Холодный свет

      - Живее, живее! Поторапливайтесь, господа. До отбытия поезда меньше трёх минут, - торопил двоих незадачливых путешественников седовласый проводник, сурово сдвинув брови.       Из кармашка его железнодорожного сюртука выглядывали часы на цепочке. Проводник то и дело вынимал их и сверял с огромным циферблатом на потемневшей от времени вокзальной стене. Пунктуальность была его отличительной чертой.       Молодые люди, предъявив билеты, хохоча и оживлённо переговариваясь между собой, один за другим вскочили в вагон. Проводник ещё раз взглянул на часы, оправил фуражку, оглядел в любое время суток кипевший жизнью задымленный перрон. Две минуты. Провожающие толпились у окон, махали руками, посылали кому-то воздушные поцелуи, с сентиментальностью, свойственной большинству в момент расставания. Самая обыденная картина. Он наблюдал её по нескольку раз на дню, и уже в начале дня испытывал усталость от однообразия своей такой незаметной, но важной работы.       А часовая стрелка между тем стремительно приближалась к девяти. Проводник стоял одной ногой на подножке поезда и собирался дунуть в свисток, когда совершенно случайно заметил молодую женщину с детьми, через толпу спешащих к вагону. Её умоляющий взгляд и написанная на лице тревога заставили его помедлить всего на мгновение – спасительное мгновение, и протянуть руку. Ну же!       Рассыпаясь в благодарностях, мать забралась в вагон вслед за дочерьми, прелестными двойняшками лет семи-восьми, и долго не могла отдышаться. На щеках у всей троицы от холода и спешки разгорелся румянец.       - Успели!       - Минута в минуту, сударыня, - он не смог сдержать улыбки при виде детей, смотревших на него с раскрытым ртом, как на доброго волшебника.       Снова коротко выглянув на перрон, он со спокойной совестью дал сигнал к отбытию. До этого как бы дремавший двенадцативагонный состав тяжело ухнул, испуская клубы пара. Скрипнули и нехотя задвигались железные колёса. С черепашьей скоростью, потом быстрее, быстрее потянулась за окном станция, серое здание вокзала, замелькал город с высокими шпилями и средневековой крепостью на холме в отдалении, подёрнутая льдом река, а над всем этим – панорама Альп в тумане зимнего утра, как всегда неприступных и поражающих своим величием даже самого равнодушного к пейзажам путника.       Когда семейство, нагруженное багажом, отыскало своё купе, поезд мчался уже на полной скорости, мерно стуча и лязгая колёсами на поворотах.       В купе было тепло и тихо, царил такой полумрак, что они не сразу заметили дремавшую в углу на мягких подушках попутчицу: грузную и даже во сне исполненную каменной суровости пятидесятилетнюю даму в траурном облачении.       Почувствовав неловкость и безотчётный страх, фрау Фишер тотчас одёрнула расшалившихся девочек.       - Ингрид! Инга! Ведите себя потише и помогите мне.       Общими усилиями им удалось затолкать свои чемоданы на верхнюю полку, снять и отряхнуть от талого снега пальто и шапки. Дама напротив всё это время продолжала дремать или делала вид, что дремлет. На коленях у неё лежало начатое вязание. Затем в какой-то момент она очнулась от забытья, благосклонным кивком приветствовала соседей, и снова взялась за спицы.       Недолго думая мать девочек вынула и свою корзинку с рукоделием. Ингрид с Ингой, как всегда водилось в таких случаях, прилипли носами к оконному стеклу. Там, снаружи, всё казалось девочкам новым, необычным, хоть это была не первая их поездка из Зальцбурга в Баварию. Дети вполголоса делились между собой впечатлениями, обсуждали предстоящие каникулы, шутили, толкали друг друга локтями в бок и корчили рожицы, а фрау Фишер с улыбкой приглядывала за ними, орудуя иглой на пяльцах. За работой и размышлениями она скоро настолько свыклась с присутствием попутчицы в чёрном, что уже не испытывала охватившего её в первый момент суеверного беспокойства, когда взгляды их случайно пересекались.       - А всё-таки, хорошо, что у вас есть доченьки! - С необычайным воодушевлением прокаркала незнакомка так неожиданно, что вся троица на мгновение замерла от удивления.       Девочки смущённо потупились, падкие, как все дети, на похвалу от старших, но почти тотчас вернулись к своим забавам, не придав услышанному особого значения. Зато их мать, не сразу найдясь, что ответить, насторожилась пуще прежнего, однако не показывала этого.       - Да, вы правы. Любая женщина счастлива, когда рядом с ней её дети.       По правде говоря, фрау Фишер была не прочь поболтать в дороге с кем-то, кто так же как она, находился в приятном предпраздничном настроении, и темы для разговоров поддерживал соответствующие – лёгкие, непринуждённые, дабы просто скоротать время, но в словах мрачной дамы, хоть та и старалась казаться добродушной, таилась скрытая угроза. Не будь фрау Фишер столь благовоспитанна, она бы предпочла не вступать с ней в диалог.       - Нет. Вы меня неправильно поняли, - лукаво и совсем невесело усмехнулась дама, не сводя с неё оценивающе прищуренных глаз. - Я имела в виду, как хорошо, что вы произвели на свет именно дочерей. Девочки всегда ближе материнскому сердцу. Волнуешься за их судьбу от самой колыбели, чтобы, не приведи господь, не повторили твоих ошибок...       - Да чтобы муженёк в свой срок попался непьющий! - Разухабисто хохотнула она после недолгой паузы, и фрау Фишер почему-то почудилось, что незнакомка насмехается над ней.       - А то ведь, знаете, как бывает...       - Нет, не знаю, - тихо, но твердо отвечала молодая женщина. Покровительственно-ласковый тон старшей собеседницы стал порядком раздражать её.       - В нашей семье за мужчинами...       "Отродясь такого не водилось", - не успела докончить она, как с соседнего дивана раздалось новое карканье:       - А мой-то благоверный окочурился от самогона! Пролил на себя с перепоя шнапс, свинья эдакая, вздумал закурить, обронил серник, да так заживо и сгорел, пьяница несчастный!       Предупреждая любые расспросы и соболезнования, дама со вздохом продолжала:       - Да-с... Годков двадцать уж прошло, а будто вчера было. Сколько кровушки моей выпил! Чтоб его на том свете черти загрызли...       Её хрипучая малограмотная речь щедро изобиловала руганью и диалектами – австрийскими, чехословацкими и ещё бог знает какими; уже из одного этого напрашивался вывод, что происхождения дама далёко не столь благородного, чем хочет казаться.       Фрау Фишер, держась уже посвободнее, спросила:       - А сейчас куда путь держите?       Старуха в чёрном, - а сейчас это была именно старуха с изборожденным морщинами мясистым лицом и неряшливо торчащими из-под шляпки тёмными с проседью прядями, - вероятно, задумалась о чём-то своём; на покрасневшие глаза внезапно набежали слёзы, натруженные, как у всех селян, руки зашарили по карманам в поисках носового платка.       "Нервы у неё не в порядке", - про себя решила мать девочек, за вежливой улыбкой скрывая любопытство и тревогу. - "Но оно и немудрено: недавно схоронила кого-то из близких."       Попутчица смотрела на неё тупым взглядом, сперва не поняв или не расслышав вопроса. Потом спохватилась:       - Известно куда! В Баварию мне надо, к младшему братцу. Гостинцы ему везу. Вместе помянем нашу деточку...       В купе надолго повисла тишина, прерываемая лишь однообразным характерным стуком поезда, невнятной детской болтовнёй, да шмыганием носа пожилой особы – та всё никак не могла успокоиться, безутешно качая головой в такт каким-то своим мыслям. И страдание её было не наигранное.       - Счастливица вы! У вас две доченьки, - наконец, промолвила она, как бы подытоживая незадавшуюся беседу.       Фрау Фишер это не понравилось. Ей вообще не нравилось пристальное внимание к её детям от людей посторонних, не внушающих доверия. К тому же, как любящей матери, ей были не чужды суеверия. Умом она понимала, что слова сами по себе ничего не значат, – тем более слова из уст обезумевшей от горя случайной попутчицы, но каждый раз внутренне содрогалась от услышанного, как от страшного заклинания, могущего ненароком навлечь беду и на её крошек. А вдруг, эта старая ведьма напротив – и есть живое предзнаменование болезни или другого несчастья? Кто знает, с какой целью она чрезмерно нахваливает чужих детей?       - Давайте-ка, дорогие соседушки, угощайтесь моим штруделем, - засуетилась незнакомка через время, видя, что семейство у себя в уголке собирается обедать скудной дорожной снедью.       - Пироги с вишней, с яблочком, с абрикосовым вареньем... - Перечисляла она, копошась в холщовой продуктовой сумке, откуда, в подтверждение её речам, одно за другим появлялись на столе бережно завернутые, источавшие аппетитный аромат домашние блюда.       - Кто что любит? Угощайтесь, не стесняйтесь. Что же я, зря столько вкусненького наготовила?       Девочки заулыбались, вопросительно глядя на мать. Ещё секунда – и их ручонки потянулись бы к предложенным лакомствам, если бы не предостерегающе суровый взгляд родительницы.       - Большое спасибо, но это совершенно излишне, - подчеркнуто любезно, чтобы никого не обидеть, отказалась фрау Фишер. - Вы сами сказали, везёте гостинцы брату...       Из-под насупленных бровей соседка зыркнула на неё тяжелым, недобрым взглядом, как будто само упоминание о нём было оскорбительно и портило вкус еды. Этот взгляд на самом деле предназначался ему. "В семье у них давно какие-то неполадки", - смекнула фрау Фишер, вновь объятая зудливым любопытством.       - Будет неудобно, если половину раздадите по дороге...       - Ишь ты, добрая душа! А как по мне, так он и половины, нет, и кусочка от моей выпечки не заслуживает, - с презрением фыркнула та, вопреки отказу продолжая накрывать на стол. - А хоть бы и раздала всё дочиста, добрых людей угостила – не его это собачье дело, милочка.       Глаза её метали молнии, рот искривился от гнева.       - Доченьку мою, дитятко любимое, долгожданное угробил, а я его ещё корми? Продажные девки, с которыми он, развратник каких поискать, не стыдясь ни бога, ни чёрта, куролесит, пока девочка наша в сырой земле лежит, пусть ему и кушанья готовят... Пропади он пропадом, этот братец! Кабы не денежные дела, давно забыла бы к нему дорогу. Хоть и человек он солидный, уважаемый, а смотреть на его жизнь – только зря расстраиваться.       - Неужто родным братом вам приходится?       - Если бы! Мачеха моя в нём души не чаяла – единственный сынок у Клары, с детства привык, что лучший кусок ему достаётся. Наполовину, только наполовину брат!       - Единокровный, значит... - Задумчиво вздохнула молодая женщина, незаметно для себя проникаясь сочувствием к рассказчице, настолько впечатляющей была её исповедь без прикрас.       - Что же он сделал с вашей дочкой и нельзя ли мерзавца за это наказать?       - Наказать? - Зарёванное лицо осветилось искренним недоумением. ‐ Ох, голубушка, да как же накажешь его, ведь не своими же руками он её...       - Она мне жаловалась в письмах. Много, много... А при встрече, бывало, упадёт на грудь и зайдётся в слезах. Не могу, говорит, больше, маменька. Изводит меня дядя. Нет мне жизни с ним. Только я её слова всё за капризы принимала. Потерпи, мол, потерпи, дочка. Дядя твой потому и строг, что человека воспитать из тебя хочет. Так мне казалось по недоумию. Лучшей судьбы я хотела для неё... А оно вон как обернулось...       - А вы ешьте, ешьте, пигалицы. Дайте взрослым потолковать о своём, - обратилась фрау Фишер к притихшим детям, и, в знак расположения к соседке, пододвинула к ним испечённый ею штрудель; после чего, не утерпев, подсела к ней и доверительно положила руку на плечо.       - Заболела она у вас? Здоровьем была слаба?       Дама в чёрном выдавила горькую улыбку.       - До последнего дня, – как цветок! Видели бы вы, что за дочурка у меня была... И красавица, и умница, любо-дорого взглянуть. Медицину изучала в университете. А голос, голос-то какой... Музицировала с лучшими преподавателями! Ей прямая дорога была в Венскую оперу, дочурке моей. Разве чета той змеюке подколодной, что сейчас пригрелась возле него?       Фрау Фишер и прежде подозревала, а теперь убедилась: здесь кроется какая-то постыдная тайна. Нечто такое, о чём не принято говорить в обществе, строго порицаемое церковью и людьми. Дознаться обо всём было для заскучавшей в дороге сплетницы делом чести. Стараясь не показаться слишком навязчивой, она молча слушала и лишь в исключительных случаях задавала вопросы, позволив несчастной излить переполнявшее её горе самостоятельно.       Картина случившегося вскоре прояснилась перед ней. Девушка наложила на себя руки, доведённая до исступления родственником-тираном, с которым была вынуждена проживать и безропотно сносить его нападки по причине материальных затруднений. В своё время дядя, можно сказать, заменил ей отца: кормил, одевал, носил на руках, но год от года отношения их портились, пока не разрушились окончательно попытками опекуна установить над племянницей свою единоличную власть. Под конец он держал её чуть ли не на цепи, строго регламентируя распорядок дня для двадцатитрёхлетней девицы, запрещал ей общаться со сверстниками, просматривал её личную корреспонденцию, лишал еды и порол розгами в случае неповиновения, и даже, - срам-то какой! - заставлял позировать голой для своих мерзких рисунков.       - При обыске, разумеется, ни одного найдено не было, но кто я такая, чтобы не верить собственной дочери... Да и зачем бы ей понадобилось клеветать... Она у меня была само простодушие. Добрая, скромная девочка, изо всех сил старалась угодить своему благодетелю, а он её спровадил в могилу!       В подробностях, шёпотом, перемежающимся со всхлипами, было поведано также о способе самоубийства. Девушка скончалась от потери крови, то ли застрелившись, то ли зарезавшись – мать не знала наверняка; знала только, что крови было много: "Целая комната, весь пол в крови!"...       - Понимаете, перед тем, как это произошло, они повздорили. Покупка нового платья – пустячная причина, но брат наверняка наговорил моей девочке всяких гадостей, уж я-то его знаю. Ну а потом она осталась одна, он уехал куда-то по делам, у прислуги был выходной, в доме ни души. Некому было и приглядеть за ней, вразумить бедняжку...       - А когда на следующий день... Ну, вы понимаете? На столе лежало письмо. Нет, никакой прощальной записки, ничего подобного. То было любовное письмо моему брату от посторонней девки, – той, что поселились вместе с ним тотчас после похорон. Бесстыдница! Об этом мне достоверно известно от соседей. Скажу вам по правде, голубушка, уж если кого и следует призвать к ответу, так это её, даром что малолетка, а своё грязное дельце хорошо знает! Втёрлась в доверие к брату, жирует на его денежки, а мне одни слёзы... Самое дорогое не вернуть.       Так, за бесконечным потоком жалоб и утешений, охов-вздохов, толков и пересудов, пролетело время в поезде, как один миг. Женщины, молодая и постарше, по прибытии на место расстались как подруги, обнявшись на прощание и пожелав друг другу удачи. От былой неприязни одной не осталось и следа, другая была приятно тронута вниманием незнакомой семьи, в особенности двух темноволосых девочек, наперебой благодаривших её за угощение. Она как увидела их розовые щёчки да блестящие глазёнки, так сразу ей вспомнилась малютка-Гели. Золото, а не дети! А не успеешь оглянуться – уже замуж пора...       Десять, девять... Дыши, Адольф. Семь, шесть... Спокойно, Адольф. Ты спокоен. Три, два... Ну хватит! Она сама напросилась. Зачерпнув в ладонь пригоршню снега, он, мстительно ухмыляясь, скатал снежок; со знанием дела прицелился и запустил в хохочущую беглянку, чья светлая макушка то тут, то там мелькала меж сосен, маня его за собой.       