Холодный свет

      Фройляйн Лола, - та самая Лола Эпп, чей перстень на указательном пальце по себестоимости превышал годовой доход Евы - познакомилась с Адольфом лет пять тому назад, вскоре после его освобождения из Ландсбергской тюрьмы. Несколько месяцев подряд он посещал ее выступления в Берлине – безмолвный зритель в дальнем уголке ночного бара, что не скупился на чаевые и неизменно посылал ей лучшие цветы.       "Одно из двух, - в ту пору размышляла Лола, щедро сдобрив пудрой раскрасневшееся от волнения лицо, - Либо преступник либо сумасшедший! Контрабандист! Иностранный агент! Озабоченный вдовец или, того хуже, многодетный папаша. Человек с темным прошлым... От такого жди беды. Но, боже ты мой, какие у него глаза! Это не глаза, а бездонное небо!"       Всячески убеждая себя не связываться с таинственным завсегдатаем "Саламандры", Лола с затаенным недовольством отмечала повышенный интерес к нему со стороны своих не менее хорошеньких напарниц. Женское чутье подсказало ей: откажись она от его настойчивых ухаживаний, - в том, что это именно ухаживания, а не просто дань искусству, молодая женщина не сомневалась с тех пор, как к цветам стали добавляться небольшие, но весьма ценные подарки - этот господин недолго пробудет без внимания. Деньги у него водились – и немалые, судя по тому, какие кутежи закатывали он и его друзья - все сплошь крепкие, военной выправки парни, которых побаивался сам директор заведения и вообще поначалу принял за шайку головорезов.       Но власть и финансы в данном случае играли второстепенную, если не сказать, отрицательную роль. Женщины тянулись к Вольфу совсем по другой причине. Лола могла поклясться: прогуляйся он по городу в лохмотьях нищего, грязный и весь испещренный язвами, многие из них даже тогда сочли бы его чрезвычайно привлекательным, и при первой же возможности затащили бы к себе в койку. Было в нем нечто необъяснимое. Какая-то потусторонняя гипнотическая сила. Животный магнетизм, сопротивляться которому для хрупкой женской души не представлялось возможным. Своими звероватыми повадками он напоминал неандертальца, но вместе с тем выгодно отличался скромностью, старомодно-романтическим отношением к даме.       За все то время, что Лола получала от него букеты, Вольф ни разу с ней не заговорил! На первых порах такое положение дел вполне устраивало надменную танцовщицу. Преувеличенным самомнением, своей показной недоступностью для него она как бы компенсировала прежние неудачи в личной жизни. Несмотря на цветущую красоту и талант, богатенькие кавалеры, как водится, обращались с ней не слишком ласково, и вот, наконец, нашелся тот самый – обходительный, благородный человек, ибо именно эти эпитеты вертелись у нее на языке, когда Лола находила у себя в гримерной очередной его презент. Он ухаживал за ней молча, казалось бы, и не надеясь, на взаимность. Небесные глаза, с мечтательной тоской прикованные к сцене, говорили обо всем без слов.       Несколько таких субботних вечеров, во время которых она на глазах у толпы, по сути, выступала для него одного, и раненое сердце ёкнуло. А еще чуть погодя Лола откровенно злилась на гостя за его бездейственность и робость, от которых иногда сквозило равнодушием. Ну сколько можно играть в молчанку?! Познакомятся они, в конце концов, или нет? Ей-богу, она думала, что разонравилась ему, однако, красноречивые приношения продолжали поступать с завидной регулярностью, а голубые глаза всякий раз убеждали в обратном: он следил за ней, дожидаясь удобного случая, словно притаившийся в засаде зверь, а как только тот представился, все такой же немногословный, с безумным взглядом овладел ею в кабинке сортира. И еще разок – на пожелтевших от времени простынях ближайшей гостиницы; оба раза плотно зажимая ей ладонью рот, как будто это могло помочь ему самому не застонать на пике. А когда вздох удовольствия все же вырвался наружу, с жадностью припал к ее груди, бережно - насколько позволяло состояние - покусывая отвердевшие соски.       Дальнейшее для Лолы было как в тумане. О, как она ошибалась, полагая, что на большее его не хватит! Каким-то чудом опять же без слов догадавшись о желаниях партнерши, Адольф, едва придя в себя, опустился между ее дрожащих ног и вытворял языком такие вещи, что ей едва ли не впервые в жизни удалось достичь того, чего она не получала с другими, эгоистичными в своих ласках мужчинами.       Впрочем, вне любовных утех, ее новый знакомый очень скоро проявил себя как отпетый эгоист. Положив начало этой интимной связи, он вовсе не планировал впускать Лолу в свою жизнь. Человек свободных нравов, уже сложившаяся личность с трезвым взглядом на мир, она спокойно восприняла то, что стало бы для какой-нибудь неженки настоящей трагедией. Пресытившись ею, он исчезал на несколько недель, а затем внезапно возвращался, с нетерпением и прежним пылом дожидаясь где-нибудь в углу ее выхода на сцену.       Странно дело: в такие вечера Лола, ни разу не взглянув за кулисы, уже знала, что он здесь. Все происходило по сценарию, идентичному его свиданиям с Евой, за исключением того, что юную сотрудницу фотоателье Гитлер чинно приглашал в театр, а танцовщицу "Саламандры" вел прямиком в постель, откуда счастливые влюбленные не вылезали круглые сутки, после чего их вновь ждало расставание.       Лола совсем не обижалась на него за это. Она была на редкость понимающей и миролюбивой женщиной. Горячий темперамент сочетался в ней с эмоциональной отстраненностью; достаточно претерпев на своем веку, - на момент их знакомства ей было около двадцати пяти – солидный возраст для сиротки, которой пришлось добиваться всего самой -, Лола большую часть времени как будто находилась под стеклянным куполом. Ничто не могло ее по-настоящему удивить или встревожить. Она была довольна тем, что Гитлер ни разу не поднял на нее руку. Он приносил с собой шампанское и сладости, а также, полюбившийся обоим, ежевичный ликер. С нежностью называл ее по имени. Болтал милые глупости, демонстрируя чужеродный для ушей уроженки Берлина австрийский акцент. Лежа на его груди, она сквозь дрему слушала рассуждения любовника о искусстве и архитектуре, дивилась его образованности и понимала: перед ней великий человек.       Сознательно избегая политических тем, - к чему портить отдых в объятьях роскошной подруги? - он, тем не менее, в самом начале обозначил свою гражданскую позицию: коммунисты и евреи подлежат уничтожению, этой нечисти не место среди людей. Однако, Лола не восприняла его слова всерьез, - на своем веку она слыхала всякое! - а лишь заулыбалась и сказала, что он особенно симпатичный, когда сердится.       Свое настоящее имя, - имя, под которым ему запретили публично выступать по всей Германии – наказания хуже не придумаешь - Адольф до поры до времени держал в секрете. Партия переживала нелегкие времена. Досрочное освобождение из тюрьмы при малейшем несоблюдении судебных требований могло в любой момент обернуться для него новым арестом, и тогда хаос, поднявшийся во время его отсутствия среди соратников, достиг катастрофических масштабов.       Внутрипартийная конкуренция и вражда подчас опаснее внешних врагов. По возвращению из Ландсбергской крепости Гитлеру стоило нешуточных усилий удержать прежний авторитет. Теперь все силы были брошены на восстановление нужных связей с так называемой "золотой жилой" национал-социализма – всевозможными меценатами из числа аристократии и крупных промышленников, - сомнительное удовольствие для человека, издавна питавшего презрение к высшим кругам - ибо внешних лоск партийцев, их склонность к шумным кутежам еще не означали наличие больших денег. А деньги требовались позарез, и, прежде всего, для того, чтобы вернуть доверие простых людей.       По отношению к Лоле Гитлер испытывал ту самую безудержную страсть, на которую способен только бывший заключенный, долгое время находившийся вдали от женщин. Само собой, они навещали его – и в гораздо большем количестве, нежели равнодушные, а то и злорадные по отношению к участи революционера мужчины, но ни о какой интимной близости, согласно тюремному уставу, и речи быть не могло. Вынужденное воздержание, сопровождавшееся бестолковыми попытками снять напряжение вручную, еженедельные визиты хорошеньких поклонниц, без возможности прикоснуться к одной из них – все это по возвращению из тюрьмы (примерное поведение принесло свои плоды: Адольф вышел на свободу гораздо раньше положенного срока) сделало его неразбочивым и крайне влюбчивым по части отношений.       Таким он был, разве что, на фронте, где страх смерти и жажда взять от жизни все практически слились в одно целое. Также, как тогда, в холодящей душу неизвестности перед завтрашним днем, он по ночам обнимал Лолу, и – невольно вспоминал француженку Шарлотту, свою первую женщину, с которой его слишком скоро разлучила жизнь. Изнуренный войной, он, что называется, дорвался до нее; не только для того, чтобы удовлетворить инстинкт, но, прежде всего, чтобы залечить душевные раны – наиболее опасные из всех, что получает человек.       