А вот здесь нужно просто перешить пуговицы. Только по-быстрому. Сможешь? Я знаю, у тебя золотые руки!       Ева часто слышала эти слова от друзей и коллег – вообще от всех, кто так или иначе обращался к ней за помощью, но всякий раз радовалась им как в первый, высоко ценя свое ощущение нужности, возможность быть полезной. Девушке из бедной семьи, без денег и без связей всегда сложнее зарекомендовать себя в обществе. Таким, как фройляйн Гофман, детям богачей, было не понять этого.       "Швея не останется без куска хлеба!" - Утверждала мать, с детства наставляя дочерей на путь истинный, и Ева, следуя ее заветам, рано научилась шить, к семнадцати годам не только починяя старую одежду, но даже создавая новую; при всех своих финансовых ограничениях, у нее получалось вдохнуть в любую вещь вторую жизнь.       Генриетта с удовлетворением на лице усадила Еву за швейную машинку. Неплохо сэкономив на чужом труде, она уже прикинула в уме, куда потратит деньги, отложенные на поход в ателье.             Невзирая на внешнюю вседозволенность, отец все чаще ограничивал ее в средствах, объясняя это нестабильной ситуацией в стране, своей скоропостижной женитьбой и, наконец, леностью самой Генриетты; там, где ему было выгодно, ставил в пример Еву: "Посмотри, твоя ровестница добивается всего самостоятельно!".       Безусловно, такие выпады сильно задевали привыкшую жить на всем готовом барышню. Чужое трудолюбие кололо праздный глаз. Именно поэтому, украдкой наблюдая за ее работой, Генриетта весело сказала:       - Ты поосторожнее с этой Лолой. Она – подружка Гитлера, и горе тому, кто ей перейдет дорогу!       Сама того не замечая, Ева вздрогнула, с недоуменным видом оторвалась от шитья.       - Что, правда? Но я и не собиралась никому вредить, - Улыбке на ее губах было не суждено зажечься в полной мере. Ева очень постаралась сохранить подчеркнуто безмятежное выражение лица, но ее в два счета рассекретили поникшие плечи и беспокойно заблестевший взгляд. Генриетта чуть не прыснула со смеху.       - Ну еще бы. Однако, я тебя предупредила. Лола Эпп - крепкий орешек и так просто не упустит своего.       "Да с чего ты взяла, что я вообще имею к Гитлеру какое-либо отношение?!" - Хотелось закричать рассерженной Еве, но, понимая, что этим выдаст себя окончательно, она с двойным усердием вернулась к работе.       И все на свете вдруг стало немило, потеряло привычные краски. Ах, зачем ей было приходить сюда? Сидела бы сейчас дома, под неусыпным присмотром отца, в безопасности и спокойствии, как раньше, - и не знала бы горя! А еще лучше, отправилась с Гердой на танцы. Или на каток! Все равно Гитлер ни черты не смыслит в современных развлечениях. Ему подавай старческие посиделки да соломенную куклу, которой и похвастать нечем, кроме задранных кверху ног.       Уголком сознания Ева понимала, что думает так из ревности, и очень скоро устыдилась своих мыслей. Она здесь, прежде всего, по требованию начальства, и ее никоим образом не касается, как и с кем проводит время посторонний господин. И, раз уж на то пошло, у нее самой волосы как солома в отличие от длинноногой брюнетки Лолы.       Способная оправдать практически любой чужой поступок, Ева подчас проявляла к себе недюжинную строгость. Взрощенный отцом стержень самокритики буквально не давал ей покоя. В угоду ему она всю жизнь только тем и занималась, что училась быть хорошей, терпеливой, всем и каждому удобной. Вот только награды за это не получала никакой; разве что, присутствие на праздничном застолье Гофмана.       - Разве ты не в курсе? - Между тем не унималась Генриетта, шестым чувством угадав ее слабое место. - Гитлер – ужасный ловелас! Скажу тебе по секрету, он однажды пытался соблазнить меня. Хочешь, расскажу как это было?       - Ну, расскажи-расскажи, - Снисходительно улыбнулась Ева, не поднимая глаз. Сопротивляться было бесполезно. Если уж фройляйн Гофман решила скормить кому-нибудь очередную сплетню, (даже про себя саму) ее ничто не остановит.       Поминутно издавая противные смешки и театрально возводя глаза к потолку, (верный признак вранья) Генриетта продолжала:       - Ох, это случилось еще при жизни мамы. Мне было лет тринадцать или четырнадцать, совсем дитя! Гитлер, как всегда, пришел к нам в гости, и не с пустыми руками: подарил мне ракетки для игры в теннис! Можешь себе представить мой восторг – те самые, которые я безрезультатно клянчила у отца... О, этот господин частенько исполнял наши с братом желания!       - Ну и что дальше? - Пожала плечами Ева, внутренне насторожившись. Повествование пока походило на правду. В общении Адольф не единожды упоминал о своем трепетном отношении к детям, из чего она сделала по-женски поспешный вывод: сложись его жизнь иначе, из него получился бы отличный отец и семьянин.       - Имей терпение, дорогая! Поздно вечером, когда гостям пришла пора расходиться, папаша, будучи навеселе, вызвался его проводить. Мама, упокой Господь ее душу, конечно была против, убеждала отца остаться и тому подобное, но в конечном счете увязалась вместе с ними. Добрейшей души человек! Нам, детям, было велено идти в постель.       - Ну-ну...       - Да погоди ты! Не прошло и десяти минут, как в дверь снова позвонили. Я в одной ночной рубашке побежала открывать, - тут Генриетта сделала многозначительную паузу, желая придать рассказу то ли романтики, то ли излишней таинственности. Ева ждала, округлив глаза.       - На пороге стоял Гитлер. Он извинился и попросил меня принести плетку, самую обыкновенную кожаную плетку, которой он дрессировал собаку, и которую якобы у нас забыл. А когда я выполнила эту просьбу, спросил, хочу ли я его поцеловать. Представляешь?       Почтенный человек, друг семьи, и вдруг: "Поцелуй меня, Генриетта! Я знаю, ты давно мечтала об этом". Ах, как смешно и жутко мне стало в тот момент...       - Может быть, он имел ввиду, поцеловать в щеку? - Смущенно предположила Ева и тут же вспомнила, как сама недавно чмокнула его в подсобке фотоателье. Без какой-либо чувственной подоплеки – просто в благодарность за угощение и хороший разговор. Но прозвучало, конечно, глупо.       - Святая простота! - Отмахнулась Генриетта. - Я видела его глаза, и то, как он обнял меня за талию... Это не оставило сомнений. Он смотрел на меня, как на женщину, с которой хочет лечь в постель.       - Боже правый, Генриетта! - Изумленно и оттого непомерно громко воскликнула Ева, в следующую секунду прижав ладонь к губам: за дверью послышались чьи-то голоса и тяжелые шаги. Не в силах сдержать кипучего возмущения, она окончила на полтона тише: - Что ты говоришь такое... Разве можно! Позоришь себя саму!..       Уже одна формулировка "лечь в постель" неприятно поразила юную девушку. Практичный ум и трудолюбие резко контрастировали в ней вместе с мечтательной натурой и тотальной непросвещенностью в некоторых житейских вопросах.       Разумеется, в своем возрасте она примерно понимала, какие отношения связывают мужа с женой, и откуда у них берутся дети, но всем существом бастовала против близости вне брака.       Мимолетные интрижки, бесчестная жизнь в грехе, возможность переспать с первым встречным, случайная беременность – все это было не про Еву. Не особо разглашая свою старомодную позицию в кругу легкомысленных подруг, она намеревалась сохранить девичью честь для того самого, единственного, кто станет ей мужем и кому она будет верна до конца дней. Ведь так пишут в красивых книгах?       Поймав на себе испепеляющий взгляд Генриетты, (хуже всего той было слышать критику в свой адрес) Ева отвлеклась на только что вошедшего Гофмана. Еще за дверью уловив отрывок диалога, он оглядел обеих девушек, светясь насмешкой и неутоленным любопытством.       - Чем это вы тут заняты, дочурка? Все потчуешь нашу гостью своими выдумками?       Вглядевшись в его по-свинячьи щурые глазенки, Ева испытала такой прилив спокойной уверенности в себе, что сразу позабыла думать про Лолу и неоконченную историю с плеткой, (состоялся ли столь желанный для Гитлера поцелуй?) и с радостью приняла приглашение идти к столу. В конце концов чем еще лечить душевные раны как не вкусной едой?       Светское общество собралось в столовой, залитой закатными лучами не по-зимнему яркого солнца. Пестревший яствами дубовый стол был накрыт на шестнадцать персон; по всей его длине в канделябрах торжественно мерцали свечи. Какой-то старик в углу, очевидно, по нищите своей нанявшись развлекать господ, наигрывал залихватскую мелодию на аккордеоне. Туда-сюда, почтительно склонив головы в чепцах, сновали горничные, производя рассадку гостей под чутким руководством Эрны. Как и полагается, все внимание и комплименты, - к еще большему расстройству Генриетты - сегодня принадлежали ей – постаревшей, располневшей, но вместе с тем неотразимо обаятельной женщине.       Рефлекторно озираясь по сторонам в поисках обладателя тараканьих усиков, Ева вздрогнула, когда над ухом раздался насмешливый шепот Хейни:       - Многие сочувствуют maman. Еще бы! Взвалить на себя такую обузу! Алкоголик с двумя детьми. Смотри не повторяй ее ошибок, Ева. Ты должна выйти замуж по любви.       Главная причина, по которой она до последнего не хотела приходить к Гофманам заключалась в этом приставучем мальчишке, который по толщине брюха и количеству сальных шуток вполне мог посоревноваться со своим папашей. Впрочем, в присутствии взрослых он как всегда становился паинькой, милым и не по годам серьезным пареньком, для пущего эффекта представ перед гостями в парадной форме гимназиста.       