Холодный свет

      В жизни Гели Раубаль наступила черная полоса. Все давно шло к этому. В тот самый день, когда дядя встретил ее, юную провинциальную девчонку, на вокзале Мюнхена и отвез к себе домой, осыпая комплиментами и радужными обещаниями, проблемы одна за другой посыпались на ее голову. Все годы, проведенные вместе с ним, она находилась в состоянии стресса и скрытой депрессии. Но вот, чаша терпения переполнилась до краев. Чтобы продолжать сосуществовать с тираном под одной крышей, Гели нашла для себя отдушину сначала в Моррисе, затем в наркотиках. До сих пор только материальная несостоятельность удерживала ее рядом с Гитлером. Однако, с некоторых пор он стал не просто ущемлять ее свободу, не выпуская из дому без сопровождения, но и жестко ограничивал в финансах, сократив до нуля выдачу карманных денег.       - Это ради твоего же блага! Пойми, я всего лишь забочусь о тебе и твоем здоровье, - уверял дядя, а ей хотелось волком выть от такой заботы и родственной любви.       Но она сама доигралась. Надо было проявлять большую осторожность относительно запретных увлечений! Только кто бы мог подумать, что Гитлер, который в тот вечер выступал с предвыборной речью в центре Мюнхена и сразу по окончанию собирался лететь в Саксонию, неожиданно вернется в квартиру, где уже вовсю шла хмельная вечеринка? Сколько слез тогда пролила Ангелика! Какое унижение испытала, глядя на то, как Гитлер, угрожая полицией, выпроваживает ее друзей за дверь! Их насмешливо-удивленные взгляды до сих пор стояли у нее перед глазами.       Музыка и песни смолкли, свечи потухли, позабытая гитара валялась на полу, на столе высилась груда грязной посуды в луже пролитого вина, затоптанный ковер в прихожей, смятые занавески, разбросанные книги и стулья, покосившаяся картина на стене – все находилось в таком запустении, как будто квартира месяцами пустовала без хозяев. Только пряный дымок гашиша, гулявший по комнатам, свидетельствовал о недавней вакханалии, которой здесь предавалась золотая молодежь.       В наступившей тишине, прежде чем Адольф раскрыл рот, с Гели случилась небывалой силы истерика. Постепенно перейдя с глухого шепота на крик, она обвиняла дядю во всех смертных грехах, называла монстром-Асмодеем, корчила гримасы, без остановки размахивала руками, стучала ногами, и дважды в качестве протеста ударилась о стену головой, а потом разразилась рыданиями и театрально сползла на пол, как будто это он только что поднял на нее руку. Инстинкт самосохранения и остатки здравого смысла, казалось, навсегда покинули ее. Гитлер, в это время бродивший из угла в угол, словно зверь по клетке, грешным делом заподозрил, уж не помешались ли племянница, и тут же пристыдил себя за эту циничную мысль.       Живое светлое чувство, что безуспешно пыталась уничтожить в нем Ангелика, екнуло к нем, и уже через секунду он был подле нее; несмотря на протесты и оскорбления, утирал ей слезы, просил успокоиться, прижимал к груди и баюкал, как ребенка. А когда Гели, обиженно шмыгая носом, пожаловалась на боль в голове, достал из холодильника и приложил к ушибленной макушке лед.       Такой беззащитной и ослабевшей, с суженными, как у кошки, под действием ядовитых веществ зрачками она провела у него на руках всю ночь, то разражаясь беспричинным смехом, то снова заливаясь слезами, которые он машинально сцеловывал у нее со щек. Словно в горячке, Гели иногда подскакивала и всеми силами порывалась бежать куда глаза глядят. Удержать ее в такие моменты требовало от Адольфа определенных физических усилий, но еще больше других невидимых усилий, приходилось ему делать над собой, чтобы спокойно отвечать на вопросы Ангелики и даже шутить с ней, когда проходил очередной приступ возбуждения.       - Почему ты здесь? Твой рейс в Дрезден...       - Перенесли на утро. Нелетная погода, - Он кивком указал за окно: там, во мраке осенней ночи, хлестал дождь и ослепительно мерцали молнии.       - Но ты утверждал, что самолеты – самый безопасный вид транспорта, и что ты не боишься погибнуть в воздухе. Печальная усмешка тронула его губы: "А ведь она, оказывается, помнит тот наш разговор...".       - Да, но я не могу рисковать жизнью и здоровьем подчиненных. Экипаж отказался лететь в грозу.       Раскат грома над самой крышей заставил девушку крепче прижаться к нему.       - Как все прошло сегодня на Мариенплац? Много было народу?       Удивительно, но Гели, захмелев от гашиша, интересовалась его делами чаще, чем всегда, и быстро сменила гнев на милость, убедившись, что он не реагирует на ее агрессивные выпады.       - Я ждал тебя одну.       Ни тени насмешки, только приятное недоумение и вопросительно изогнутая бровь.       - На выходе меня чуть не раздавили, какая-то идиотка бросилась целовать мне сапоги, все цветы не поместились в машину, - Адольф называл исключительно те подробности, которые, как ему казалось, восхитят племянницу.       - Подарили что-нибудь интересное?       Обычно его раздражала эта неуместная меркантильность Гели, когда дело касалось подарков и всевозможных знаков внимания, которые ему оказывала патриотически настроенная публика, в особенности, ее женская часть. Но сегодня Гитлер покорно перечислил приношения, которые после собрания передал ему Гофманн – человек, не менее падкий на легкую добычу. Гели только неопределенно хмыкнула, и в комнате снова повисла тишина. Гитлер не солгал, когда говорил, что не боится летать в плохую погоду. Фаталист по натуре, он верил в судьбу, и твердо знал, что до определенного момента с ним не случится ничего плохого, сколь ни были рискованны его авантюры. Понимал он теперь также, что гроза неспроста удержала его в Мюнхене. Если бы поездка состоялась в срок, кто знает, сколько еще ему бы пришлось жить в неведении, и списывать все выкрутасы Гели на характер и дурное воспитание?       Противный холодок пробежал у него по спине. Как он умудрился допустить такое? Почему не уберег ее от беды? Ни сном ни духом до этого дня не подозревал, что с ней происходит, хотя Гели почти всегда была у него на глазах. И где была его хваленая интуиция, когда он наивно полагал, что одеть, обуть и накормить девчонку – это все, что нужно, чтобы вырастить из нее человека? Тяжелые думы омрачили его и без того суровое лицо. Судя по глубокому дыханию и сомкнутым векам, Гели, наконец, погрузилась в сон, но как только он попытался уложить ее в постель, она покачала головой и протестующе вцепилась в его рубашку: не уходи. То была стадия опьянения, когда на смену бурным эмоциям пришло умиротворение, окружающий мир для нее подернулся сказочной дымкой, изменилось восприятие времени и реальности.       - Как красиво, - пробормотала Гели, оглядывая собственную спальню так, словно видела впервые. Уже не комната, а дивный библейский сад мерещился ей вокруг – причудливые растения, экзотические птицы обитали в его глубинах. Она приподняла голову, и калейдоскоп красок и запахов завертелся у нее перед глазами – расплывчатый, стремительный, он каждую секунду являл ее взору такие картины, которые не пригрезятся в самых сладких снах.       - Скажи пожалуйста, ты помнишь нашу первую встречу? - Этот неожиданный и не совсем понятный для Гитлера вопрос прозвучал на фоне очередного громового раската. Что Гели подразумевала? Их первую встречу петь лет назад, когда она приехала учиться в Мюнхен? Или первую встречу после его последней командировки?       - Самую первую, когда я была еще совсем крошкой...- Пояснила Гели, расплываясь в нежной улыбке. И потому как Гитлер молчал, продолжила, лениво растягивая слова: - А я по-о-мню! Мы стояли на платформе. Ждали с матерью твой поезд. Мать нагнулась ко мне, закутала потеплее, и сказала, что сейчас я увижу дядю, велела поздороваться с тобой и вести себя уважительно, потому что ты недавно вернулся с войны...       Конечно, Гитлер хорошо помнил тот холодный февральский день, когда по возвращению в родные края он встретился с единокровной сестрой и ее детьми. В полдень на вокзале творилась страшная суета и разминуться было проще простого, но Гитлер заприметил сестру сразу, как только вышел из вагона. В глаза ему бросились соболий воротник и локоны, уже тронутые сединой. По обе стороны от Ангелы толклись мальчишки, как две капли воды похожие на своего непутевого отца; девочку лет девяти-десяти она прижимала к себе спереди, а та в свою очередь мяла в руках жиденький букет мимозы.

- Привет, дядя Альф! - Весело выкрикнула Гели и через секунду с детской непосредственностью бросилась к нему в объятья, хотя раньше видела Гитлера только на размытых фотокарточках, которые он изредка присылал с фронта. Ее раскрасневшиеся на морозе щеки, тепло маленьких ладошек, беззубую улыбку и торчащие из-под шапки косички с бантами Адольф бережно хранил в памяти до сегодняшнего дня, ведь именно объятья Гели, такие искренние и внезапные, на какое-то время помирили его с сестрой – едва ли не единственным близким человеком на тот момент.       - Да, принцесса. Все так и было, - Очнувшись от воспоминаний, подтвердил он, легонько щелкнув ее по носу. - А потом я приезжал на лето погостить в Вальдфиртель, но ты уже не обращала на меня внимания...       - Я стала девушкой! - Насупилась Ангелика, очевидно, запутавшись в хронологии событий. - А вообще, в детстве я ужасно гордилась тобой, ведь ты был доблестным солдатом, привез с войны железный крест.       Адольф сдержанно улыбнулся на похвалу, до конца не поверив этим словам, потому что Гели находилась в полубредовом состоянии. Скачки настроения, смех сквозь слезы, проклятья и нежные признания – за какой-то час она испытала огромный спектр эмоций, и продолжала погружаться в него, как в водоворот, шепча на ухо Гитлеру такие вещи, от которых, если бы не страшные обстоятельства этой ночи, у него мгновенно закипала кровь.       