Тоже самое происходило с Лолой. Находясь в здравом уме и твердой памяти, он навряд ли предпочел ее теперь, например, Мимилейн или Еве, но в тот день пять лет назад, в глубочайшем моральном упадке, не видел никого краше этой уличной девки из подпольного кабаре.       Связь с Гитлером во всех смыслах пошла на пользу фройляйн Эпп. Сама того не зная, она буквально вытащила в его лице золотой билет. Это сейчас, сидя за праздничным столом в доме г-на Гофмана, она не помнила горя и обид, что довелось ей пережить на пути к мечте. Это сейчас – наряды от мировых кутюрье, лучшие заведения Парижа и Берлина, хвалебные афиши, ее улыбка на обложках популярных журналов и газет... Тогда все было иначе! Ей приходилось круглосуточно ишачить за гроши и, к тому же, терпеть нападки неотесанных мужланов. Теперь она сама выбирала, с кем лечь в постель. Это Гитлер - и никто иной! - помог ей выбраться со дна. Это он надоумил ее любой ценой отсудить у престарелого, злобного опекуна положенную часть наследства. Это он нашел и оплатил для нее лучших юристов, а по достижению результата всячески рекомендовал ее, финансово независимую артистку, во всех театрах и варьете столицы...       Они расстались спокойно и просто, как расстаются люди, знающие себе цену. Среди многочисленных достоинств Лола обладала одним ужасным недостатком, с которым Адольф так и не смог смириться. Разгульная жизнь порядком расшатала девичьи нервы. Надтреснутый сосуд возможно склеить, но цельным ему уже не стать. Точно так произошло и с Лолой. Однако, выражался сей изъян не в беспричинных истериках и завышенных требованиях, а в неумении держать язык за зубами. Причем, в ее случае это была не просто болтливость, в той или иной степени, присущая большинству женщин, а самая настоящая болезнь, ибо Лола без труда сливала в чужие уши даже ту информацию, которая могла ей навредить.       Сколько раз он одергивал ее: "Молчание – золото!" или "Не можешь сказать что-то умное, лучше промолчи!", на что Лола с абсолютно идиотской физиономией (в этот момент ему становилось даже жаль ее – такое раскаяние отражалось на заплаканном лице) давала честное-пречестное слово в будущем вести себя более осморительно, но все повторялось с точностью до наоборот, как будто какая-то темная сила руководила ею в общении с людьми; как будто было обязательно выбалтывать ненужные подробности посторонним!       Точкой невозврата для Гитлера послужил вопиющий случай в гостинице, когда Лола, назвавшись его девушкой, без приглашения заявилась в гости в разгар важных переговоров. Невиданная наглость или слабоумие – не важно, что сподвигло ее на этот шаг; важно то, что в своем ответном решении Адольф остался непреклонен: их отношения себя исчерпали, пришла пора расстаться, он больше не желает иметь с ней дело.       Естественно, информация о разрыве была преподнесена Лоле в гораздо более щадящей форме. Букет цветов, коробка конфет на прощание, ввиду черезвычайной занятости привезенные верным помощником Моррисом – это ли не есть верх дипломатии и лучшее доказательство фразы "давай останемся друзьями"?       Лола возражать не стала. Самолюбие ее было уязвлено, сердце разбито, постель холодна, однако, она очень постаралась пережить эту потерю молча, с высоко поднятой головой, и впредь о Гитлере не распространялась. Что было, то прошло.       Их первая встреча после расставания, по иронии судьбы, состоялась спустя полгода в гостиной Гофмана – именно там, куда теперь перекочевала большая часть гостей слушать рождественские песни и любоваться нарядной елкой. А тогда за окном буйствовал апрель, деревья стояли в цвету и жарко припекало солнце, но хорошая погода, как на зло, лишь усугубляла то угрюмое расположение духа, находиться в котором Гитлер не привык и не любил.       Причиной тому послужил неприятный разговор с Мимилейн. Они вообще стали подозрительно часто ссориться с наступлением весны. Этому, должно быть, тоже способствовала погода. День удлинился, снег почти сошел, со всех сторон побежали ручьи, в небе с утра до ночи носились стрижи и ласточки; сперва нехотя, а затем все гуще и сочнее начала пробиваться молоденькая травка, зазеленели голые ветви, ветер потеплел, вместо сырости и надоевшей мерзлоты, начал доносить с собой всевозможные запахи цветов, окончательно пробудившейся ото сна природы...       Весна пришла в Баварию, а вместе с ней затосковала и поникла Мимилейн. Вступление в интимную связь с человеком гораздо старше себя, и, к тому же, не согласным сей же час на ней жениться, очень изменило прежде жизнерадостную девушку. До того, как это случилось, она была убеждена, что своей любовью ей удастся переубедить Гитлера, а его достаточно твердая позиция относительно жены и детей – не более чем политический имидж, своеобразная игра в убежденного холостяка. Как же она обожглась, - именно обожглась, а не ошиблась - в свои без малого восемнадцать доверив ему душу и тело – желанный, но очень скоро опостылевший подарок, ибо все, что достается с легкостью, не слишком-то высоко ценится в этом мире.       Мимилейн не верила своим глазам. Человек, который клялся в любви и приложил немало усилий, чтобы ей понравиться, (на первых порах она для вида изображала недотрогу) начал медленно, но верно остывать, отдаляться, словно бы еще не до конца осознав ошибку, но уже предчувствуя губительные для себя последствия.       Апрель вступил в свои права. Середина весны – восхитительное время года! А она, словно прокаженная, была вынуждена проводить все дни напролет в духоте галантерейной лавки, маскируя наигранным желанием помочь сестре, - женщине замужней и потому крайне занятой, - свою навязчивую потребность дежурить около телефона. Позвонит - не позвонит?       Эта, практически, шекспировская неопределенность в духе "Быть или не быть?", о которой Мария читала в романах о любви, незаметно стала основой ее жизни, обедненной на события и эмоции с тех пор, как она перестала без нужды выходить из дому. Общительная и энергичная по натуре, она жертвовала многими увлечениями только чтоб поменьше появляться в городе, а всю свою внезапную нелюдимость объясняла совсем недавней утратой.       Мама умерла – и это было невозможно грустно, но отнюдь не траур удерживал фройляйн Райтер взаперти! На самом деле она боялась осуждения и сплетен, что непременно должны постичь их семью, дознайся кто-нибудь о ее греховном сожительстве с мужчиной.       Гитлер со своей стороны видел ситуацию иначе. При знакомстве с симпатичной девушкой у него была дурная привычка наделять ее в своей голове всеми что ни на есть положительными качествами, как, например, писатель наделяет конкретного персонажа определенными отличительными чертами, с помощью которых у читателя рождается симпатия или, наоборот, неприязнь к оному.                   Неисправимый мечтатель, Адольф всегда бессознательно придавал любимой женщине некий ореол святости. И до тех, пока избранница вольно или невольно соответствовала его иллюзиям, был готов бросить весь мир к ее ногам. Но как только - увы и ах! - та самая давала понять, что она тоже живой человек - вот так новость! - и у нее, как у всех живых людей, есть свои потребности и чувства, не всегда совпадавшие с его собственными, идеальная картинка рушилась, и Гитлер приходил в ярость сравнимую, разве что, с яростью мастера, который сослепу принял очередную подделку за шедевр.       Мимилейн не хотела входить в сложившееся положение. Она была прекрасно осведомлена о той миссии, которая была возложена на его плечи, но считаться с ней не собиралась, тем самым умаляя его собственное значение в своей жизни.       Самым эгоистичным образом добиваясь каждодневных встреч, - так, как если бы они жили настоящей семейной жизнью - ненасытная бестия мгновенно истощила немолодого любовника морально и физически. Сумасшедший рабочий график держал его в узде, все равно что кучер ездовую лошадь. К вящему недовольству и участившимся упрекам с ее стороны, ему становилось все сложнее выкроить не то что выходной день, но даже редкие часы отдыха, во время которых просто не оставалось времени на выяснение отношений.       Все свои обиды и размолвки они привыкли улаживать на манер образцовой семейной пары, молча совокупляясь в промежутках между его возобновившимися агитационными разъездами по стране и ее тренировками по фигурному катанию. В декабре прошлого года Мимилейн одержала блестящую победу на городских спортивных соревнованиях, и не собиралась останавливаться на достигнутом. В ближайших планах честолюбивой студентки были поездки в Гамбург и Берлин.       