Было морозное солнечное утро, такое погожее и прозрачное, что Адольф, поначалу недовольный ранним подъёмом и перспективой тащиться в горы чуть свет, вскоре наслаждался прогулкой не меньше своей неугомонной спутницы, и в глубине души благодарил её за инициативу.       Предыдущие два дня, как и положено любовникам, они с Евой не вылезали из постели. Она приехала утром в пятницу, и до сегодняшнего утра, – утра воскресенья, он не выпускал её из объятий, с редкими перерывами на еду и сон любя желанное тело так же страстно и неутомимо, как в первый раз. А потом Ева напомнила ему о его обещании показать ей окрестности: "Чтобы было, о чём рассказать дома!", и оба как никогда остро почувствовали неумолимый бег времени. Выходные только что начались – и вот уже подходят к концу, а следующая встреча могла и не случиться так скоро, как им того хотелось.       На широкой, залитой солнцем поляне битва в снежки возобновилась с пущим азартом. Не сводя с Адольфа весело прищуренных глаз, Ева обстреливала его почти без передышки, и ещё успевала с визгом уворачиваться от летящих в ответ снежков, такая вёрткая и бойкая, что оставалось только диву даваться.       - Вот погоди, доберусь до тебя, - грозил он, стряхивая снег с плеча, но это была шуточная угроза, лишь выражавшая его собственное довольство происходящим. Вначале было не так.       Ева стала донимать его тотчас по выходе из дома – то ли непривычные глазу горные пейзажи, то ли обилие снега, которого ей, дескать, всегда не хватало в городе, особым образом повлияло на неё, только куда девалась застенчивая тихоня с несколько заторможенной речью и медлительной походкой, до этого следовавшая за ним, словно тень?       Он прятал глаза, салютуя приближенным и охране, потому что, видя дурачества его подруги, люди могли запросто составить соответствующее нелестное мнение и о нём самом, а тогда – прощай, с трудом добытые власть и авторитет. Он стыдился Еву; её громких разговоров и смеха, адресованных ему улыбок, флирта, вызывавшего глухое раздражение в душе, поскольку с возрастом, как ему казалось, он совершенно разучился флиртовать и не мог должным образом поддержать любовную игру. Не при посторонних. А Ева так и светилась очарованием юности, бьющей через край энергией, оптимизмом – всем тем, чего недоставало ему, и взять было неоткуда. Время не обманешь.       С каменным выражением лица он наблюдал её шалости, в конце концов махнув рукой на поведение девушки, ведь любые призывы к порядку в случае Евы имели обратный эффект. Она слушала, кивала, а делала по-своему, – не назло, просто чтобы выразить индивидуальность. Совершенно безнадёжный случай. Однако когда они отошли от деревни на порядочное расстояние, где ни одна живая душа при всём желании не могла уследить за ними, что-то щёлкнуло в его голове, и Адольф дал волю своему внутреннему мальчишке, такому же безбашенному, как атаковавшая его бестия.       Броски её были по-прежнему метки, с четверть часа бой шёл на равных, но вскоре Гитлер с удовольствием заметил, что Ева стала выбиваться из сил; заметил растерянность там, где раньше сверкало превосходство, нежную просьбу в глазах – остановись! Просьба эта лишь раззадорила его в шаге от окончательной победы. Он наступал и с восторгом вслушивался в испуганный стук её сердца.       Ева сидела на снегу, не двигаясь. Порозовевшее на холоде личико в обрамлении растрёпанных кудрей было устремлено вверх, к нему, облачка пара вырывались изо рта, приоткрытого как для поцелуя, руки в молитвенном жесте прижимались к быстро вздымавшейся груди; одну руку она не задумываясь протянула ему, но вместо того чтобы помочь ей подняться, он опустился на колени рядом с Евой и действительно поцеловал её.       Всего несколько секунд забвения. Их пальцы переплетены, губы слились воедино. Зажмурившись, Ева с жадностью вдыхает чуть слышный запах лилий – его запах, щемящий сердце, а открыв глаза, видит бездонную синеву над головой, искрящийся на солнце пушистый снежный ковер, подпирающие облака громады Альп на горизонте, и живописную долину далеко внизу... Голова её кружится от высоты и первозданной красоты этого места, от сладости поцелуев, от близости любимого, хотя его звериные, лишенные всякой изобретательности ласки не всегда приятны, даже причиняют боль, но она научилась не показывать этого. Покорно терпит то, что он вытворяет с её телом, ради таких вот, наполненных душевной близостью мгновений. Чувствует ли он то же самое? Понимает ли, о чём она думает сейчас?       На днях ей впервые в жизни пришлось по-крупному лгать родителям о цели своей поездки в горы и, вероятно, придётся прибегнуть ко лжи в будущем, если Адольф захочет продолжить эти встречи. Если! Тревожный комок подкатывает к горлу, стоит Еве задуматься о том, как хрупко её счастье.       Но всё же она счастлива до неприличия, так счастлива, что когда в разгар рабочего дня Генриетта Гофман подошла к ней и с лукавой ухмылкой шепнула: "Тебя можно поздравить, дорогая?", Ева вопреки обычаю не сдержала радость.       