Самые незначительные эпизоды подчас запоминаются на всю жизнь. Впоследствии он много раз мысленно возвращался к этому диалогу. В последний раз они сидели вместе. В последний раз, как оказалось, говорили по душам. Образ маленькой Ангелики - именно потому, что она завела разговор о своем детстве, - стал ему ближе и дороже после ее смерти. Именно ту девочку, неиспорченную и светлую, он горше всего оплакивал в своем сердце.       - Гадкий человек! Ты испортил мне жизнь, - беззлобно сказала она, уже погружаясь в забытье, и эти слова, сказанные так спокойно и смиренно, годами преследовали его в кошмарах. "Она умерла – и все закончилось для нее, а я остался мучиться здесь, на Земле." - Вот, о чем думал он, по ночам глядя в темный пустой потолок.       Но на следующее утро, дождливое хмурое утро, которое Адольф встретил высоко в облаках, еще ничего не было кончено, и при мысли о племяннице со слипающимися от усталости глазами, он испытывал только глухое раздражение и готовность во что бы то ни стало отвадить ее от пагубного занятия. Причем теперь, дело наверняка не ограничится домашним арестом и поркой, решиться на которую по мере взросления Ангелики было все сложнее. Ее зависимость имеет не только психологический, но и физический характер, а значит, бесполезно требовать от девушки исправления, не оказав ей надлежащую медицинскую помощь. О существовании специальных клиник для наркозависимых, Гитлер знал непонаслышке: его верный соратник Герман Геринг надолго угодил в такую, когда подсел на морфий вследствие опасного ранения. Всерьез задумавшись о клинике, куда Гели, скорее всего, придется поместить насильно, он впервые почувствовал, что стыдится ее. Можно себе представить, какой ущерб будет нанесен его имиджу, если об этом узнают журналисты!       Именно страх навредить собственной репутации заставлял его колебаться и медлить последующие две недели, когда он снова с головой погрузился в политику и возвращался домой, только чтобы поесть и поспать, к тому же, делал это все реже. А дома, уже не особо соблюдая конспирацию, Ангелика развлекалась с Морисом в обеденные часы. Ее небольшие запасы гашиша быстро истощились, а так как достать новую порцию не было ни денег, ни возможности, она предпочитала отвлекаться от неприятных ощущений в компании возлюбленного, от которого также слышала упреки по поводу своего поведения.       - Ах, если бы ты по-настоящему любил меня, то не стал бы рассуждать так категорично и жестоко! - Восклицала Гели всякий раз, когда Эмиль пытался объяснить ей, какой вред она наносит своему организму, а в один из дней вообще дошла до обвинений:       - И знаешь, в том, что я, по-твоему, "так опустилась" есть и твоя вина!       Он непонимающе смотрел на нее, разведя руками, и Гели торжествующе продолжала:       - В начале наших отношений ты обещал, что мы поженимся и сбежим в Америку. Помнишь? Хвастался, что у тебя за океаном хорошие связи... Надо только подождать, поднакопить средств... И что в итоге? Я устала жить пустыми надеждами и ради тебя годами терпеть дядю. Это моя отдушина. Но все изменится, когда мы уедем.       Морис недоверчиво усмехнулся себе в усы, не возражая, но и не соглашаясь, а Гели обняла его за плечи и умоляюще зашептала:       - Пожалуйста, давай уедем. Хотя бы в Австрию! Только поскорей. Я стану тебе хорошей женой. Буду убирать, стирать, готовить и ждать тебя по вечерам с работы. Заведем ораву детишек. Или нет! Я стану певицей, у меня к этому есть все способности. Представь себе, твоя жена – всеми любимая знаменитость. Ты гордился бы мной, Эмиль? Я брошу плохие привычки, если ты будешь со мной.       Слова о семье и детях звучали из уст Гели по меньшей мере наивно. Она и сама до конца не верила своей болтовне, за исключением того, что бросит гашиш. Как заправский алкоголик слезно обещает жене завязать с выпивкой, а потом пропивает все деньги в кабаке, так и Гели свято верила в свое исцеление, но при любой удобной возможности спешила выкурить косячок, каждый раз убеждая себя, что это в последний раз. В своих проблемах она привыкла винить кого угодно, только не себя. И дядя, когда-то всерьез досаждавший ей, теперь превратился в пустую отговорку, из-за которой она якобы не могла начать жизнь с чистого листа.       Эмиль прекрасно видел, что Гели не создана для тихой семейной жизни. Да и сам он не желал обременять себя узами брака с девушкой, которая была для него затянувшимся романтическим приключением. В глубине души он признавал, что давно расстался бы с ней, если бы не карьера: обидевшись, Ангелика с легкостью добьется его увольнения. Да, она была неглупой, симпатичной и вполне устраивала его в постели, но невыносимый характер, капризы и разгульный образ жизни оттолкнут любого, даже самого терпеливого избранника.       