Ева осуждающе взглянула на него:       - Зачем ты так о своем отце?       Признаться, несмотря на недостатки Хейни и существенно возросшую к нему неприязнь (ради свидания с ней, он фактически пытался подкупить ее!), она до сих пор чувствовала глубоко загнанную внутрь вину. И не потому, что в последний момент с улыбкой на устах предпочла ему другого, но потому, что со спокойной совестью последние два месяца проделывала тоже самое с другим, маскируя романтические чувства под невинную дружбу; дружбу с человеком, который, возможно, и в мыслях ничего такого не имел.       Хейни уже раскрыл рот, собираясь дать исчерпывающий ответ про то, как несправедлив к нему с сестрой отец, как он растоптал своей женитьбой память о маме, как грозился сдать его в закрытую школу – самый настоящий сиротский приют, где он, Хейни, пробыл до этого почти полгода исключительно по отцовской вине, но... Некстати подошедшая Эрна в доказательство своего гостеприимства, смеясь и шутя, проводила Еву к столу – и предусмотрительно усадила подальше от его предполагаемого места.       Ева в глубине души была благодарна такому стечению обстоятельств. Сознательно избегать Хейни ей не позволяла совесть; к тому же, вражда с начальским сынком могла привести к проблемам на работе, а так, она вроде и не виновата перед ним ни в чем. Ну и что с того, что села на другом конце стола? Так решила Эрна. А ее слово нынче – закон.       Нехотя беседуя с пожилой и не в меру болтливой соседкой, Ева продолжала выглядывать Гитлера, а когда убедилась, что его здесь нет, испытала грусть в смеси с облегчением. Хорошо бы он не появлялся вовсе! В присутствии симпатичного ей мужчины она неизбежно теряла голову – это могли заметить остальные; особенно такая любопытная старушка, что по рассказам приходилась Гофману двоюродной теткой.       По левую сторону от Евы разместился местный священник. Она сразу узнала его неспешную манеру речи и всегда чуть хмельную улыбку. Святой отец был как будто опьянен многолетним служением Господу: о самых незначительных вещах говорил пафосно и нараспев, всюду приплетал слово Божие.       Эти двое - и священник, и старуха - с умильным видом поприветствовали Еву, порасспрашивали ни о чем, а затем, раззнакомившись между собой, почти сразу затеяли спор на совершенно смешную тему: как лучше всего солить рыбу и каково ее влияние на организм. Само собой, Ева стала невольной соучастницей дебатов.       Священнослужитель считал своим долгом всем навязать свою точку зрения, тогда как пожилая дома постоянно обращалась к ней, как к представительнице молодого поколения, в поисках поддержки и защиты.       - Да-да, все так. Вы совершенно правы, фрау Шмидт, - не задумываясь, отвечала Ева, просто, чтобы не обидеть соседку. Но с другой стороны, ей также не хотелось препираться со священником, поэтому, когда тот выдвигал противоположные аргументы, она согласно кивала в подтверждение его словам.       Ее взгляд был прикован к пустовавшему напротив месту. Не нужно было обладать особой прозорливостью, чтобы понять, для кого оно предназначалось, ибо все остальные стулья были заняты, и если бы Гитлер все же соизволил прийти, ему негде было разместиться, кроме как здесь, в непосредственной близости от Евы. Что это было – совпадение? Или чья-то спланированная хитрость?       С целью привлечения внимания Гофман поднялся, постучал по бокалу. Два десятка глаз с интересом и плохо скрываемым нетерпением устремились к нему.             Продолжительные речи, как известно, навевают на гостей тоску. Всем хотелось поскорее приступить к трапезе.       - Дамы и господа! Мы собрались в сей славный день, чтобы отметить знаменательное событие для нашей семьи, - Выразительно начал Гофман; его мясистые щеки разгорелись вследствие украдкой выпитого коньяку. - Как вы прекрасно знаете, на мою долю выпало немало испытаний. В том числе безвременный уход моей супруги, матери моих возлюбленных детей...       - Ваше преподобие! Ваше преподобие! - Настойчиво зашептала старуха, зачем-то дергая Еву за рукав.       - Отец Иммануил! Кажется, Вы соборовали бедняжку. Напомните мне, из-за чего она скончалась? Память подводит меня в последняя время.       Священник как будто оглох и демонстративно отвернулся. Но старуха не унималась. Сидящие рядом раздраженно зашикали на нее.       - Она умерла от гриппа. Позапрошлой зимой в городе вспыхнула эпидемия, - тихонько пояснила Ева, надеясь тем самым пресечь ее словоохотливость, однако вместо этого нарвалась на грубость:       - Хотя бы Вы не умничайте, милочка! Я и сама знаю, в каком году это случилось.       