Признаться, Гитлер с замиранием сердца ждал этого момента. Получить недельку-другую форы в отсутствии энергозатратных свиданий, ее назойливых писем и звонков представлялось ему чудесной возможностью восстановить силы и хорошенько поразмыслить, что делать дальше, ибо накануне своего отъезда Мимилейн со слезами на глазах объявила: так больше продолжаться не может. Ее ближайшая подруга обручилась со своим возлюбленным, и весть о скорой свадьбе заметно подкосила обесчестченную душу.       Глубочайших усилий ему стоило сдержаться и смолчать, вместо того чтобы ляпнуть в ответ какую-нибудь грубость. На сей раз Адольф решил пойти обходным путем. Переступив через свою врожденную замкнутость и нежелание признаваться в немногочисленных слабостях, рассказал как на духу о том, как часто ему самому доводилось гулять на свадьбах и даже крестинах своих знакомых, держать на руках их детей – и всякий раз печалиться об отсутствии собственной семьи.       "Думаешь, я другой? Думаешь, мне этого не хочется?" - Тут же вскипел он в отместку за непрошенную откровенность.       Завернувшись в простыню, Мимилейн съежилась на краешке дивана и, по-дурацки округлив глаза, слушала его.       "Я такой же, как и ты! Человек из плоти и крови!" - Продолжал он расхаживать по комнате, брызгая слюной. - "Все мы, люди, мыслим одинаково и мечтаем об одном, когда дело касается инстинктов... Вопрос не в том, что мы чувствуем, а в том, насколько мы усмиряем в себе зверя!"       Эти самые слова, меткие как выстрел, и раскаленные будто пламя, он мысленно повторял с особой тщательностью при виде Евы, во время праздничной трапезы постоянно натыкаясь на ее не то кокетливый, не то по-детский любопытный взгляд. Чего она хотела от него, что ей было нужно? Отдавала ли себе отчет девчонка, что своим поведением возбуждает в нем нижайшее из чувств, а именно обыкновенную похоть?       Присядь она поближе, как это сделала Лола, и он, слегка во хмелю, начал распускать бы руки, шептать ей на ухо неприличиные словечки – то, чего так страстно ждала бывшая любовница, но... Стреляя глазками, Ева держала безопасную дистанцию, и ничего, кроме "игры в гляделки" предложить не могла, а ему почему-то недоставало храбрости, чтобы действовать самому.       Также, как тогда, весной, они с Лолой были искренне рады видеть друг друга, но радость эта была тихая и печальная – все равно что встреча на поминках.       Опасаясь пересудов, оба были преувеличенно веселы и почтительны между собой, всячески проявляли дружескую сплоченность, которую Ева сгоряча приняла за любовную искру, и – с облегчением прервали диалог, едва представилась возможность. Лола – слегка уязвленная его бесстрастным отношением к своей персоне, (а ведь когда-то он даже при желании не мог сдержать нежных чувств!) а Гитлер – неприкрыто радуясь тому, что не позволил вывести себя на откровенность, как это произошло в прошлый раз, когда, огорченный ссорой с Мимилейн, он нашел в лице Лолы материнское утешение, и необдуманно раскрыл перед ней всю подноготную своей нынешней жизни.       Среди остальных качеств Гитлер высоко ценил в женщине умение слышать и слушать (что на практике оказалось совсем не одно и то же) своего мужчину. Если бы фройляйн Райтер разок прислушалась к его словам и поднапрягла свой ограниченный умишко, вместо того чтобы с порога лезть к нему в штаны, - лицемерное заявление: благодушном настроении он всегда поощрял ее пылкость! - то, вполне вероятно, пересмотрела бы свои претензии – не только к любовнику, но к жизни в целом. Полезное занятие для женщин всех возрастов и сословий, а в особенности для таких скороспелых девиц, необдуманно и понапрасну утративших невинность!       Но вернемся к празднеству в честь вышеупомянутой помолвки, которая по своему размаху и веселью для многих гостей являла чуть не главное событие уходящего года, ибо год, как и другие его предшественники, выдался смутной и небогатый на развлечения. Именно с целью поразвлечься, разбавить атмосферу скотской сытости и небывалого умиротворения, да еще к тому же пристыдить вконец обнаглевшую обидчицу, посмевшую безмолвно и дерзко заигрывать с ним, а затем как ни в чем не бывало улизнуть с места преступления, - на самом деле ему просто не хотелось терять ее из виду - Адольф выкинул дичайшую для своих лет глупость. Давно забытая вспыльчивость юности вдруг взыграла в нем. С Евой он вообще чувствовал себя помолодевшим, - или бессознательно старался казаться таковым - иногда совершая несуразные, даже гадкие поступки ради привлечения ее внимания. Она была просто обязана его заметить...       Улучив удобный момент, едва девчонка поднялась из-за стола, намереваясь прошмыгнуть по направлению к двери, он недвусмысленно толкнул в бок хозяйского сынишку, что отирался поблизости в поисках еще не съеденых угощений. "Посмотри, какая красавица!" - Хотелось воскликнуть Гитлеру. Словно семилетний мальчишка, одержимый желанием дернуть за косу симпатичную одноклассницу, он радовался своей шалости, так что Ева вполне правдиво истолковала этот жест.       Уже переступив порог библиотеки, она сама не могла уразуметь, из-за чего расстроилась, но слезы - горючие, соленые - еще долго продолжали набегать на глаза. Так часто бывает, когда что-нибудь уже долгое время идет не так. Держишься, терпишь изо всех сил, убеждаешь себя сохранять спокойствие, а потом взрываешься от какой-нибудь мелочи, на первый взгляд никак не связанной с истинной причиной душевного упадка. Ее униженное положение в доме Гофманов, омерзительный обман, на который ей переодически приходилось идти перед отцом ради встреч с Гитлером, его словестные нападки в сторону оного, пренебрежительное отношение в семье к национал-социалистам – от этого всего голова шла кругом. Но еще сильнее подтачивало девичьи нервы отсутствие малейших сдвигов в их отношениях.       Ева могла сколько угодно рассуждать о платонической любви, пробудившейся в ней тяге к саморазвитию и страстном увлечении Вагнером – лишь бы только убедить окружающих в безобидности происходящего, однако ей не удавалось внушить то же самое своим бушующим гормонам; телу, которое жаждало одного – поцелуев и прикосновений; всего, что так естественно в семнадцатилетнем возрасте; всего, на чем так глупо поскользнулась Мимилейн. И в довершение, вместо того чтоб оборвать с ней всякую связь или, наоборот, сделать решительный шаг навстречу, он сидел и насмехался над влюбленной девушкой!       Неведомое до сих пор чувство опустошенности пришло на смену бесполезным слезам. Чудесная способность посмеяться над собой в который раз взбодрила уже было приунывшую Еву. Ну что, собственно, стряслось такого, чтобы корчить из себя бедную-несчастную? Нет уж, саможалость – не ее удел! Это пусть Генриетта - дитя голубых кровей! - проливает слезы по пустякам. Это пожалуйста, тут она возражать не станет! Но погружать себя саму в пучину отчаяния без веской на то причины... Еще чего, дудки! Она, слава Богу, не такая уж дурочка, а Гитлер... У него и без нее поклонниц навалом.       "Спорим, он уже забыл о твоем существовании!" - Мысленно обратилась она к своему отражению, с досадой глядя на себя в карманное зеркальце: лицо бледное, щеки толстые, от недостатка сна синеватые тени залегли под глазами. Или это просто свет невыгодно упал?       А что касается библиотеки, то освещение здесь действительно оставляло желать лучшего. Запыленная люстра под потолком с тревожным скрипом качалась при малейшем, еле ощутимом дуновении сквозняка; электричество поступало сюда с перебоями и в недостаточном количестве, чтобы полностью осветить громадное пространство, большую часть которого занимали рассохшиеся от времени книжные шкафы и стеллажи.       Не растерявшись, Ева зажгла два газовых рожка, один из которых сильно барахлил и поначалу не хотел поддаваться на ее усилия, но это того стоило. С помощью дополнительных источников света старинная комната преобразилась и выглядела уже не столь устрашающе, как это показалось на первый взгляд.       Чтобы поосвоиться в незнакомой и потому чуточку враждебной для себя обстановке, она сразу же затеяла небольшую уборку, найдя в соседней коморке необходимый инвентарь, поскольку понимала: Эрна неспроста спровадила ее сюда. Список искомых книг безусловно подразумевал посильную помощь по хозяйству, да и в чистоте работа спорится быстрее.       Со скуки напевая знаменитую песенку про Вальдемара, Ева постепенно протерла от пыли все полки, до которых могла дотянуться, а наверх забраться побоялась – не внушала доверия стремянка с расшатанными и кое-где отсутствующими ступенями. Быть может, Гофман решил кого-то тут угробить?!       