Теперь абсолютно все в фотоателье знали, что они с Адольфом любовники, однако никто не решался обмолвиться об этом вслух, дабы не нажить проблем с начальством. Гофман был доволен ею. Между прочим, это была его идея – отправить Еву в так называемую командировку для повышения квалификации, так что она могла не беспокоиться, что отгулы отразятся на её заработной плате.       Со старшей сестрой произошла размолвка, уже не первая за несколько недель – вот, о чём Ева сожалела по-настоящему, к чему неизбежно возвращались её мысли: Ильзе догадалась о её истинных планах на выходные и всячески пыталась убедить её остаться, а когда поняла, что уговоры не действуют, перешла к насмешкам и запугиваниям, излюбленному методу давления в их семье.       "- Трое суток? И чем же, интересно, ты будешь заниматься там, в горной глуши? - Скептически изогнула бровь Ильзе, наблюдая за тем, как сестра тщательно упаковывает фототехнику и необходимые химические реактивы.       Уловив иронию в её голосе, Ева холодно пожала плечами.       - Если ты не в курсе, дорогуша, на работе люди, вообще-то, работают.       Отношения между ними двумя, старшими дочерьми Фрица Брауна, не заладились сразу, с того самого момента, когда вместо обещанного голубого свертка, трехлетняя Ильзе получила розовый – так, по крайней мере, гласила семейная легенда, которую всегда со смехом пересказывала мать, очевидно, находя забавной первую вспышку детской ревности, но у подраставших во вражде девочек было свое мнение на сей счет.       Ильзе лишь неопределенно покивала головой в ответ, и чуть погодя примирительно сказала:       - Ладно-ладно. Только, чур, без опозданий! Иначе папа с мамой распереживаются...       Дочерняя благодарность, желание любой ценой оградить родителей от лишних волнений и проблем – едва ли не единственное, что объединяло Ильзе и Еву; благодаря чему они в конечном итоге находили общий язык, поэтому тут она не посмела возразить.       - И будь любезна, оставь телефон и точный адрес того места, куда направляешься! - Не унималась склонная всё контролировать Ильзе. Её менторский тон ужасно действовал Еве на нервы.       - А это ещё зачем?       - На всякий случай! Сама понимаешь, время сейчас неспокойное.       Она прицокнула языком, закатив глаза:       - О, разумеется, если ты настаиваешь... Я оставлю информацию. Но уверяю, Ильзе, в Оберзальцберге мне ничто не угрожает! Там я буду в хорошей компании, под надёжной охраной, тепло одета и сыта... Не понимаю, какие доводы ещё нужны, чтобы тебе угодить!       На несколько секунд они скрестились взглядами, каждая уверенная в своей правоте, в шаге от открытого конфликта, – две сестры, родные по крови, воспитанные в одной семье, но при этом совершенное разные, как лед и пламя, свет и тень.       - Напомни-ка его имя, - подчеркнуто невозмутимо попросила Ильзе.       Всё сказанное Евой до этого она как будто пропустила мимо ушей.       - Имя человека, который пригласил тебя к себе, - уже не просьба, а приказ, ошеломляющий своей безаппеляционностью.       - К кому ты едешь? Как его зовут? - Продолжала допрашивать Ильзе, хотя по опыту знала, что из сестры в таких случаях слова не выжмешь. Природная вредность не позволяла ей пустить ситуацию на самотёк, просто дать возможность себе и другим наслаждаться жизнью. Она была чересчур умна и оттого так несчастна, эта Ильзе!       - Тебя это не касается. Пожалуйста, не лезь не в своё дело, - тихо, но твердо парировала Ева, взглянув на часы.       В последний вечер перед отъездом она с особенным вниманием следила за временем. Её грела мысль, что уже через сутки в это время она будет далеко отсюда, воочию увидит красоту Баварских Альп с изумрудные лесами и кристально чистыми озерами, о которых ей столько рассказывал Адольф!       Кроме того, Еве было очень любопытно побывать у него в загородном доме, посмотреть, как живет хозяин виллы Вахенфельд, тем более что он два года под разными предлогами сам зазывал её к себе в гости.       Но главное, ради чего она отважилась отправиться в горы – это желание побыть с Гитлером наедине, настолько сильное, что девичья робость и даже страх отступали перед ним.       - Ну что ж, не хочешь говорить – не говори. Твоё право, - вовремя прибегла к дипломатии старшая сестра, чтобы окончательно не рассориться в пух и прах.       Повисшая в комнате тишина как бы свидетельствовала о том, что после всего услышанного от неё, Ильзе здесь не рады. Но Ева была незлопамятна. Она отмалчивалась главным образом потому, что была занята сборами в дорогу.       Наконец, старшей надоело сидеть и ждать хоть какой-то реакции. Порывшись в карманах, она протянула Еве какую-то невзрачную упаковку, рассмотрев которую, та ожидаемо залилась краской.       - Что это? Ах, боже мой, Ильзе! Зачем? Я не возьму это. Нет-нет, ты всё неправильно поняла! Мне это не нужно, - в испуге лепетала Ева, пытаясь вернуть сестре пачку презервативов.       Её замешательство неожиданно развеселило зануду Ильзе. Не сдержав улыбки, она отрицательно покачала головой.       - Ну перестань! Успокойся, Евхен. Что ты как малый ребёнок... Позаботиться о безопасности никогда не лишне. Всё-таки ты взрослая девушка и сама понимаешь, к чему ведут близкие отношения с мужчиной. А достать их для тебя мне было нетрудно! У нас в клинике этого добра хватает.       