Молча проглотив обиду, (обижаться было, по сути, не на что; Еву подвело обостренное чувство справедливости) она погрузилась в свои мысли, пока начальник пытался сосредоточиться, вместо разрозненных по смыслу фраз выдать торжественную речь.                   Мечтательное настроение ее сменилось меланхоличной задумчивостью. Интересно, как бы поступил отец, случись такое горе в их семье? У Евы сформировалась плохая привычка "примерять" на себя и близких всякие драматичные события. Так она старалась если не уберечься, то хотя бы подготовиться к беде; заранее смириться с неизбежностью зла, но при этом не опускать рук, и, что бы не случилось, верить в добро.       Ева знала: после смерти матери, отец, скорее бы всего, женился вновь. Так устроены мужчины. Верность просто не заложена в их природе. Вот почему, многие еще в браке умудряются заводить любовниц... Что уж говорить о вдовцах! Но нельзя быть такой категоричной. Каждый человек по факту рождения заслуживает счастья.       Следует также учесть, что мужчины, несмотря на внешнюю выносливость и силу, в некотором смысле гораздо слабее женщин. Что, если повторная женитьба в большинстве случаев – единственный способ справиться с утратой?       Эти размышления настолько увлекли Еву, что она не сразу обратила внимание на вошедшего. Но прежде чем вычленить его голос среди какофонии других голосов, ни разу не взглянув в его сторону, она уже догадалась: он здесь и он смотрит на нее, сверлит исподтишка бездонными глазами цвета безоблачного неба по весне – не дольше трех секунд, но зато с такой нежностью, что сердце уходит в пятки. Он здесь! Он не забыл о ней!       Напрочь позабыв о еде, - а ведь только что у Евы урчало в животе при виде запеченого гуся! - она наблюдала, как Гитлер приветствовал Гофмана и заодно всех присутствующих, дважды извинившись за опоздание – причем, искренне, ибо румянец смущения теплился на его свежевыбритых щеках, а затем – чопорно поцеловал руку будущей хозяйке дома, в качестве поздравлений презентовав охапку белых лилий.       Вступительный монолог, с таким трудом слагаемый в оплывшем жиром бюргерском уме, потерпел неудачу. Теперь всеобщее внимание переметнулось к Гитлеру, и он, словно опытный артист, жонглировал им, найдя доброе слово для каждого, кто хотел его услышать. Ева даже заподозрила, уж не было ли это запоздалое появление заранее продуманным маневром? Впрочем, она тут же откинула эту догадку. Умение собрать людей вокруг себя, зажечь толпу сочеталось в нем со скромностью и простотой не избалованного славой человека, более того, питавшего к почестям и самовосхвалению открытую неприязнь.       Обескураженный непомерным радушием собравшихся гостей, он занял свое место, постаравшись принять как можно более неприметный вид, хотя бы из уважения к хозяину дома, который в его присутствии вечно пребывал в тени. Ева опустила глаза, затаив улыбку в уголках рта. А как еще она могла приветствовать его?                   Ничтожное расстояние разделяло их – тем острее ее угнетало чувство несвободы, невозможность заговорить. Ах, если бы она была ребенком, маленькой девочкой, - с детей спросу нет! - то, улучив момент, залезла бы под стол и там, в темноте обняла его колени. Подустав от общественных норм, ей хотелось нестандартно выразить радость встречи.       - Дорогие друзья! - Вторично прогремел Гофман, держа наготове доверху наполненный бокал вина; мутноватый взгляд его скользил поверх голов сидящих, не задерживаясь ни на ком и одновременно выжидая чего-то, как будто предоставлял право высказаться за себя кому-то другому. В столовой, как на зло, повисла гробовая тишина.       - Обойдемся без предисловий... Я благодарен каждому из вас, кто согласился разделить со мной эту радость. Я женюсь, господа! Сам Господь Бог даровал мне в утешение одну женщину. Вот она перед вами, - с этими словами Гофман взял пунцовую от удовольствия Эрну за руку, дрожащей петярней вознес кверху не дававший ему покоя бокал:       - Прошу любить и жаловать без пяти минут мою жену, будущую фрау Гофман!       И все вокруг ожило, заискрилось весельем, струя шампанского взлетела чуть не до потолка, под перезвон хрусталя люди повскакивали со своих мест, старый музыкант с новой силой раздувал меха. И Ева тоже встала; не сводя счастливых глаз с хозяев, протянула свой бокал в пространство, на одном дыхании произнесла:       - За молодых! За фрау Гофман!       