Набрав в легкие побольше воздуха, он отрицательно покачал головой:       - Австрийская столица вскружит тебе голову, ты быстро подыщешь мне замену.       Несмотря на плохое самочувствие, Гели искренне расхохоталась.       - О-о! Ты рассуждаешь, как мой дядя! Тот тоже вечно твердит о соблазнах, которые таит в себе большой город. Сдается мне, ты постарел...       Своим шутливым видом она пыталась рассмешить и Мориса, всячески ластилась к нему, но тот оставался угрюм и задумчив, главным образом, потому, что не чувствовал себя свободно в квартире на Принцрегентенплац и внутренне холодел от каждого шороха, боясь услышать шаги шефа.       - Какой же ты трусливый слабак, - хмыкнула она, очевидно, догадавшись по его лицу, о чем он думает. - У нас в запасе полтора часа, но можешь идти, если невмоготу.       Чтобы не залепить Гели пощечину, хотя руки так и чесались, Морис уже направился к двери, но передумал. Что-то в последний момент остановило его. Наверное, взгляд, который она вперила ему в спину? Так и есть. Когда он обернулся, Гели смотрела на него сердито и пронзительно, обжигая холодной синевой глаз, как подчас смотрел на подчиненных сам Гитлер, и Морис бессознательно повиновался этому взгляду. Его внезапно обуяла страшная злость на Ангелику за ее властность и нахальство, словно бы ей принадлежало полмира. И страсть – ибо в гневе она была невыразимо хороша, как и два года назад, когда впервые отдалась ему на заднем сиденье автомобиля.       - Как ты назвала меня, мерзавка? - Прорычал он, приблизившись к Ангелике вплотную, и уже через секунду с жадностью целовал ее податливый влажный рот.       В последний раз они занимались любовью на маленьком туалетном столике в спальне Гели. Без лишних церемоний задрав на ней персикового цвета халатик, Эмиль одной рукой смел на пол груду флаконов и косметических баночек, которые со стуком покатились под кровать, а другой помог девушке устроиться на гладкой мраморной поверхности, не переставая осыпать поцелуями ее лицо, шею и грудь – всюду, куда мог дотянуться губами. Безмолвно подталкивая мужчину к более активным действиям, она обвила его бедра своими крепкими пухлыми ногами, и всхлипывая от нетерпения, прижалась к нему обнаженным телом: разгоряченная, покорная, щедрая на ответные ласки. Словно в предчувствии трагедии, с особым страстным остервением они набросились друг на друга, до синяков и царапин терзая только что зацелованную плоть.       Помимо завышенного от природы либидо, у Гели были и другие причины отдать себя в полное распоряжение любовника: она надеялась таким образом поддержать организм, изнывающий в отсутствии дозы, ведь, как известно, после секса всегда повышается настроение, в теле наступает расслабление, и неразрешимые проблемы уже не кажутся такими неразрешимыми – об этом Гели знала непонаслышке и всегда ценила именно интимную сторону их отношений. При случае она также хвалилась своим умением избегать побочных неприятностей в виде, например, беременности. Начитавшись соответствующих журналов и справочников, Гели с математической точностью высчитывала свои "опасные и безопасные" дни, за много лет, в отличие от подруг, не допустив ни единой осечки. Возможно, за этим везением крылась какая-нибудь болезнь или врожденное бесплодие, но девушка предпочитала восхвалять свою предусмотрительность, тем более, что ее желание иметь детей равнялось нулю.       Всяческие выражая одобрение, она гладила широкую мускулистую спину и шепотом умоляла Мориса не останавливаться, а когда он в порыве страсти поставил ее на ноги и развернул к себе спиной, Гели вцепилась в края уже порядком расшатанного столика, с кошачьей грацией прогнулась в спине и беззастенчиво начала подмахивать ему тазом, бросая в зеркало напротив такие взгляды, что продержаться дольше обычного у него просто не было шанса. Морис запрокинул голову, издал хриплый стон. Горячий тугой поток семени оросил Гели изнутри. Примитивное сладостное блаженство овладело ими. Когда парочка переместилась на постель, грудь Гели с истерезанными сосками высоко вздымалась, а ноги заметно подрагивали.       - Давай будем вместе до самой смерти, - прошептала она, мысленно сравнивая эту мимолетную плотскую радость с многочасовой всеобъемлющей эйфорией, которую дарила ей щепотка зеленоватой курительной смеси. Весьма отдаленное, но приятное сходство было между ними, и за неимением большего Гели решила пока довольствоваться тем, что есть.       - Моей или твоей? - Эмиль поцеловал ее в макушку, попутно запустив ладонь в темные волнистые пряди.       С его стороны было глупо переспрашивать очевидное, но тот хладнокровный цинизм, с которым отозвалась Ангелика, стоил всех неуместных фраз Мориса вместе взятых:       - Дядиной! Будем вместе, пока он не откинет копыта. Ты – мое спасение...       