Беспорядок и запустение в библиотеке нелестно характеризовало ее хозяев. Впрочем, шеф никогда и не скрывал своего сдержанного, а подчас насмешливо-пренебрежительного отношения к литературе. "Понапишут всякого!" - Усмехался он, когда в светской беседе кто-нибудь упоминал о той или иной книге. А спьяну и вовсе кичился перед Евой: "Я, знаешь ли, за всю жизнь прочел одну книгу, и то – до половины. Но это не помешало мне стать успешным человеком!"       Его раболепное восхищение политической брошюрой Гитлера таило в себе исключительно деловой подход. Везде и всюду продвигая "Мою борьбу", он преследовал корыстную цель сколотить капитал за счет скандальной книженции и одновременно получше втереться в доверие к ее автору – человеку выгодному для себя во всех смыслах. Подобные догадки уже и раньше посещали Еву, но поскольку она не имела к денежным махинациям Гофмана никакого отношения, то запретила себе вмешиваться куда не следует. Хватит того, что она однажды настучала Гитлеру на Ангелику – той наверняка все сошло с рук, тогда как Ева, по собственному мнению, чуть не испортила впечатление о себе. Хорошо это было или плохо – трудно судить, но кристально честный характер Гитлера сформировал в нем глубинное отвращение к доносам.       Нелюбовь к чтению передалась отпрыскам Гофмана по наследству. Тем удивительнее было обнаружить огромное количество именно приключенческих, невероятно познавательных для молодежи книг. Некоторые из них, например, - вот так находка! - трехтомный сборник произведений Карла Мая, годами пылились на полке в нетронутом состоянии; у корешков даже сохранился запах типографической краски. Ева раскрыла один из них, пролистала несколько страниц, с мечтательной улыбкой задержалась глазами на до боли знакомой иллюстрации, - портрет легендарного Виннету, вождя краснокожих - и, на всякий случай оглянувшись вокруг, взобралась на подоконник полукруглого витражного окна. Отсюда, как и в монастыре, где она провела школьные годы, лучше всего падал свет на страницы.       Ева дала себе обещание просидеть вот так не больше десяти минут, но лишь только опустила глаза в книгу, - как это частенько случалось с ней в детстве - совершенно потеряла счет времени. Вообще-то, ее нельзя было назвать заядлым чтецом, смиренно коротать часы над книгой она поначалу представляла сущим мучением, и читать выучилась нехотя, с твердым убеждением – пусть это делает кто-то другой, поскольку больше всего обожала слушать сказки и библейские истории. Так было до тех пор, пока в ее руках не появилась первая, по-настоящему захватывающая книга – "Древнегреческая мифология", подарок от родителей на именины.       О, Ева и теперь во всех подробностях помнила свое состояние в ту счастливую минуту: громоздкое издание в богатейшем переплете из тисненой кожи, отрывки из которого, благодаря внеклассным чтениям, она знала чуть не наизусть, ложится ей в руки – как осязаемое и довольно увесистое благословение Божье, о котором почти со слезами шепчет ей мать.       Много лет спустя, уже окончив школу, Ева также, как тогда, в восьмилетнем возрасте, будет с упоением и внутренним трепетом листать страницы "Мифологии" и многих других книг, которые впоследствие привили ей если не любовь, то горячий интерес к чтению.       А что же Гитлер? Оставшись один – то есть в шумной компании сытых празднолюбцев, где не с кем по существу перекинуться словом, он подумал, что Гели, возможно, пришла бы в восторг от такого сборища, - вон, к примеру, разглагольствует о жизни молодой военный – чем не партнер для танцев? - однако, перспектива просидеть здесь допоздна за стаканчиком вина его самого нисколько не прельщала. Как обычно удивляя окружающих, - а в особенности – хозяев, уже не знавших, чем угодить высокопоставленному гостю, - своей угрюмой отстраненностью, он для приличия полюбовался елкой; побродил, заложив руки за спину, по комнате, окруженный щебечущей женской толпой; шутки ради - интересно, ему одному было не смешно? - сыграл на бехштейновском рояле собачий вальс в четыре руки с Генриеттой (уж очень она просила об этом); послушал, как на редкость сбивчиво музицирует Эрна, собрав вокруг себя гурьбу соседских ребятишек, пришедших в обмен на сласти исполнить "Тихая ночь, святая ночь"; и потихоньку объявил Гофману, что ему пора домой.       - Как?! - Даже не подумав соблюсти правила приличия, вскричал тот, из-за чего смех и разговоры вокруг многозначительно затихли, и Гитлер почувствовал себя под прицелом множества любопытных взглядов – ощущение не приятных, тем более, когда на виду у посторонних приходится отказывать гостеприимному другу. Стоило им отойти в сторонку, как всеобщая веселая болтовня - этот безумолку гудящий улей - возобновилась.       - Помилуйте, дружище! Вечер только-только начался, а вы... Неужели вам у нас совсем-совсем... - Судорожно тараторил Гофман, от волнения и выпитого алкоголя не умея толком связать два слова, но всеми силами стараясь придать убедительности своей практически заискивающей речи. Его мутноватые глазенки шныняли по сторонам с удвоенной скоростью, словно бы ища кого-то, - некий одушевленный предлог - чье присутствие могло задержать и Гитлера.       - А десерт? А чаепитие? Скажу по секрету, моя невеста наготовила столько выпечки!.. Вы себе не можете представить, как она ждала этого дня, все время спрашивала о вас, выясняла ваши предпочтения... Я приревновал, ей-Богу! - Хрипло загоготал толстяк, очевидно, вложив в это признание все свои запасы остроумия. Его здоровенная ладонь панибратски хлопнула гостя на плечу. В виде исключения стерпев такую наглость, Адольф натянуто улыбнулся.       - О, любезный, я очень хорошо осведомлен о кулинарных способностях Эрны и полностью разделяю всеобщее восхищение на сей счет, но тем не менее вынужден откланяться: дела, дела не ждут!       Гримаса разочарования и тайной озлобленности пробежала по лицу не привыкшего считаться с чужими планами фотографа. Однако, дабы любой ценой скрыть свое истинное отношение к отказу, он как бы невзначай ухватился за главную, до поры до времени приберегаемую им соломинку:       - Одну минутку, друг мой! Что же мы все о еде да о еде? У нас помимо этого уйма развлечений! Во-первых, танцовщицы. Будет самое настоящее шоу. Лола репетировала целый месяц! Неужели же я зря их пригласил? А бильярдная? Как же наша новая бильярдная? Вы обязаны это увидеть, Адольф. Ремонт внизу шел почти полгода, но результат превосходит все ожидания... - И совсем тихо, практически на ухо, с сальной усмешкой на устах: - Лола, кстати, призналась мне, что очень тоскует по Вам.       Генрих Гофман брякнул непростительную глупость. Прекрасно зная и уважая на людях привычку Гитлера держать свою личную жизнь в строжайшей секретности, он почему-то пренебрегал ею в приватном разговоре – так, словно бы, многолетнее близкое знакомство давало ему на это право. Но он сильно ошибался, в последнее время напустив на себя излишнюю фамильярность. Тот факт, что ему было поручено доставлять письма к Еве, свидетельствовал скорее о дружески-несерьезном отношении Гитлера к ней, нежели о его внезапно возросшем доверии к фотографу. Ледяной взгляд потемневших от негодования глаз, впрочем, моментально спустил неудачливого сводника с небес на землю.       - Уговорили, - сухо ответствовал Гитлер, не глядя в его сторону, - Я останусь, но с одним условием. Прошу не сплетничать о фройляйн Эпп и вообще перестать обращаться ко мне в таком тоне. Вам все ясно, Гофман?       Фотограф слушал, слегка разинув рот. Выражение животного довольства на его лице сменилось не менее инстинктивным беспокойством. На чужом опыте он убедился: с Гитлером шутки плохи. Один неверный шаг, как на шахматной доске, мог за секунду лишить его всего, что было нажито за годы.       - Езус-Мария-Иосиф! И в мыслях не имел! Вы уж простите, г-н Гитлер, если лишнее болтаю. Со мной иногда случается такая напасть... Проклятое вино!       Адольф смягчился. Новая мысль, пришедшая ему на ум, словно солнечный луч после дождя, чудесным образом рассеяла сгустившуюся тьму в душе.       - Тогда, быть может, стоит пересмотреть свои привычки?       Увлекшись зрелым, в определенных кругах авторитетным человеком, Ева, - по сути еще ребенок, несмышленая доверчивая девочка - всегда старалась продумать наперед, как ей следует себя вести и что отвечать на его вопросы, если вдруг выпадет такая честь.       К встрече с ним, - будь то поход в оперу, прогулка по городу (разумеется, с целью изучения архитектуры) или обыкновенные посиделки за чаем в подсобке фотоателье, - она каждый раз готовилась как на экзамен, очень огорчаясь и даже избегая новых встреч, когда все шло совсем не так, как было запланировано.       Намереваясь непременно соответствовать каким-то искусственным идеалам, невесть откуда наводнившим ее любознательный, но, увы, всеядный разум, Ева претерпевала одну неудачу за другой в спешных попытках перекроить себя как личность.       "Ну вот, теперь я точно ему надоела, " - думала она, наговорив с три короба безинтересных подробностей о себе, своей семье, своих школьных увлечениях и скромных достижениях в работе.             Осекшись на полуслове, Ева в изнеможении мяла в руке краешек своей юбки, тогда как Гитлер, устремив неподвижный взгляд в пространство, казалось, и не замечал повисшей тишины.       "Продолжайте, пожалуйста. У Вас прелестный баварский акцент, " - Наконец, просил он, словно очнувшись от забытья; сухим наставническим тоном, каким преподаватель спрашивает урок – и Ева робела еще больше, уже не в силах выдавить из себя ни слова.             Впрочем, временами усталое лицо его ни с того ни с сего озаряла улыбка, - о, за эту улыбку она была готова многое отдать! - а иной раз, в ответ на ее особо умилительные россказни в беззвучном хохоте сотрясались плечи, но это лишь подстегивало мнительную девушку к новым сомнениям: что такого рассмешило мужчину в ее облике или словах? Ох и нелегко же ей приходилось!       Погруженная в книгу, она и теперь изредка возвращалась к мыслям о нем, к недавнему проишествию за праздничным столом, из-за чего по нескольку раз приходилось перечитывать страницу – суть повествования неумолимо ускользала от нее, перед глазами появлялся его образ, и, не умея сопротивляться тягостным воспоминаниям, Ева снова и снова прокручивала в голове картину: вот она встает из-за стола, чтобы выполнить поручение фрау Эрны, вот проходит мимо Гитлера, и когда взгляды их пересекаются, он с глумливой и сальной ухмылкой - да-да, теперь понятно, что означало это выражение лица! - привлекает внимание Хейни, тем самым высмеивая мальчишечьи симпатии и заодно демонстрируя свой недвусмысленный интерес.       Щеки Евы пылали от стыда и бессилия. Что она сделала не так, в чем провинилась, чтобы заслужить к себе такое отношение? В отличие от Гели, Ева не спешила обвинять дурной характер Гитлера, а была готова признать свою ошибку, переосмыслить собственное поведение, но никак не могла понять, что именно его взбесило. То и дело заправляя за ухо мешавшуюся прядь, она с усердием бестолковой ученицы утыкалась в книгу, недовольно и шумно втягивая воздух носом. Храбрый Винетту больше не помогал отвлечься от невзгод.       - Фройляйн Браун! Какая неожиданность...       Этот голос, шедший как будто из глубин подсознания и вместе с тем до невозможного реальный, заставил ее приятно похолодеть изнутри. Ева не сразу подняла голову. Адольф в нерешительности замер на пороге, но едва она приветствовала его взглядом, стал крадучись приближаться к ней, делая не больше двух-трех шагов в минуту. Половица скрипнула. Невыносимо.       - Так вот вы где спрятались. Цените уединение? Веселое общество вам не по душе?       Оттенок былой насмешки все еще сквозил в его голосе. Но, как это уже случалось, наедине Адольф становился совсем другим человеком. Глаза его поблескивали ласково и внимательно. Рука дружески протянута ей навстречу. Она была обязана ответить.       - Неправда, я не прячусь. Фрау Эрна попросила меня... В общем, я наводила здесь порядок и немного отвлеклась, - с трудом пояснила Ева, улыбаясь и одновременно пряча взгляд, потому что в этот момент знакомый, не изменяя давним привычкам, взял ее ладонь в свою и поднес к губам. Книгу она закрыла и предусмотрительно отодвинула подальше, в надежде, что Гитлер не обратит внимание. Но уже через минуту он сказал:       - Дайте-ка сюда.       Всего за несколько совместных вечеров у Евы сложилось впечатление, будто этот человек не слишком уважает начитанных, хорошо образованных девушек.       "В любой женщине испокон веков живет жена и мать! Ее призвание хранить домашний очаг, и ничего больше!" - Однажды заявил он с такой категоричностью, что Ева даже не решилась возразить.       Жена и мать! Ну что ж. В какой-то мере она была согласна с ним, тем более, что отец придерживался подобных суждений; и кроме того, чем больше Гитлер нравился ей, тем охотнее фройляйн Браун впитывала его науку.       - Аа, старый добрый "Винетту"! Коллекционное издание! - Приятно изумился он, повертев книгу в руках, после чего, словно не веря своим глазам, пристально взглянул на Еву: - Вот уж никогда бы не подумал... И как? Интересно?       - О, я помню его почти наизусть! Как и многие другие произведения Карла Мая. Он, если хотите знать, мой любимый писатель, - без тени хвастовства призналась девушка, лаская кончиком пальца позолоченный переплет.       Не встретив с его стороны ожидаемо пренебрежительной реакции, она продолжила несколько смелее:       - В детстве, когда я жила в монастыре, меня часто ругали за непослушание и баловство. Так вот, моим любимым наказанием в таких случаях было сидеть за партой и читать романы про индейцев. Ничем не хуже игры в салочки!       - И вы, конечно, воображали себя одной из них. Дайте угадаю. Наверное, невестой вождя! - Глухо засмеялся Гитлер, в самый неожиданный момент ущипнув ее за щеку – это был единственно доступный ему способ выражения любви. Ева хоть и покраснела, но не растерялась:       - Равно как и вы мечтали стать вождем. И, в каком-то смысле, стали им...       Ее слова провучали весьма неоднозначно. Наедине Ева опасалась лишний раз поднять на Гитлера глаза. Это там, внизу, среди восторженных гостей она могла безнаказанно сверлить его взглядом, а здесь, буквально находясь в мужской тени, сама становилась тенью – покорной и ведомой, но жаждущей вдвойне его прикосновений. Та бесстыдная поза, в которой она сидела на подоконнике, небрежно закинув ногу на ногу и покачивая ими в воздухе, означала: "делайте со мной, что хотите".       Поддавшись незваному импульсу, Адольф накрыл рукой ее коленку в телесного цвета чулке. Ладонь у него была тяжелая и горячая. Почти также у нее очень скоро стало в животе.       - Вы правы, фройляйн Браун. Когда-то давно я тоже любил этого героя, и конечно, это свойственно детям... Ассоциировать себя с кумиром, - задумчиво заключил мужчина. Взгляд его застенчиво блуждал в стороне, ладонь переключилась на девичью лодыжку. Про себя он отметил, что ноги у Гели чуть короче и плотнее.       - Кстати, вам известно, что Карл Май ни разу не бывал на Диком Западе? - Полюбопытствовал Адольф, в конце концов отпустив ее хорошенькую ногу. Ева покачала головой и, все еще румяная от возбуждения, слезла с подоконника.       - Неужели? А пишет так правдоподобно...       - Признаюсь, я был удивлен этому ничуть не меньше, чем теперь, увидав у вас в руках его книгу! В студенческие годы, незадолго войны, мне выпала честь присутствовать на одной из его лекций, - словоохотливо продолжал он, глядя на нее сверху вниз, и, как всегда, попутно умиляясь тому, какая же она все-таки коротышка. Еще одна причина для улыбки, о которой Ева даже не догадывалась.       - Помнится, что перед этим я долго колебался, идти или нет. Была зима, а у меня, как на грех, не было приличной обуви... То есть, вообще никакой обуви. Пришлось одалживать у соседей по общежитию. Представляете, какая оказия? Но чего не сделаешь ради судьбоносной встречи...       Ах, зачем он рассказал эту историю? Краска бросилась ему в лицо прежде чем он успел ее докончить. Как уже упоминалось, в личном общении Адольф отличался замкнутостью и предпочитал умалчивать о многом, а более всего – о материальных затруднениях, которые сопровождали венский период его жизни. Каким бы дружелюбным и сочувствующим ни был собеседник, никому не понравится детально выслушивать о чужих проблемах. А тут, черт возьми, молоденькая девушка! Да разве ж она поймет?       - Думаю, вы приняли мудрое решение. Застать любимого писателя в живых – это дорогого стоит. А ботинки – дело наживное, не правда ли? - Лучезарно улыбнулась Ева, и ее улыбка в мгновение ока развеяла его сомнения. Ну конечно, она все понимает. И сочувствует ему – ровно в той мере, в которой вообще следует сочувствовать мужчине, чтобы не задеть его самолюбия. И поэтому перевела все в шутку, кивком головы указав на его старомодные, но тщательно начищенные туфли. Дескать, мы еще повоюем! А сама-то смотрит так задумчиво и грустно, словно бы уже тоже что-то повидала в этой жизни. Хорошая такая...       - А почему это вы удивились, когда увидели меня с книгой? - Весело осведомилась Ева после непродолжительной паузы. "Винетту" она вернула на полку и вновь вернулась к уборке, попутно прикинув, какое количество книг ей еще предстоит отобрать. - В свободное время я люблю читать!       Гитлер тоже поглядел в список, составленный Эрной, и удовлетворенно хмыкнул.       - Вы нарушаете мои представления о современной молодежи. Мне казалось, девушки вашего возраста не интересуются ничем, кроме танцев, новых платьев и модных журналов... Ваше увлечение вселило в меня надежду.       