Довольные возгласы эхом поддержали ее тост. Никогда до этой минуты она не чувствовала себя такой взрослой, чтобы декламировать тосты и распивать игристое вино в кругу влиятельных особ, а тут как-то осмелела и язык развязался сам собой – в противовес наиболее значимому и, должно быть, оттого немногословному гостю, что даже привстал из-за стола с заминкой, как бы нехотя и снисходительно чокнувшись с ее бокалом. Однако васильковые глаза все так же излучали непонятную, властную нежность. Детство с деспотичным отцом принесло свои плоды. Под тяжестью незримого ярма Ева стушевалась и притихла. Быть может, с помощью этого взгляда Гитлер своеобразно потешался над ней?       Перейдя от выпивки к еде, разнообразие и аппетитный вид которой кружили голову даже самому пресыщенному из присутствующих, гости ненадолго отвлеклись от поздравлений, застольная беседа приняла более сдержанное русло, и потому лишь изредка, словно единичный фейерверк – гаснущий в полете сноп разноцветных искр, взлетало над головами красноречивое словцо с пожеланием любви и долгих лет.       Несмотря на величайшее волнение и, как следствие, безразличие к еде, Ева угощалась вместе со всеми, приличия ради стараясь съесть всего понемногу и одновременно изобразить блаженствующий вид. Хозяйка и чрезмерно бойкие соседи в этом смысле взяли ее под опеку, инстинктивно угадав нежелание Евы бездумно набивать живот едой, и неустанно предлагали лакомый кусочек; причем, с таким видом, как будто отказ мог их смертельно оскорбить.       Но Ева оценила изысканный вкус пищи лишь наполовину. Все ее органы восприятия были сосредоточены на другом, по мнению тела, не менее важном объекте, отлажено и четко взаимодействуя ради общей цели. Ей хотелось узнать Гитлера поближе – и она вся обратилась в слух, размеренно и глубоко втягивая трепещущими ноздрями несвежий воздух, какой обычно образуется в пивнушках – облако изысканных духов, съедобных запахов и дыма; дышала так во-первых, для того, чтобы унять сердебиение, а во-вторых, в надежде уловить среди разнообразия приятных и не очень ароматов что-то такое, присущее ему одному. То, от чего у нее всякий раз голова шла кругом, когда он наклонялся к ней, чтобы спросить или пояснить что-нибудь, и его массивная шея оказывалась на уровне ее лица – в такие минуты она боролась с желанием уткнуться туда носом, провести рукой по шершавой мужской щеке – в общем, сделать какую-то глупость, после которой их дружба сойдет на нет. По мнению Евы, это была наихудшая фантазия, которую только можно выдумать, но раз за разом она невольно возвращалась к ней, находя особую мучительную сладость в том, чтобы желать и не иметь возможности достичь.       Разочарование постигло впечатлительную девушку уже через минуту, едва она отважилась поднять к нему глаза. Гитлер вовсю любезничал с Лолой, без стеснения подсевшей на освободившееся место толстопузого банкира – роскошный ужин принудил того отлучиться в уборную, подарив этим двум прекрасную возможность завязать долгожданный диалог.       - Может быть, индейки? Как насчет индейки, Ева? - Закудахтала над ухом излишне суетливая Эрна. Ее накрашенные ногти на мгновение до боли впились в девичье плечо. - Имей ввиду, я не позволю тебе уйти голодной! Хэйни получил двойную порцию! Давай заверну тебе с собой...       Как же ей хотелось утвердиться в роли щедрой хозяйки и добропорядочной жены! А Еве кусок не лез в горло при виде точеной женской руки, что вызывающе покоилась на плече у Гитлера, поблескивая перстеньком на указательном пальце, чья стоимость наверняка превышала годовой заработок обыкновенной продавщицы.       Во всем остальном столичная знаменитость также превосходила Еву. По сравнению с ней – грациозной и магнетически привлекательной, как пантера, любую, хоть сколько-нибудь достойную соперницу, ожидала участь серой мышки. Но Ева и не думала вступать в борьбу. Война за место под солнцем была в принципе не свойственна ее миролюбивой, быть может, чересчур пассивной натуре. В дружбе, а тем более, в любви она не боялась идти навстречу, но окончательный выбор всегда предоставляла ближнему. Исключение составлял, разве что, нахальный отпрыск Гофмана.       - Большое спасибо, я сыта. Пожалуйста, не беспокойтесь, фрау Эрна! Мне ничего не нужно, - Ева с трудом отвлеклась от убийственной картины (Гитлер гладит улыбающуюся Лолу по руке, с интересом беседует с ней о чем-то), в испуге замотала головой. Уныние, сосущее под ребрами, переросло в неподдельный ужас при мысли, что ей придется возвращаться домой со всевозможными гостинцами. Этого еще не хватало!       Как и всякий небогатый, но честный человек, Фриц Браун с презрением относился к любого рода подачкам, и в том же духе воспитал дочерей. Что может быть хуже, чем побираться по чужим домам? Возможно, отношение к этому в семье Евы было слегка преувеличено, зато в ней самой с малых лет выработался своеобразный стержень, неподкупность и показательное безразличие к материальным вещам.       