В глубочайшем шоке Ева, краснея и бледнея, смотрела то на сестру, то на недвусмысленный презент, краешком сознания признавая его необходимость и одновременно поражаясь своей смелости зайти так далеко. Но откуда Ильзе догадалась, что ей нужно? И можно ли ей доверять в таких вопросах?       Мгновение поколебавшись, Ева спрятала презервативы во внутренний карман дорожного саквояжа и, заикаясь от волнения, пробормотала:       - С-сколько с меня?       Ильзе на удивление тоже выглядела слегка смущенной.       - Разве я не сказала? Это подарок! Понадобится – принесу ещё.       - Нет, нет... Спасибо, конечно... Но я уверена, что... - Замотала головой Ева и запнулась. После того как изделие интимного назначения перекочевало к ней в сумку, она уже ни в чём не была уверена.       - Да брось! Всё в порядке. Желаю хорошо провести время, - попыталась напоследок слюбезничать сестра, но в её глазах, как не без огорчения отметила про себя Ева, явственно читалось осуждение.       Впрочем, она не сердилась на Ильзе за это. Спасибо и на том, что обошлось без нравоучений! И за вещь, которую она ещё долго не решилась бы приобрести самостоятельно, действительно понадобившуюся впоследствии, ещё раз сердечное спасибо...".       - Это было замечательное начало дня, мы с тобой повеселились на славу, правда? Но очень прошу тебя, впредь веди себя пристойно, - с нажимом сказал Адольф на обратном пути, задержав на ней не то насмешливый, не то осуждающий взгляд.       Ева в этот момент наслаждалась возможностью идти с ним под руку, совсем как взрослая респектабельная фрау, и потому ничуть не обиделась на завуалированный подкол с его стороны. "Нам хорошо вдвоём, но ты позоришь меня," – вот, что на самом деле означали эти слова.       - Хорошо, как скажешь. В следующий раз прокатимся с того холма на лыжах, хочешь? - Беззаботно щебетала она, подставляя лицо солнцу, вся в мечтах и одна за другой рождавшихся идеях.       Разность мышления – ещё один камень преткновения в их отношениях, на который натолкнулся Адольф, близко пообщавшись с Евой. Он просто не поспевал за ней и не понимал хода её мыслей. Виной тому возраст, темперамент, заложенные природой различия между полами или ещё что-то в этом роде, однако ни с кем ему не было так сложно найти общий язык, как с девушкой, полностью устроившей его в постели. Ужасный диссонанс: вожделеть тело, но оставаться глухим к порывам души. Катание на лыжах? С холма? Это что ещё за выдумки...       - Ты, кажется, не расслышала меня. Я же попросил без глупостей, - он всеми силами старался сохранить благодушный тон, но раздражение росло и клокотало в нём, как вода в кипящей кастрюле.       На этот раз Ева всё поняла и опустила голову с видом провинившейся собачонки.       - Ты не любишь зимний спорт?       - Дело не в том, моя милая, что я люблю и чего не люблю. Некоторые вещи я просто не могу позволить себе в силу обстоятельств. Мне необходимо держать общественное лицо. Понимаешь, что это значит? Политик должен оставаться политиком – не спортсменом, не танцором, не клоуном в цирке, а политиком. И политику надлежит быть серьёзным, не дать себя опорочить в глазах своих избирателей и оппонентов. Последние, например, только и ждут моего провала, хотя бы на таком безобидном поприще, как катание на лыжах...Но, разумеется, ты вольна поступать, как тебе заблагорассудится. Без меня.       Он ожидал, что Ева пойдёт на попятную, хотя бы на словах признает нелепость своего предложения, похвалит его за дальновидность и скажет, что этот вид спорта ей не в радость без него, - Адольфу почему-то было очень важно это услышать - но она на удивление быстро воспряла духом и наметила ему замену:       - Значит, позову Герду или Чарли.       Это были имена её подружек. Может быть, он тоже входил в категорию всего лишь друзей? Может быть, то, что происходило между ними, она воспринимала как игру, приятное развлечение и не более? Когда он задавал себе подобный вопрос, страдало его самолюбие.       - Хорошая идея. Зови подруг.       Вот и всё, что Адольф мог ответить, на что хватило его сил – душевных в первую очередь, чтобы ни в коем случае не выказать своего истинного настроения, угнетённого и озлобленного на весь мир, несмотря на удовлетворительное физическое самочувствие.       Он не кривил душой, когда говорил, что считает зазорным для политика развлекаться, подобно простым смертным. Но пока была жива Гели, Адольф иногда нарушал добровольно взятую аскезу. Выпить пива в весёлой компании или прокатиться с горы на саночках, пойти в поход с палатками, на рыбалку – ничто из вышеперечисленного не было ему чуждо ещё сравнительно недавно, а партией он руководил свыше десяти лет!       Утрата любимой племянницы преждевременно состарила его, превратила в жалкую тень прежнего себя. С виду он продолжал жить как жил, занимался делами, по-прежнему болел душой за будущее движения и страны, завёл девушку, но ничто не радовало его, как раньше. Былой огонь в сердце погас. Окружающий мир без Гели потерял для Адольфа краски, стал бессмысленным и пустым, и сам он весь как будто окаменел изнутри – живой мертвец, отвергающий всё человеческое в себе и других.       