Совершенно случайно он перечислил все то, что так любила Гели. Из книг она воспринимала, разве что, любовные романы – да и те покупала раз в пятилетку, предпочитая поход в кино, - дешевую и пошлую американскую экранизацию - благородному времяпрепровождению за чтением. Как жаль, что ему не удалось привить Ангелике хороший вкус...       - Ну почему, наряжаться и танцевать я тоже люблю. Не вижу в этом ничего криминального, - засмеялась Ева, буквально чувствуя спиной его помрачневший взгляд, и, чтобы поскорей замять произнесенную дерзость, обернулась к Гитлеру, умоляюще сложив ладони:       - Мне нужно достать кое-какие книги с во-он той полки. Вы не поможете мне? Сама я не дотянусь.       О том, как это важно в отношениях с мужчиной - в определенный момент прикинуться беспомощной и слабой, Ева на днях вычитала в модном журнале, изучение которых Гитлер строго порицал. И надо сказать, ей совсем не понравилась эта статья. Фройляйн Браун ненавидела притворство и манипуляции людьми, с какой бы целью они ни были. Но раз уж ситуация действительно вынуждала ее обратиться за помощью, то... почему бы нет? Вот только в уже следующую секунду Ева пожалела о своей просьбе.       - Иди сюда. Обними меня за плечи, - вполголоса скомандовал Адольф, и когда она, на негнущихся от волнения ногах, - отказаться было поздно! - сделала так как он просил, – легонько подхватил ее на руки, с тем чтобы тут же подсадить к себе на плечо, ибо верхняя полка находилась все еще очень высоко, а добраться до нее – позарез необходимо.       - Почему мы перешли на "ты"? - Не помня себя от неловкости и новизны происходящего, спросила Ева, тщетно пытаясь сосредоточить все свое внимание на книгах, но получалось почему-то думать только о его руках, таких крепких и надежных, что никакая высота не страшна. Так бы и оставалась в них целую вечность!       - Потому что я держу тебя. Ты сидишь у меня на плече. Как же мне еще обращаться к тебе, Евхен? - Глухим от напряжения голосом отвечал Адольф. Ему было отнюдь не тяжело это сделать. Миниатюрное телосложнение Евы в принципе располагало к тому, чтобы почаще носить ее на руках. Он так долго мечтал об этом – просто из любопытства приподнять ее, как куклу, в воздухе, что сейчас девушка показалась ему легче перышка.       И главное, она была совсем непротив такого развития событий, тогда как Гели или Мимилейн немедля осудили бы его за безрассудство. "Поставь меня на место! Я боюсь высоты! Ты меня уронишь! Неужели нельзя воспользоваться лестницей?!"       ..Да, Ева была создана для его объятий. Вся загвоздка заключалась в том, что рано или поздно ее придется отпустить.        - Все взяла? - Улыбнулся он, бережно возвратив девчонку в исходное положение.       "Обращайся, если нужно" - Казалось, сообщали васильковые глаза. Все еще смущенная его поступком, она стояла рядом, крепко прижав стопку книг к груди.       - Больше так не делайте без спросу. У меня голова кружится, - жалобно сказала Ева, но ответная улыбка, игриво притаясь в уголке рта, излучала одобрение и надежду на то, что эти возражения не будут восприняты всерьез. Вслух же она отвечала так, как и приличествует отвечать благовоспитанной девушке, быстро пресекнув попытку быть с ней на короткой ноге.       Дабы держать общественность в неведении относительно своих отношений, между ними давно установилось негласное правило: переход на "ты" возможен лишь в особых случаях, когда есть стопроцентная гарантия, что их никто не не видит и не слышит.       - Так вы утверждаете, что Карл Май никогда не был в Америке? - Продолжала она, водрузив увесистую порцию книг на письменный стол; не менее внушительный остаток пришлось оставить на полу – обилие ненужных вещей и макулатуры попросту не оставило ей выбора. - Ну что ж, его талант опровергает выражение "лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать"... Хотя, мой папа против приключенческих романов, называет Карла Мая злостным выдумщиком, и вообще велит не перебарщивать с чтением. Книги, мол, уводят человека от реальности, а жить надо насущным, - нервический смешок - Иногда я удивляюсь тому, что он учитель.       Обычно в компании людей постарше Ева не решалась критиковать родителей. Никогда не знаешь, чего ожидать в ответ! И хотя, Гитлер, по слухам, являлся суровым наставником для своей племянницы, а в общении чаще демонстрировал привычки и взгляды предыдущего поколения, было в нем нечто бунтарское, очень свободолюбивое; то, к чему она так тяготела с детства; что без труда могло спровоцировать ее на откровенность. И доказательство этому не заставило себя ждать:       - Отчасти могу согласиться с вашим отцом, чего я бы не сделал никогда, будь я на двадцать лет моложе, в вашем возрасте. Видите ли, в юности вся жизнь представляется иначе. И только по прошествию долгого времени, обернувшись назад, начинаешь кое-что переосмыслять. Не советую ссориться с родителями, даже если правда на вашей стороне, - они подчас уходят слишком неожиданно, гораздо быстрее, чем мы можем вообразить, - говорил Адольф, заложив руки за спину и отвернувшись к окну; схожая тоска сквозила в его голосе, когда он держал Еву на руках. - А книги я выбираю таким образом: чтобы не терять времени даром, листаю с конца до середины, останавливаюсь на случайной странице, пробегаю ее взглядом, и, если мне близка авторская мысль, решаю прочесть книгу целиком. Конечно, это касается научной литературы. Художественная, признаюсь, меня уже мало интересует, - он попытался улыбнуться, - если только она не об индейцах.       Склонившись над столом в дрожащем свечении газовой лампы, Ева внимательно сверяла найденные экземпляры с заявленным списком, по-прежнему удивляясь его величине и разнообразию. Всего на данный момент было собрано чуть больше половины. Ах, где же искать остальные и зачем новоявленной чете Гофманов вдруг понадобилось столько книг?       Наверное, она бессознательно озвучила свои мысли, потому что Гитлер, в шутку бормоча что-то про медовый месяц, тоже подошел к столу, нависнув так близко, что она явственно ощущала его учащенное дыхание у себя на затылке – и сама дышала не менее часто, когда крепкая мозолистая ладонь невзначай касалась ее руки.       Ужас, как неприлично и глупо все это, должно быть, выглядит со стороны! Но раз уж никто не видит... Ева расхрабрилась, приподнялась, и, расфокусировано глядя на него вполборота, на мгновение прижалась губами к обожаемой щеке.       Это не был настоящий поцелуй. Так, обыкновенное ребячество, невероятно взволновавшее их обоих; безмолвное приглашение к чему-то большему, о чем Гитлер и мечтать не мог... Нет, никогда бы он не отважился осквернить этот маленький, манящий, явно нецелованный рот.       - Никак не могу понять, чем это от вас так пахнет, - принюхалась Ева, казалось, нисколько не обидевшись на отсутствие инициативы. Зато Адольф не знал куда девать глаза, одновременно восхваляя и сердясь на себя за свою не в меру обострившуюся нерешительность.       - Такой чудесный запах, но, к сожалению, у меня от него свербит в носу... Ну вот! Я же говорила! - Со смехом подтвердила она, испустив оглушительный и оттого особо сладкий чих.       Это был запах мыла. Обыкновенного, самого недорогого мыла под названием "Молочная лилия", в значительном количестве расходуемого Гитлером. Он и сам не помнил, при каких обстоятельствах и почему оно ему так полюбилось, но использовал его абсолютно для всего: бритья и стирки белья, мытья рук, и даже для создания мыльных пузырей – в те далекие времена, когда гостил у Ганфштенглей, своих именитых мюнхенских друзей, и по большей части развлекал их шестилетнего сынишку. Ненавязчивый цветочный аромат, при неумеренном потреблении граничащий с чем-то душным, невысимо тошнотворным, после войны, тяготы которой довершали вши и отсутствие минимальной гигиены, стал его тенью или, можно сказать, визитной карточкой. В конце концов, ощущение чистоты – основополагающий залог успеха. Конечно, объяснение своему чистоплюйству вслух получилось куда более юморным и неубедительным.       - Такой чудесный запах, - повторила Ева, снова чихнув, причем глаза у нее слегка слезились от раздражения, - Я помню его из детства. Кажется, именно так пахли больничные простыни! Кто бы мог подумать... Молочная лилия!       Пунцовому от волнения и недавно нахлынувшей страсти Гитлеру ничего не осталось, кроме как глуповато улыбнуться в ответ. Еще ни одна девушка, насколько он помнил, не заостряла столь пристального внимания на этом запахе, а если и упоминала о чем-нибудь таком, то, разве что, лежа с ним в одной постели. Означало ли это, что Ева в целом воспринимала его иначе – несколько острее и глубже, чем все остальные?       