В то же время, пока Ева изо всех сил отнекивалась от навязчивых попыток Эрны ее получше накормить, к Гитлеру подошел Гофман и еще двое мужчин, почтительно и радостно взиравших на своего кумира. Фройляйн Эпп пришлось потесниться.       Как уже не единожды подмечала Ева, в личной беседе Адольф проявлял по отношению к даме чрезвычайную галантность и теплоту, но как только вокруг собирались посторонние, становился отстранен и замкнут – как будто женщины не существовало вовсе, а иной раз, находясь в дурном настроении, мог отпустить насмешку, которая ранила ее чуть не до слез. Не без тайного злорадства Ева убедилась: лицо Лолы слегка ожесточилось и поникло, когда Гитлер начал игнорировать ее. Счет сравнялся, теперь они играли на равных!                   Впрочем, светская львица не осталась в долгу. Видя, что обсуждение новостей не на шутку увлекло ее досточтимого знакомого, она затеяла обмен любезностями с только что возвратившимся толстяком. Обделенный женским вниманием в силу своей скупости и несимпатичной наружности, тот был настолько рад этому, что безо всяких препирательств уступил ей свое место и даже вознамерился подвинуть Гитлера, но, натолкнувшись на убийственный взгляд фотографа, - хотя Гитлер был совсем непротив! - оставил крамольную идею.                   Улыбнувшись своим мыслям, Ева пригубила наполовину опустевший бокал с пузырящимся шампанским. Наплевав на смутное влечение к спиртному (оно помогало расслабиться и вселяло столь недостающую уверенность в собственной привлекательности), она дала себе слово за сегодняшний вечер выпить не более полутора-двух порций. Во-первых, алкоголь туманил мозг, а в случае опьянения ее некому было проводить домой. И во-вторых, девушку ожидала крупная взбучка, узнай отец о фривольщине, происходившей за праздничным столом. Едва ли не впервые, с неспокойным сердцем он позволил ей присутствовать на подобном мероприятии, и Еве кровь из носу требовалось оправдать его доверие.       Однако, пару обжигающих глотков быстро сделали свое дело. До колик в животе смеясь в ответ на совершенно неприличный анекдот отца Иммануила, - тот, как оказалось, преуспел не только в чтении проповедей - Ева непрестанно таранила Гитлера веселым, повлажневшим взглядом – как будто собралась в нем просверлить дыру. И если несколько минут он этого не замечал или упорно притворялся, что не замечает, то в какой-то момент сдался, и, поерзав на стуле, уже тоже стал поглядывать на нее с любопыством и сердитым подозрением, присущим человеку, который привык искать подвох в самых безобидных вещах.       Этот взгляд - смесь непонимания с холостяцкой робостью, немой вопрос: "Чего тебе, дитя?" - лишь раззадорил жаждущую развлечений Еву. Фактически она обернула оружие Гитлера против него самого. Это он, ничуть не смущаясь, в первую же встречу пожирал глазами ее ноги! Это он – и никто другой, сидя с Евой в театре, подолгу гипнотизировал ее профиль, пользуясь тем, что в зрительном зале погас свет. Этот человек прекрасно знал, как ей неловко и, словно бы, "щекотно" под прицелом его глаз, но не сделал ничего, чтобы облегчить девичью участь; напротив, наслаждался недвусмысленным румянцем на ее щеках. Теперь пришла его очередь краснеть и без толку вертеть в руке случайно подвернувшийся предмет.       Стараясь не терять суть диалога, он то и дело переспрашивал у Гофмана нечто несущественное, понимающе кивал, с пеной у рта и чрезмерной жестикуляцией - безсознательно желая впечатлить Еву - выражал свою точку зрения, но неизменно осекался и замолкал, натыкаясь на ее зовущий, проникнутый симпатией взгляд. О, еще никому не удавалось поставить его в столь сомнительное положение! Что она пыталась доказать тем самым? О чем хотела сообщить, лукаво, из-под полуопущенных ресниц отслеживая каждый его жест?       Гитлер было заподозрил, что испачкал щеку в креме, (рядом высилась гора пирожных, стремительно уменьшаясь в размерах благодаря его греховной слабости к сладкому) и вот теперь Ева своеобразно намекает, в чем именно он допустил промах, но проведя рукой по лицу, с облегчением отринул эту догадку.       Ничего хуже, чем выглядеть смешно, для Гитлера не существовало; более того, находясь за столом, он всеми силами соблюдал правила приличия, недобро косясь на тех свободомыслящих гостей, что чавкали и крошили пищу. Но в данном случае он просто боялся себе признаться: Ева и не думала подтрунивать над ним. Она смотрела с обожанием, безмерным дружелюбием и очень свойственной себе открытостью – последнее, пожалуй, Адольф особенно ценил в своей знакомой.       