С её смертью умерло что-то важное и в нём самом. Он разучился дышать полной грудью. Запретил себе отдыхать, работал без выходных, даже когда голова валилась на стол от усталости, в надежде, что это поможет освободить ум от тягостных мыслей. Так было нужно в первые несколько недель после похорон, чтобы выжить, а потом сделалось привычкой.       И Адольф выздоровел. Выздоровел ровно настолько, чтобы не испытывать ежеминутного маниакального желания свести счёты с жизнью. Аппетит вернулся к нему, но не вкус к пище. Сон вернулся к нему, но не чувство покоя. Вернулась плотская потребность, но не более, ведь мужчинам в принципе не свойственна высокая эмоциональность по части любовных отношений. Так он объяснял себе своё внезапное охлаждение к Еве. Даже хорошо, что она завтра уезжает. Неделя в разлуке, вероятно, вновь пробудит в нём страсть, но сейчас Адольф выбирал одиночество, возможность восстановить силы.       Помимо прочего, как всегда после недолгого облегчения, его душило иррациональное чувство вины. Подонок, ничтожество, полный кретин! Как можешь ты, какое имеешь право преспокойно прогуливаться с кем-то под руку, болтать о пустяках, любоваться этими заснеженными просторами и безоблачным небом, когда твоя Гели лежит в земле? Ты идёшь и дышишь свежим воздухом. Разве можно быть таким эгоистом? Гели нечем дышать в могиле.       Признайся, ты о ней почти не вспоминаешь. Во всяком случае, не во время игры в снежки. Тебе было весело. Ты смеялся. А как бы Гели, будь она жива, наверное, бесилась в снегу! А помнишь, какой заразительный у неё был смех? Не помнишь. Позабыл. Скоро вообще забудешь, что у тебя была племянница! И поделом тебе, бессердечный... Ты погубил её.       После обеда Ева осталась одна. Она, признаться, не ожидала, что Гитлер покинет её так скоро в свой выходной, но, сославшись на неотложное совещание, он предоставил её себе самой скучать в малознакомой обстановке.       Некоторое время девушка размышляла, чем заняться, не решаясь сдвинуться с места. Ей было непривычно и немного неловко сидеть сложа руки, пока специально выписанные из ближайшей гостиницы слуги убирали грязную посуду со стола.       По словам Гитлера, на сегодняшний день в доме Вахенфельд не было постоянного штата уборщиков и поваров – он, как арендатор, просто не нуждался в них, лишь изредка навещая альпийское шале. Формально Вахенфельд принадлежал вдове какого-то банкира; покойный супруг при жизни спроектировал и построил его в качестве подарка для жены, назвав своё детище в честь её девичьей фамилии.       За чашкой ромашкового чая Адольф также рассказал Еве, как поселился здесь впервые: летом, в начале двадцатых, незадолго до ареста и тюремного заключения в крепости Ландсберг, ему попалось в газете объявление об аренде на достаточно лояльных условиях. Это было немногим дороже, чем ютиться в гостиничных номерах, и вносило в его загородный отдых толику домашнего уюта. Именно на вилле Вахенфельд, спустя несколько беспокойных лет, был дописан второй том нашумевшей "Борьбы".       "- Оберзальцберг и этот дом непосредственно уже тогда стали моей второй родиной, " - говорил Адольф, расчувствовавшись от ныхлынувших воспоминаний. Близость австрийской границы не в последнюю очередь объясняла его глубокую привязанность к этим местам.       Ева знала ещё, что в отсутствие Адольфа, за домом присматривает его сводная сестра Ангела, мать той самой девушки, что прошлой осенью выпрыгнула из окна. Или повесилась? Она точно не помнила, а переспрашивать было совестно. Вдруг напоминание о Гели причинит любимому боль?       На цыпочках ступая по лакированным половицам и мягким персидским коврам, Ева переместилась из столовой в главный зал, где в изразцовой печи мерно потрескивал огонь, а причудливые гобелены на стенах пламенели в багряных лучах заката. Её гостевая спаленка на втором этаже была уменьшенной копией этой комнаты, предназначенной для приёмов и званых вечеров. Мрачное очарование средневекового замка и уют крестьянской хижины искусно сочетались в интерьере дома Вахенфельд. Девчонке, выросшей в обычной городской квартире, понятное дело, было на что поглазеть. По коже у Евы порой пробегал холодок страха, особенно теперь, когда она одна-одинёшенька в сгущающихся сумерках слонялась из комнаты в комнату, с этажа на этаж, но любопытство, а главным образом любовное волнение не позволяли ей спокойно усидеть на месте. Она всё ждала, когда Адольф спустится за ней или позовёт к себе, а он как будто забыл о её существовании. Досадно!       В пять часов вечера на лестнице автоматически зажёгся свет. Поднимаясь по ступенькам с чайным подносом в руках, Ева подняла голову и, внезапно побледнев, забыла, куда шла. В глаза ей бросился портрет в чёрной раме, висевший над комодом наверху. Конечно, она видела его не впервые, но всякий раз портрет производил на Еву колоссальное впечатление, как если бы перед ней был живой человек, а не просто талантливое полотно.       Гели Раубаль! Её волнистые, подстриженные по последней моде каштановые волосы, игривый изгиб бровей, глаза миндалевидной формы, синие-синие, – такие, что засмотришься и утонешь, высокомерно вздернутый носик, непонятная улыбка играет на алых, как вишни, губах. А какая осанка! А этот пышный бюст... Родинка на ключице, белые мягкие руки в браслетах – художник постарался на славу, всё детально прорисовано и буквально дышит жизнью.       