Нервный смешок сорвался с губ мужчины. На долю секунды ему показалось, что эти слова – не просто слова, что Гели втягивает его во что-то очень нехорошее, что если сейчас он проявит слабину, ему придется позже отвечать головой.       - Ну, до этого еще далеко, девочка моя! Насколько мне известно, Адольф здоров как бык, заводит молоденьких подруг, и совсем не собирается в мир иной!       При упоминании о любовных приключениях Гитлера, прежде игривая и улыбчивая Гели изменилась в лице, но с заметным упорством продолжала гнуть свою линию:       - На твоем месте я бы не была так категорична. Всякое может случиться с кем угодно в любом возрасте! Скажем, нападение или несчастный случай. А учитывая его должность...       ‐ По той же логике, с нами в любой момент может произойти то же самое, с той разницей, что мы не занимаем высоких общественных постов... А вдруг мне завтра на голову свалится кирпич? Не будем желать зла твоему дяде, дорогая, ведь в твоих жилах течет и его кровь.       Гели обиженно нахмурила брови.       - Я стыжусь нашего с ним родства, Эмиль, и ты это знаешь.       "Неужели ты действительно его так ненавидишь?" - Изумился Морис про себя, однако, благоразумно промолчал об этом и поспешил утешить фройляйн Раубаль:       - Ну конечно, дорогая, я все о тебе знаю. Не думай о дяде, не надо. Лучше подумай о том, что мне никогда и ни с кем, кроме тебя, не было так хорошо...       В народе есть пословица: "Не рой другому яму...". Судьба подчас играет с недоброжелателями злую шутку. Нет, конечно, Гели Раубаль никогда напрямую не желала своему опекуну скоропостижной и мучительной кончины, но часто мечтала о том, чтобы Гитлера не существовало вовсе, и в глубине души смаковала перспективу рано или поздно избавиться от него. Был ли это злой рок или трагичное совпадение, но Гели, накануне рассуждавшая о хрупкости жизни, менее чем через сутки лежала на полу своей спальни в луже крови, холодная как лед, с устремленным в бесконечность невидящим взглядом. Нежно-голубой шелковый пеньюар с цветочным принтом, в котором она не успела покрасоваться перед Морисом, был сегодня утром доставлен из Парижа и теперь также испачкан в крови; его пастельные тона выгодно гармонировали с матовой бледностью ее кожи, а когда за окном взошел молодой месяц, и белоснежные лучи озарили комнату, тело погибшей словно воспарило в воздухе – таким невесомым и прозрачным оно казалось в ночи.       На самом краю аккуратно застеленной кровати поблескивала металлическая рукоять вальтера с выгравированными на ней инициалами "А.Г.", этот именной пистолет обычно хранился в черном бархатном футляре на видном месте в кабинете Гитлера. Прежде чем ноги подогнулись под Ангеликой и сознание изменило ей, она нечаянно выронила вальтер на постель, а когда на несколько минут пришла в себя, истекая кровью, и срывающимся голосом позвала на помощь, его черное дуло одиноко маячило у нее перед глазами. Никто не отозвался, не пришел на ее зов. Да и она сама понимала, что сделать это некому. Вечером восемнадцатого сентября Гели осталась одна в квартире. Дверь в ее спальню была заперта, а ключ предосторожности ради торчал в скважине. Покладистую и услужливую фрау Винтер она отпустила несколько часов назад, а дядя уехал еще в полдень, и теперь их разделяло около двухсот километров, ведь именно на таком расстроянии от Мюнхена находился северный город Нюрнберг, где Гитлер по обыкновению останавливался на ночь, чтобы следующим утром пересесть на самолет до Гамбурга.       Окончательно осознав, что шансов на спасение не осталось, Гели дрожащей рукой потянулась к оружию: один контрольный выстрел, и она, вероятно, избавится от немыслимых страданий! Но если при жизни человеку с легкостью даются всевозможные действия, то в агонии даже такая мелочь, как взять пистолет и нажать на курок, является задачей невыполнимой. Попытавшись приподняться, девушка всплакнула от бессилия. На паркете ее же рукой был размазан багровый след. Вскоре, завалившись на спину, она уже не помнила и не понимала, что произошло. Вслед за этим от нее ушло знание о том, кто она и где находится. Адское пламя бушевало в грудной клетке – это все, что Гели знала, чувствовала, понимала. Физическая боль стала для нее единственным связующим звеном с постепенно ускользающей реальностью. Как солнце каждый вечер клонится к закату, на прощание озарив горизонт ослепительно яркими красками, так человеческий мозг при смерти изобилует до странности объемными видениями. Нечто похожее Гели переживала в наркотическом угаре, с той разницей, что после гашиша так или иначе наступало протрезвление, а сейчас солнце разума погасло для нее навсегда. Но то немногое, что померещилось ей на границе жизни и смерти, когда на смену мучениям тело охватила ангельская легкость, по силе своего влияния на Ангелику стоило того, чтобы умереть.       "- Дядя, дядя!       Маленькой девочкой она неслась к нему по заиндевевшей платформе, а он стоял в солдатском кителе, раскинув руки для объятий, и приветливо улыбался в ответ.       - Ты не сердишься? Прости пожалуйста, что я ушла... - Неизвестно к чему сказала она, прильнув к его пропахшей порохом груди.       - Больше никогда так не делай, принцесса. На вокзале ты легко можешь потеряться, - примирительно отвечал Адольф, по-отечески нежно взяв ее за руку. И в эту секунду – последнюю, решающую секунду Гели Раубаль испытала чувство, очень нужное ее душе. Прощение. "       Трехчасовая поездка на машине утомила Гитлера гораздо раньше, чем он того ожидал. Выехав из Мюнхена в угрюмом настроении, на полпути к Нюрнбергу он чувствовал себя еще более взвинченным и сердитым, нежели утром. Виной тому – ссора с племянницей перед отъездом, и не в меру болтливый попутчик Гофман, с которым по старой дружбе приходилось поддерживать разговор. А ведь больше всего Гитлеру хотелось просто посидеть в тишине, наблюдая стремительно бегущие за окном осенние пейзажи! Эту несвойственную ему молчаливую отстраненность и шофер и Гофман заметили сразу, но если Юлиус также помалкивал, внимательно глядя на дорогу, то партийный фотограф наоборот пытался разговорить Адольфа, видимо, считая своим долгом вывести его из душевного оцепенения.       - Слыхали уже последние новости? Японские войска оккупировали Маньчжурию, и при поддержке военно-морского флота наступают на Мукден и другие стратегически важные города северо-восточного Китая, - нарочито торжественно озвучил Гофман отрывок из утренней статьи, и выжидающе уставился на Гитлера, однако тот только пробурчал нечто невнятное и с безразличным видом отвернулся к окну.       Все мысли его занимала Ангелика. Как все-таки нехорошо он расстался с ней, даже не обнял на прощание! И ведь поссорились из-за какой-то ерунды: пока он в спешке собирал чемодан, Гели совала ему под нос каталог модной одежды, очень некстати отвлекая от дел своими неуемными хотелками. Дескать, ей очень хочется вот это платье, роскошное вечернее платье, стоимостью в несколько тысяч рейсмарок, чтобы поехать в Вену на новогодние праздники... Причем, говорила с ним таким эгоистичным, приказным тоном, что в конце концов он взорвался и выставил Гели за дверь. "- Хватит попрошайничать, ты останешься дома!" - Не правда ли, исчепывающий ответ?..       - Тем временем власти штата Невада столкнулись с катастрофическим финансовым кризисом. В целях увеличения доходов принято решение о легализации игорного бизнеса... Безработица в Соединенных Штатах превысила отметку в пять миллионов! А? Как вам такое? - Ухмыльнулся Гофман, не отрываясь от газеты, и к неудовольствию Гитлера вытащил из кармана флягу с горячительным напитком.       - Ну и ветерище сегодня, просто сбивает с ног! - Очевидно, это была последняя попытка наладить диалог.       - Да уж, ветер разыгрался не шутку... Знаете, Генрих, меня не оставляют плохие предчувствия, - неожиданно для себя признался он, хотя отнюдь не горел желанием обнажать душу.       Гофман сразу оживился.       - Относительно Маньчжурии или безработицы?       - Нет-нет, я не об этом. Просто всю дорогу у меня такое ощущение, что вот-вот случится нечто ужасное. Понимаете? - Адольф говорил, тщательно подбирая слова, чтобы не дай бог не показаться невротиком и паникером.       Генрих Гофман – человек приземленный, с рациональным складом ума, посмотрел на него в недоумении, сделал шумный глоток из фляги и закашлялся.       - Еще бы! А виноват этот проклятый ветер, - отозвался он несколько минут спустя, утирая слезы с воспаленного лица. - Ведь уже доказана взаимосвязь погоды и дурного самочувствия. Вы что-нибудь знаете про так называемый сезон альпийских ветров? Здесь, в Баварии, примерно с сентября по март с гор особенно активно дуют снежные ветра... Такова особенность местного климата. Тревожное время!       Адольф не стал спорить, хоть и придерживался иного мнения относительно горных ветров, а точнее их влияния на собственный организм, потому что по-прежнему жаждал уединения и тишины. Мучительное ожидание беды действительно поселилось в его душе. Но откуда оно взялось и стоит ли воспринимать его всерьез? Не вовремя проснувшаяся совесть убеждала Гитлера впредь вести себя с племянницей повежливей, ведь она такая ранимая и, в сущности, совсем еще ребенок. С горечью подумал он, что Гели никогда не повзрослеет, и сам испугался своих мыслей. Ну зачем так драматизировать? Разве споры и скандалы не вошли у них в привычку? Через пару дней он вернется в Мюнхен, обнимет свою девочку, подарит ей это злосчастное платье, и прежние обиды будут забыты. Каких-то пару дней! Но сколько он ни призывал на помощь здравомыслие, сколько ни пытался доказать себе, что все переживания напрасны, и ничего плохого не случится с ней в его недолгое отсутствие – сердце было глухо к голосу разума, билось, рвалось навстречу Ангелике, горячо и нежно любило ее...       