Кто это придумал, будто в женщине главней всего загадка? Он всю жизнь был готов с этим поспорить, а повстречав ее, убедился: ничто так не красит девушку, как простота и безотказность; безотказность в самом лучшем смысле слова, когда избранница ради тебя готова на все, и вся видна, как на ладони. Девчонка – "душа нараспашку"! Большая редкость отыскать такую...       Все остальные, включая Мимилейн, блестяще играли свою роль, но никогда не были простачками. Он убеждался в этом всякий раз, выслушивая от любовницы претензии о до сих пор несостояшемся замужестве. Можно ли представить, чтобы Ева...? Но нет. Он отказывался даже в уголке сознания фантазировать на сей счет. Ева была, несомненно, выше и чище тех плотских страстей, которые владели им самим большую половину жизни; в чей омут были вовлечены другие, совсем не похожие на нее девицы... Он не мог, не чувствовал в себе смелости воспользоваться ее незнанием и расцветающей красотой.       Проявить инициативу означало подарить обоим бесплодную надежду. Поэтому Гитлер ограничился скупой ухмылкой, и впредь упрямо прятал взгляд, не зная, как избавиться, укрыться от лучистых глаз, что своим светом ослепляли словно солнце поутру. От любви до ненависти один шаг. Подчеркнутое целомудрие Евы одновременно манило и раздражало Адольфа. Раскусив его любвеобильную натуру, она нарочно испытывала мужское терпение. "Дразнится!" - Сцепив зубы, думал он, и гладковыбритые щеки покрывались краской: - "Бесовское создание, знаешь ли ты, что я на самом деле чувствую?!"       Меж тем разговор за столом набирал все более мещанские, приземленные обороты. Вкратце осветив важнейшие события в стране и во всем мире, - негласное правило не вмешивать в политику женщин, детей и стариков работало безотказно; сколь ни был велик соблазн углубиться в обсуждение партийных дел, в кругу дам Гитлер сознательно избегал подобных тем и другим их поднимать не позволял - господа предались светским спленям, начался оживленный обмен мнений по поводу новинок кинематографа, хвалебные и насмешливые речи о современной литературе.       Ева, если честно, была удивлена и заскучала, когда объект ее мечтаний с жаром подключился к всеобщей беззаботной болтовне. Право слово, образ будущего вождя, представленный на портретах в фотомастерской Гофмана, никак не вязался с Гитлером в домашней обстановке. Хотя, чем тут удивляться? Все мы в социуме так или иначе играем строго отведенную нам роль. Почему бы не расслабиться в кругу знакомых?       Смешно сказать, но этот Гитлер – болтун и спленик, был для нее куда милее и ближе, нежели его оживший монумент; тот, кем он становился на публике, поставив себе цель овладеть умами народных масс. Одно обидно: Адольф практически не замечал ее!       - Эрна, голубушка! Можно я вам помогу? - Сама не зная, с какого перепугу, потихоньку обратилась Ева к снующей поблизости хозяйке. Хоть та и запаслась прислугой, а дополнительная пара рук во время застолья никогда не будет лишней, тем более, что шеф изначально пригласил Еву именно с этой целью: облегчить неминуемые хлопоты будущей жене.       - Ну что ты, дорогая! Посиди, отдохни со всеми. Незачем так себя утруждать! - Отрицательно замахала руками Эрна, по щелчку пальцев подозвав к себе пробегавшую мимо горничную. Ева не спускала с нее просящих глаз, в то время, как она полушепотом диктовала бесловесной служанке очередное поручение.             Близилось время чаепития, в ожидании которого, было решено ненадолго перейти в гостиную – так сказать, утрамбовать съеденное и развлечь себя созерцанием рождественской елки, помимо стеклянных игрушек, в изобилии украшенной огнями и золочеными орешками. Ее убранство Ева успела оценить еще в первые минуты своего пребывания у Гофманов, поднимаясь наверх, во владения Генриетты, но к елке в данный момент почему-то идти не хотела. Что ей, собственно, было делать там, в окружении разодетых барышень и напыщенных кавалеров? Она решила остаться в столовой, а лучше – сбежать на кухню, где гора грязной посуды, казалось, только и ждала ее участия, своим перезвоном в процессе мытья как бы напоминая: "Знай свое место, девочка!"       Это занятие ничуть не унижало, а наоборот, в известной степени успокаивало Еву. Она вообще не боялась никакой работы, выросшая в уважении к труду – без разницы, какому, лишь бы не киснуть в начищенной до блеска, великосветской гостиной – в действительности обставленной побрякушками комнатенке обыкновенного мещанина, однажды возомнившего себя пупом земли.       - Пожалуйста, милая фрау Эрна! - Не сдавалась Ева, молитвенно сложив ладони. - Я хочу быть полезной, ведь в доме сегодня столько дел!       - Ну хорошо, - поднеся указательный палец к губам, согласилась Эрна. Она всегда так делала в момент принятия важного решения. Испытующий взгляд на мгновение метнулся в сторону Гофмана. На лице, светившимся показательным гостепреимством, отразилась напряженная работа мысли.       - Вот тебе ключи, ступай в библиотеку, и подготовь, пожалуйста, вот этот список книг, - вместе с небольшой связкой в руки Евы перекочевал сложенный вчетверо бумажный лист. Развернув его, она пробежала глазами, по меньшей мере, полсотни имен – Карл Маркс, Генрих Манн, Фрейд, Хегеман, Бехер, Анна Блос, Ремарк, Франц Верфель, Либкнехт... Большинство из них она, конечно, слышала, некоторых (вроде Ремарка и Стефана Цвейга) с удовольствием читала. Остальные, смутно ожившие в памяти, вызывали отторжение и страх. Наверное, о них не слишком лестно высказывался отец?       - Будет исполнено, - воодушевленно улыбнулась Ева, поднявшись из-за стола. До конца не понимая, для чего хозяйке понадобилась ее помощь в таком, казалось бы, пустяковом и несрочном деле, она поспешила выполнить просьбу с тайным опасением, что Эрна вот-вот передумает и отзовет ее обратно.       В это же время, лишь только Ева направилась к двери, за обеденным столом разыгралась сцена, для посторонних глаз ничем не примечательная и даже комичная, однако, когда девушка взялась за ручку двери, глаза ее блестели от слез. Удивительно, как одним взглядом или не к месту брошенной ухмылкой можно ранить человека!       Проходя мимо Гитлера, Ева по обыкновению подняла на него взгляд – только лишь затем, чтобы на прощание одарить идущим из души теплом, а натолкнулась на холодное пренебрежение и даже враждебный вызов, с каким Адольф беззастенчиво толкнул в бок выросшего как из-под земли хозяйского сынишку. У Хейни, как у всякого неудачника, была губительная способность появляться в неположенное время в неправильном месте, и этим вредить самому себе, так как, прояви он элементарную предусмотрительность, и большинство нелепых ситуаций можно было с легкостью избежать.       Вот и теперь, умаявшись ждать, когда нерадивая прислуга обратит внимание на его опустевшую тарель и учтиво предложит добавки, он как бы невзначай обошел стол кругом, то тут то там, будто собачонка, урывая для себя желанное лакомство.       Особенно будоражили мальчишечье воображение свиные отбивные, в большом количестве теснившиеся среди прочей снеди – как открытое глумление по отношению к рождественскому посту и догматам церкви, впрочем, ничуть не смущавшее священника.                   Пользуясь возможностью сытно подкрепиться, отец Иммануил за обе щеки уписывал овощные блюда, скорее, с сожалением, нежели неодобрением косясь на скоромное. В противовес чревоугодию на чаше весов оказалось то, чем никак нельзя было рисковать, а именно – бережно хранимая репутация духовника.       Итак, Хейни Гофман, стараясь не попадать в поле зрения Гофмана-старшего (зная склонность сына к полноте, хотя было бы разумнее начать с себя, тот с недавних пор высмеивал и прилюдно порицал его обжорство), подбирался к своему главному трофею – сочным, зажаристым отбивным, жир с которых в процессе трапезы так и капал на скатерть; уже протянул вилку, чтобы ею поддеть ближайшую, склонился над столом, в нетерпении пожевал губами и... получил отрезвляющий толчок под ребра, каким полушутя обменивались гимназисты, завидев на улице симпатичную фройляйн.       "Гляди, какая краля!" – Сообщал этот похабный жест, и Хейни покраснел как помидор, по инерции засмотревшись на Еву, вследствие чего тут же был подвергнут многочисленным насмешкам, произносимых с тем едким добродушием опытных людей, на глазах которых развернулась драма первой безответной любви. Всему виной Гитлер! Его весомое положение в обществе уже по определению позволяло ему заострять внимание на таких вещах без страха заработать славу сводника и наглеца, сующего нос не в свое дело. Что бы он ни говорил, над чем ни потешался – толпа все принимала на веру, с восхищением и стадной радостью следуя за своим "пастухом", даже в узком кругу отдавая бесспорное предпочтение этому, на первый взгляд, неприметному человеку.       Что касается Хейни, то для него в силу возраста не существовало худшей кары, чем быть уличенным в чувствах. И кем! Всю жизнь он относился к Гитлеру с известной долей робости и сыновнего почтения, - ровестник отца и давний друг семейства не мог не впечатлить ребенка, недополучившего тепла, - однако по мере взросления, взбунтовавшись против старших, мысленно разочаровался в нем. Появление Евы, их негласное – и заранее проигранное для него соперничество за нее лишь укрепило юношу в глухой неприязни чуть не ко всему мужскому полу. Случай с отбивными стал последней каплей. В бурном воображении Хейни над ним хохотала половина присутствующих! Кумир детства навсегда превратился во врага.