Какая чушь только не придет в холостяцкую голову при виде стройных женских ног! Чтобы успокоиться, Адольф отвернулся к книжному шкафу и поскорее сменил тему:       - Вы интересовались, для чего Гофману весь этот хлам? Признаться, я тоже ему удивляюсь. Годами складировать у себя в доме позабытое имущество прежних хозяев! По крайней мере, на допросе он божился, что ни одно из этих с позволения сказать творений ему не принадлежит, - Гитлер мрачно усмехнулся, обведя брезгливым взглядом всевозраставшую на полу кипу книг, - Ну что ж! Вероятно, здравый смысл взял свое. Когда-то же нужно начать избавляться от идеологически враждебной писанины...       Ева так и остолбенела, держа в руке "Портрет Дориана Грея". Только что она порадовалась, как дитя, обнаружив на нижней полке еще одного любимца – английский сказочник Оскар Уальд с юных лет пленял ее вечно ненасытное воображение... И вдруг, такие страшные, неподвластные уму слова – допрос, арест, идеалогически враждебен!       - Да нет же. Вы меня неправильно поняли. Никто не собирался арестовывать Гофмана. У меня даже нет для этого полномочий! - Уже через минуту уверял Гитлер, удобства ради опустившись перед девушкой на колени. Доказывая правоту, ему было важно видеть ее лицо. Ева сидела, низко склонив голову, и сосредоточенно, чтобы не расплакаться от страха, кусала нижнюю губу.       - Максимум, что угрожает человеку в таких случаях – это исключение из партии. Хотя... Еще стоит подумать, что хуже. Да не смотрите на меня так! - Кулаки сами собой сжались от бессилия; крошечная капелька слюны упала на ее ладонь. - Можно подумать с вами никогда не проводили воспитательных бесед...       Отчего же? Отец регулярно разговаривал с ней в прокурорском тоне. Более того, Ева настолько свыклась с уничижительным к себе отношением, что в один прекрасный день научилась получать от этого удовольствие и, в общем-то, не имела ничего против того чтобы рассердить Гитлера. Интересно, каков этот человек в гневе? Кажется, у него дергается жилка на виске... Вот он уже сжимает кулаки...       - Ах, милостивый господин, - с облегчением вздохнула Ева, как только миновал испуг, а вместе с ним - ненормальное, необъяснимое желание испытать на себе чужой гнев. - Теперь-то мне все ясно. Теперь-то Вы, по крайней мере, все мне объяснили. А то ведь я такая трусиха, сразу напридумала ерунды! Так значит, шеф не пострадает за хранение... Напомните, как Вы сказали?       - Идеалогически враждебных книг? - Усмехнулся Гитлер, поднявшись с колен. В знак примирения, хотя они вовсе и не ссорились, он протянул ей руку, а когда она без колебаний подала ему в ответ свою, неспешно провел ее вдоль битком набитых книжных стеллажей.       - Видите ли, дорогая... Принимая во внимание ту пользу и многолетнюю верность нашему движению, которые выказал Генрих... На первый раз ему ничего не грозит. Разумеется, если он выполнит обещание уничтожить указанную здесь, - он выразительно потряс в воздухе взятым со стола пергаментом - литературу.       Ева по-прежнему молча прижимала к груди томик Оскара Уальда.       - К слову, не могу не восхититься вашей преданностью г-ну Гофману. Вы ведь, кажется, совсем недавно у него работаете? А разволновались вполне правдоподобно...       Если бы не ревность, отчетливо звеневшая в его голосе, последняя реплика, несомненно, задела бы Еву, по натуре искренюю в своих эмоциях. Что значит "правдоподобно"? Да как ему вообще могло прийти в голову, что она притворяется, нарочно имитирует тревогу? Однако, эти неуклюжие попытки уличить ее в несуществующих симпатиях к начальнику, настолько взбодрили приунывшую было девушку, что к ней тотчас вернулись улыбка и здоровый цвет лица.       - Будьте покойны, за вас я бы волновалась не меньше, попади вы в какую-нибудь передрягу! - Смеясь, отвечала она, откинув кудряшки со лба. Адольф, безсознательно копируя ее движения, тоже расплылся в улыбке и пригладил челку.       - Кроме того, мне совсем не хочется, чтобы запятнанная репутация шефа дурно отразилась на моей карьере. Да-да, я не так уж бескорыстна, как может показаться... Относительно нашей с вами дружбы у меня тоже есть своя выгода.       - Правда? И какая? Неужели билеты в театр? Вашей участи не позавидуешь! - Качая головой, хохотнул мужчина, но в глубине души ему стало не по себе от ее слов.       Своей неосторожной шуткой Ева всколыхнула в нем давнишние опасения: он уже не был так молод и силён, чтобы с легкостью влюблять в себя девиц, но потребность в любви никуда не девалась; возможно, он нуждался в ней сейчас даже больше, чем в молодые годы, ища от женщины не столько пылкой страсти, сколько заботы и дочернего тепла.       Что ему было предложить взамен? Деньги. Всего лишь деньги! Вездесущие, проклятые деньги, количество которых предопределяет человеческую жизнь с колыбели и руководит ею вплоть до гробовой доски. Юные красавицы и безобразные старики одинаково падки на них.       Предположим, за деньги можно купить тело. Глупо. Грязно. Примитивно. Но что если на пятом десятке этого уже недостаточно, ты устал, а женщины – наоборот, липнут как мухи на мед, зная твою платежеспособность?       - Насколько я понимаю, Оскар Уальд также подлежит уничтожению? - Немного погодя уточнила Ева, причем, в интонациях ее звучала та печальная предрешенность, с которой общественность интересуется здоровьем неизлечимо больного. Из-за своей задумчивости Гитлер пропустил вопрос мимо ушей. Она терпеливо пояснила:       - Его имя указано в списке. Короткий кивок. Ежели указано – значит так тому и быть.       - Его сожгут. Все неугодные книги будут сожжены.       Ева изумленно вскинула глаза, будучи почти уверена, что ослышалась. Сжигать книги! Да ведь это просто варварство и глупость! Конечно, о вкусах не спорят, каждый человек волен распоряжаться своим имуществом по собственному усмотрению, но почему бы не перепродать найденное букинисту? Или отнести в городскую библиотеку – там будут рады пополнению. Или на худой конец, раз уж все так серьезно, не выбросить их в помойку? Отец всегда так поступал, когда ему попадалась особо бездарная книга. Ему, как педагогу, вообще было трудно угодить. Но чтобы швырять книги в огонь... Есть в этом нечто гротескное!.. Нет, до этого не доходило!       - Нынешние времена требуют радикальных решений. Коварство зла в том и заключается, что оно проникает в наш мир из самых, казалось бы, безобидных источников, под маской красоты и доброты; с помощью книг пудрит мозги эфемерной бредятиной о равноправии, райской жизни... Тогда как право на эту жизнь достижимо лишь в каждодневной борьбе! Земные блага не берутся из ниоткуда – их завоевывают потом и кровью. К несчастью, вы еще слишком юны, чтобы понять меня. Но будущие поколения оценят... - Холодно выпалил Гитлер, натолкнувшись на немой протест в ее лице.       Женщины! Мещанки! Все до единой они с ужасом отвергали его планы по переустройству мира. Ему внезапно стало нестерпимо жаль потраченного времени на Еву. Она ничем не отличалась от других. Или...       - Я вам верю, - судорожно закивала Ева.       Ее теплая ладонь несмело опустилась ему на плечо, глаза восторженно горели.       - Все, что вы сказали... Боже ты мой, как вдохновенно! Все это уже было в моей голове. Вы не должны считать меня ребенком! В мои-то без малого восемнадцать лет. Вот, возьмите, - она не раздумывая протянула Гитлеру "Дориана Грея"; книгу, которую еще недавно была готова защищать под страхом смерти. - Это моя любимая. Ума не приложу, в чем провинился Оскар Уальд, но если его сожжение поможет в борьбе... Мне ничего не жаль!       Удовлетворенная улыбка появилась на лице мужчины. Адольф, как это часто с ним случалось, сам расчувствовался от своих речей. Девичье послушание тоже не могло не радовать. В знак одобрения он слегка потрепал ее по щеке и сказал:       - Вы хорошая девушка, фройляйн Браун. Я всегда это знал.       И вновь наступило неловкое молчание. Ева, вероятно, ждала большего, пожертвовав в костер революции свое любимое произведение. Гитлер втайне ненавидел себя за то, что под предлогом дружеской беседы все это время с упоением разглядывал ее колени, достаточно развитые бедра и осиную талию, на фоне которой особенно соблазнительно выделялась грудь, засчет носовых платков в бюстгальтере обманным путем обретшая нужный объем и упругость. "Вы не должны считать меня ребенком!" - Эхом отдавался в ушах суетливый, ребячески звонкий голос. Ни намека на гортанную женственность. Но это ничего. Это поправимо. В опытных руках девушки взрослеют быстро. Но ей не нужно с этим торопиться. Ее красота еще не расцвела в полную силу. Также как он – еще не состарился до конца.       - Почему вы так смотрели на меня в столовой? - Решился спросить Адольф, усиленно ковыряя ботинком потемневшую от сырости половицу.       То плачевное состояние, в котором находилась библиотека, невольно послужило смягчающим обстоятельством для Гофмана. Паутина по углам, спертый воздух – все говорило о том, что сюда давно никто не входил. - Я уж испугался, что просверлите во мне дыру...       - И поэтому не нашли ничего лучше, кроме как насмешничать над Хейни? Ловко! Только он и без того несчастен... - Тонко усмехнулась Ева, скрестив руки на груди. Подсознательно она старалась уклониться от ответа.       - Неужели? Что с ним? - Недрогнувшей рукой Адольф заправил прядь волос ей за ухо. Природное властолюбие быстро возобладало над минутным смущением. "Отвечай!" - Как бы сигнализировал этот жест.       - Неразделенная любовь, злоупотребление жирной пищей, прыщи... Какие еще проблемы бывают в четырнадцать лет? - Пренебрежительно фыркнула Ева, как никогда ощущая свою беззащитность, податливость на его ласки. Небрежное прикосновение натруженной руки – и она загоралась, как спичка; вся изнутри льнула к нему навстречу, пока в воображении рисовались несбыточные картинки о любви.       Прочувствовав ее холодное отношение к пареньку, Адольф от удовольствия пошевелил усами.       - Если память мне не изменяет, сыну г-на Гофмана шестнадцать... И вы до сих пор не ответили на мой вопрос.       - Шестнадцать или четырнадцать - невелика разница! Ребенок он и есть ребенок, - вспыхнула Ева, от возмущения даже притопнув ногой.        Гитлер недоверчиво прищурился: это-то она только что отстаивала свою взрослость?Впрочем, они оба, не сговариваясь, тут же разразились смехом.       Это был хороший смех. Смех, который объединяет. Так смеются люди, когда им хорошо вдвоем - заливисто, искренне, до проступивших слез в глазницах и судорожно сжатых мышц живота. В эту минуту все между ними уже было решено. И обещание хранить друг другу верность - шуточное для мужчины и жизненноважное для женщины - утвердилось в нем, ибо пока в паре живо чувство юмора, отношения имеют шанс на успех.       - Стало быть, вы отказали Хейни? - Продолжал допытываться Гитлер, хотя ответ был доподлинно ему известен - он читался у нее на лице, порозовевшем от веселья и смущения. Тяжело дыша, Ева прислонилась спиной к книжному шкафу и произнесла слова, на первый взгляд, совершенно не относящиеся к делу:       - Какая глупость – отмечать Рождество заранее, не так ли?       Адольф, втайне сердясь на нее за эту идиотскую манеру –перескакивать, когда выгодно, с одной темы на другую, не подал виду:       - С тех пор, как умерла моя мать, - а это случилось аккурат в рождественскую пору больше двадцати лет назад - я вообще его не праздную. Видимо, я слишком восприимчив к плохим воспоминаниям. Рождество – это не для меня.       Та леденящая душу опустошенность, с которой это было сказано, заставила Еву вздрогнуть. Она уже и сама пожалела, что завела речь о Рождестве. Если бы не обстоятельства, о которых он упомянул, выразив свое отношение к святому празднику, Ева бы решила, что он тот еще зануда и чудила, но смерть близкого человека, мамы – действительно весомая причина для того, чтобы отказаться от увеселений в такой день. Больше двадцати лет! Выходит, он осиротел примерно в ее возрасте; уже не ребенок, но еще не совсем взрослый – самое болезненное время для утраты родителей.       - Простите меня. Мне так жаль, что я напомнила об этом, - тихо сказала она, опустив глаза. Сколько грусти и сопереживания было в ее голосе!       За свою жизнь он слыхал много красивых слов из уст любовниц и друзей – все они в таких случаях говорили то же самое, приправляя извинения обезьяньим любопытством. "Бедняжка! Что ты чувствовал на похоронах?" или "Сильно ли она страдала?"и, наконец, излюбленное: "Рак передается по наследству?"...       Тьма бестактных вопросов и наигранно проникновенных утешений неизменно сыпалась на его голову, стоило упомянуть сей прискорбный факт своей биографии. Ева обошлась без пафосных речей, и, тем самым, невольно заслужила его уважение. В ее краткой и до смешного банальной фразе ему послышалось больше сочувствия и тепла, нежели во всех остальных соболезнованиях вместе взятых. А возможно, она просто не обладала красноречием и решила промолчать во избежание неловкой ситуации. Так или иначе, это было похвально.       - Ничего. Вы же не нарочно. А что до Гофмана, то празднество было перенесено по случаю помолвки. Само бракосочетание назначено на середину февраля, однако Рождество они с женой планируют справлять вне дома, в свадебном путешествии, - пояснил Адольф, по-доброму усмехаясь, чтобы девушка не чувствовала себя виноватой.       - Сейчас, во время праздников, организовать романтическую поездку намного проще и дешевле, чем всегда. Разумеется, при наличии нужных связей... Ну так, этого у него хоть отбавляй!       Ева с облегчением и радостью выслушала это известие. До последнего пребывая в неведении относительно новогодних праздников, она мысленно готовилась к худшему: шеф наверняка завалит ее работой вместо некогда обещанных каникул; в последнее время ему было несвойственно раздавать поблажки подчиненным, даже если того требовал случай, так что его отъезд сам по себе символизировал долгожданный отдых.       Лишь одно огорчало Еву в данном случае: праздники надолго разлучат ее с Адольфом, ведь фотоателье на Шеллингштрассе будет закрыто, оборвется переписка, о совместных походах в Оперу не может идти речи – рождественские дни принято встречать в кругу семьи.       Весь вечер она не могла выбросить из головы ту нарядную молодую даму с драгоценным перстнем. Быть может, он собирается провести выходные вместе с ней?..       - Вы чем-то расстроены? У вас лицо погрустнело, - Участливо заметил Гитлер, непонятно с какой стати вдруг проникшись к Еве почти семейственной нежностью – да так, что почти сразу пожалел об этом. Дружеский тон, живой интерес в глазах, сопереживание и беспокойство – все это предназначалось Гели; он не имел права обкрадывать ее, растратив лучшие чувства на стороне.       - Нет, ничего. Все в порядке, герр Гитлер, - поспешила улыбнуться Ева, наравне с добросердечной атмосферой ощутив некую скованность между ними. Эти двое, как дети, тянулись друг к другу и одновременно боялись сблизиться. Но так не могло продолжаться вечность. Кто-то должен был решиться...       - Значит, мы больше не увидимся до Рождества? Очень жаль. Я бы хотела подарить вам кое-что, - простодушно призналась она, пятясь вглубь библиотеки. Адольф с едва заметной усмешкой последовал за ней. Ноги его не слушались, пульс участился, по мере приближения к девушке тревожно и сладко забилось сердце. Что она задумала? Еще не поздно повернуть назад. Но бесовский огонек в серебристо-голубых глазах, по цвету несколько светлее, нежели у него самого, неизбежно манил за собой, вещуя мифическую награду и доселе неведомое наслаждение – так сирены завлекали на дно несчастных рыбаков, и он с решимостью самоубийцы поддался на этот зов.       - Ева...       Нагроможденное книгами помещение в самом деле напоминало морские глубины, где причудливо мерцали в полумраке тени и тишина стояла особая, прямо-таки, зловещая – как на затонувшем корабле; где все движения и даже мысли вязли под толщиной могучих вод. В дальнем углу комнаты, между шкафами возвышался массивный горшок с вечнозеленым миртовым деревцем. Играючи, она спряталась за него, в просторной нише для других растений, и уже оттуда позвала его к себе – в свой маленький затененный оазис.       А когда Адольф, словно под гипнозом, послушно шагнул навстречу, закрыв ее своим телом от всего мира, как скала или грозовая туча, – Ева решительно приподнялась на носки и, для пущей убедительности, стиснув его галстук, - тот самый, в зеленую крапинку, над которым нередко потешалась Гели - скороговоркой выдохнула ему в губы:       - Вот мой подарок.       Последующий поцелуй, неумелый и робкий, в котором Адольф, не растерявшись, мигом перенял инициативу, чуть не вышиб у нее почву из-под ног. Впервые она целовалась с мужчиной – она, незамужняя католичка, дочь школьного учителя, осуждавшего любые вольности до брака; целовалась не ради любопытства или потому что пришло время, а только по причине обоюдной страсти, скрывать которую дальше было невыносимо и бессмысленно. Дрожащими руками обвив его шею, Ева гладила ежик волос на затылке и беззвучно хихикала, когда усы и непослушная челка Гитлера щекотали ей лицо. От него по-прежнему разило мылом, взбитыми сливками и еще чем-то таким чарующе родным, что тело сразу подавало ей сигнал: вот он, твой любимый.       Та наивная отзывчивость, с какой она тянулась к нему, не могла оставить Адольфа равнодушным. Ни один охотник не сможет устоять перед соблазном, когда добыча добровольно идет в руки. Еле слышный голос совести умолк под влиянием гормонов. То, в чем было отказано Гели, он с лихвой восполнил с Евой, не преминув потешить свое самолюбие в роли наставника и первооткрывателя для неопытной девчонки. И что самое приятное, он не испытывал никакой вины или ответственности перед ней. Это была ее идея, она сама напросилась!