Такой же невыразимой нежностью и трепетом были наполнены благодарственные записки Евы, которые она неизменно оставляла в карманах его верхней одежды или вручала Гитлеру лично, если представлялся момент. Всего несколько строк, написанных дрожащей от волнения рукой, но как приятно было их прочесть в разгар рабочего дня, когда воспоминания о прошлом вечере уже подергивались пеленой забвения; как важно было убедиться, что его старания развлечь и порадовать Еву прошли не зря! Прошло почти два года с момента их знакомства, но отношения Гитлера и Евы, несмотря на обоюдную растущую симпатию, до сих пор оставались в зачаточной стадии: традиционный поход в оперу по воскресеньям, пикники, организуемые Гофманом в теплое время года, и неслучайные "случайные" встречи в фотоателье, когда величайшим счастьем фройляйн Браун было обмолвиться с Гитлером двумя-тремя словечками и подарить ему кокетливую улыбку. Почему так – для него самого, опытного покорителя женских сердец, оставалось загадкой. Наученный горьким опытом, Гитлер не торопил события еще потому, что боялся их развития по тому же самому сценарию, что и с Мимилейн. Ему хотелось стать для Евы мудрым, любящим наставником, а не развратителем. По-отечески нежные чувства призывали его заботиться о ней, своим присутствием оберегать от опрометчивых поступков и приключений, в которые частенько пускаются молодые доверчивые девицы. Она была невинна. Маленький нетронутый цветок! Мысль об этом заставляла его содрогаться от желания. И в то же время Адольф не решался снова обесчестить девушку, на которой заведомо не сможет жениться. Ему были не нужны проблемы с правосудием, к тому же, он подозревал, что охладеет к ней после первого же раза, психологически не был готов к серьезным отношениям, поэтому дальше поцелуев и робких прикосновений дело не шло. Но именно тот факт, что Ева бережет себя для него, и когда-нибудь между ними, возможно, случится близость, подогревал мужское самолюбие Адольфа и не позволял ему по своей воле окончательно отказаться от нее. Именно поэтому любовные послания с завидной регулярностью продолжали обнаруживаться в его карманах и несмотря на внешнюю преданность племяннице, воскресные вечера он проводил отнюдь не с ней.       Но что сама Ангелика думала по этому поводу? Замечала ли двуличие дяди, который на словах порицал любые внебрачные связи, и в то же время находил допустимым для себя морочить голову незамужней девушке, годившейся вдобавок ему в дочери? Разумеется! Не укрылось также от ее наметанного глаза то, с какой тщательностью Адольф стал следить за собой и однажды даже накричал на фрау Винтер за нечищенные ботинки. Множество досадных для Гели мелочей свидетельствовало о том, что дядя неровно дышит к некой продавщице с Шеллингштрассе, о чем она не единожды жаловалась в письмах к матери, однако Гитлер никогда не переходил грань допустимого, и волноваться о таких вещах, как его открытое сожительство и свадьба с Евой, не приходилось. По крайней мере, до сегодняшнего дня...       Ужасная находка буквально выбила у Гели почву из-под ног как раз в тот момент, когда она болтала по телефону в прихожей, попутно копаясь в карманах дядиных плащей и пальто. Поначалу этот уже ставший традицией обыск не предвещал ничего интересного: так, пожелтевшая от времени театральная программка, фантики конфет, компас и немного мелочи, которую она без зазрения совести тут же присвоила себе... И вдруг во внутреннем кармашке черного дождевика внимание Гели привлек какой-то конверт.       - Одну секунду, Стефи. Я перезвоню, - изменившимся от волнения голосом оборвала она подругу на полуслове, повесила трубку и, воровски покосившись в сторону кухни, где суетилась по хозяйству домработница, стремительным движением руки - ни дать ни взять бросок кобры! - выцепила интересовавшую ее вещицу.       Три часа спустя, выпровадив фрау Винтер восвояси, Гели, наконец, отважилась заглянуть в конверт. Предчувствие не обмануло девушку. Свернутое вдвое письмецо лежало в нем, и было подписано инициалами Евы Браун. В десяти строчках, мелким с завитушками почерком она благодарила за вечер и угощение, выражала надежду на скорую встречу и, самое главное, обещала подумать над его предложением провести Рождество в горах: " Ты же знаешь, у меня очень строгий отец...". Со злостью Ангелика отшвырнула прочитанное, а потом, поддавшись порыву, разорвала его на клочки. Ну надо же, какая наглость! Что-то эта глупая гусыня стала слишком много позволять себе. Поглядите-ка, намылилась в Берхтесгаден! Если честно, Гели и сама рассматривала загородный домик Гитлера как один из вариантов отдыха на зимних каникулах, особенно теперь, когда поездка в Вену накрылась медным тазом, поэтому пришла в ярость от одной мысли, что какая-то нахалка хочет занять ее место. Подозрительным и особенно обидным показался ей теперь утренний отказ Адольфа от покупки платья. Так вот, куда уходят денежки! В смятении Гели расхаживала по квартире, пока взгляд ее не упал на впопыхах незапертую дверь дядиного кабинета. Кто знает, что он прячет там? А вдруг найдутся и другие письма? У Ангелики чесались руки изучить их переписку от начала до конца, чтобы потом наябедничать матери. А уж мать сумеет вправить дядюшке мозги...       Конечно, Гели никогда бы не призналась, но в этот момент ею руководила обыкновенная женская ревность. Много лет живя на содержании у Гитлера, она стала подсознательно воспринимать его как своего, пусть и нелюбимого, мужчину, и ей было неприятно узнать о его шашнях на стороне. В течение последующих двух часов Гели провела в кабинете дяди настоящую ревизию, перевернула все вверх дном, но, к величайшему для себя огорчению, не нашла ничего компрометирующего, что в дальнейшем могла бы использовать против него.       Обуреваемая жаждой мести, фройляйн Раубаль толком не заметила, как в ее руках оказался футляр с огнестрельным оружием. Небольшое умопомрачение на почве ревности не только не испугало девушку, но даже придало ей решимости. Приподняв увенчанную свастикой бархатную крышку, она ахнула от восхищения. Любовь к добротным и дорогостоящим вещам была всегда присуща Гели. "Возьму-ка я его с собой на всякий случай!" - Сказала она себе, спрятав вальтер за пазуху, а у самой уже работала мысль, как бы сбыть его по хорошей цене, пока дяди нет дома. Усевшись за стол в своей комнате, чтобы написать несколько важных писем, одно из которых предназначалось господину Фогелю – ее учителю вокала, Ангелика снова вытащила пистолет, не устояв перед соблазном полюбоваться им в закатных лучах. Пистолет был увесист, приятно холодил руку. Непрошенные картины кровавой расправы над соперницей замелькали у нее в мозгу. Ах, если бы была такая возможность, она бы не задумываясь приставила дуло к ее виску! В большинстве случаев милая и незлобивая, Гели превращалась в настоящую фурию, стоило кому-то посягнуть на ее место в жизни Гитлера.       Кроме того, злоупотребление гашишем повредило и без того уязвимую психику Гели. Подвох и опасность она видела там, где их по факту не существовало, а на настоящие, вполне реальные для себя угрозы спокойно закрывала глаза. Так, к примеру, ей пришло в голову разобрать, почистить и как следует смазать вальтер, но поскольку Гели толком не умела обращаться с оружием, то делала все наобум и могла запросто пострадать уже во время этих манипуляций. Недописанное письмо господину Фогелю вконец испортило ей настроение, ведь в нем, несмотря на всегдашний оптимизм, она была вынуждена признать, что заграничные гастроли и ее дальнейшее обучение теперь под большим вопросом: "Отношения с дядей совсем разладились. Некому будет это оплатить...". Роковой выстрел прогремел случайно: вследствие все той же невнимательности, по которой Гели при обратной сборке не поставила пистолет на предохранитель, а когда поднесла его к груди и шутя нажала на курок, было слишком поздно. Пуля навылет пробила легкое. Раненое тело, словно тряпичная кукла, тяжело рухнуло на ковер.       Утром девятнадцатого сентября по приезде в Нюрнберг Гитлер чувствовал себя значительно лучше, чем накануне. Новые впечатления и встречи, сама атмосфера дальних странствий благотворно повлияла на его мятежный дух. Было бы неплохо задержаться здесь на денёк-другой и погулять по городу, но неотложные дела снова гнали в дорогу. Позавтракав в гостинице, Гитлер в сопровождении своей свиты спустился к машине, приветствовал рукой собравшийся вокруг народ, и уже хотел усесться рядом с водителем, как сзади на него буквально налетел побледневший лакей:       - Вас к телефону, господин! Срочный звонок из Мюнхена!       Сердце мгновенно ушло в пятки. Еще не взяв трубку, он каким-то образом знал, о чем пойдет речь; на негнущихся ногах поспешно вернулся в фойе и откуда-то издалека услышал голос своего личного секретаря, Рудольфа Гесса. Помехи на линии мешали построить хоть сколько-нибудь связный диалог. Обрывки фраз, неправильно понятых слов – все смешалось в какую-то кашу, но одно-единственое слово, одно-единственное имя Гитлер расслышал верно, и этого ему хватило, чтобы перейти на крик:       - Гесс! Не вешай трубку! Отвечай, она жива или нет? Ты меня слышишь, Гесс? Жива или нет?       Когда он обернулся к безмолвно вопрошавшему Гофману, в трубке уже слышались гудки.       - Гели! Что-то случилось с Гели! Я сейчас же возвращаюсь домой... - убитым голосом пробормотал Адольф.