Портрет соперницы. Она не хотела считать её таковой, разум отказывался верить в это, хотя трудно было не признать, как много Гели значит для Гитлера даже после смерти. С тревогой и неосознанной ревностью Ева всматривалась в её лицо, мысленно сравнивала покойную с собой, и приходила к неутешительному выводу, что во многом уступает Гели даже не внешностью, а харизмой, умением подать себя.       Удар по и без того низкой самооценке пробудил воображение: сколько Ева ни пыталась, никак не могла отделаться от ощущения, что девушка с портрета потешается над ней.       " - Адольф – мой! Никогда, никогда тебе не завоевать его сердце! " - Казалось, кричали её глаза, победоносно взирая вдаль, к самым звёздам.       На комоде в хрустальной вазе белел букет лилий. Вид у него был неважный: листья взялись желтизной, головки цветов поникли. От воды исходил чуть спёртый, болотный запах. Куда смотрела прислуга? На туалетном столике в комнате Евы ежедневно появлялись свежие цветы. Врождённое чувство прекрасного и тяга к порядку не дали ей просто так пройти мимо. Ах, если бы знать, во что впоследствии выльется эта инициатива!       - Ты кто такая?       Широкая тень нависла над Евой прежде, чем раздался вопрос. Она как раз поправляла в вазе красные розы, которые принесла на смену увядшим лилиям. Рука её замерла в воздухе, а сердце ушло в пятки. Голос принадлежал женщине средних лет, вероятно, тучной комплекции. Ещё не повернув головы, Ева догадалась, кто она. Адольф рассказывал ей кое-что о своей сестре. Вот только кто бы мог подумать, что они вскоре встретятся лицом к лицу, – и встреча эта была не из приятных.       - Чего в рот воды набрала? Отвечай немедленно! - Сердилась Ангела, с подозрением присматриваясь к ней, как к какой-нибудь воровке, схваченной на месте преступления.       Никто, даже отец в гневе, не позволял себе по отношению к Еве столь развязный тон. Она хотела представиться и попросить женщину не кричать, но вдруг испугалась неведомо чего, и кроме собственного имени, не могла вымолвить ни слова.       А багровая толстая рожа всё надвигалась и продолжала вопить:       - Ах ты дрянь! Шлюхино отродье! Ты ещё смеешь приближаться к портрету моей Гели! Трогать своими грязными ручищами её цветы!       Ангела, судя по всему, была только что с дороги. Обвешанная чемоданами, в меховом пальто и берете, она имела довольно комичный вид, с порога набросившись на девушку, которую видела впервые.       Однако Еве было вовсе не до смеха.       - Думаешь, раз запрыгнула к моему брату в койку, так тебе всё можно? А? Кукла пустоголовая! Хозяйничает тут, понимаешь ли...       Побросав поклажу где придётся, Ангела, задыхаясь от злости, бросилась к розам, выхватила их из вазы и на глазах у Евы стала топтать ногами – так и замелькали нежные бутоны под пятой грязных сапог.       - Хватит! Не нужно... - Лепетала окончательно сникшая духом фройляйн, попятившись назад.       Она не знала, как лучше поступить: попытаться утихомирить госпожу Раубаль самостоятельно или позвать на помощь Адольфа – пусть разберётся с сестрой, пока та не разгромила полдома. Одно останавливало Еву: чудовищные оскорбления, которые почти беспрерывно летели в её адрес. Слишком унизительно! Она боялась, что клевета уронит её в глазах любимого.       - Уу-у, пройдоха! - Между тем грозила ей кулаком обидчица. - Я тебя насквозь вижу! Лёгких денег захотелось? Знаю же, что из-за денег с ним спишь!       Слышать это было выше всяких сил. Разубеждать Ангелу – только нарваться на новую вспышку гнева.       Вдохнув поглубже, Ева спросила:       - Ради всего святого, объясните, что случилось? Что сейчас я сделала не так? Если вам не нравятся розы...       "Это же не повод их уничтожать!" - Не успела докончить она, желая сгладить конфликт.       - Розы? - Зло прищурила глаза Раубаль. - Вот именно! Ты нарочно поставила эти гадкие розы рядом с портретом моей дочери, хотя её любимыми цветами всегда были лилии! Здесь должны стоять лилии, понятно? Не пытайся командовать в чужом доме, милочка! Ты здесь чужая!       До сих пор убеждённая в правоте своих действий, Ева ощутила укол вины, едва речь зашла о Гели. Последняя дань покойной – вот что такое был по ошибке выброшенный букет. Она могла заменить его на точно такой же, посвежее, но не сделала этого. Хотела как лучше. Хотела внести нотку разнообразия в интерьер... "Простите, я не знала!" - Уже было готово сорваться с дрожащих губ. Лицо горело от стыда. Глаза упёрлись в пол, ища и не находя спасительной лазейки, укрытия, чтобы спрятаться и забыть произошедшее как страшный сон. Она де-факто признала вину. А сестрице Гитлера только того и нужно было...       - Что там за шум? Это ты, Ангела?       Его шаги! Его голос! Ева радостно встрепенулась, несмотря на страх. Конечно, Адольф не погладит её по головке за это недоразумение с цветами, но и не опустится до травли, как его сестра. С ним она в безопасности.       В то же мгновение фрау Раубаль отважилась на крайнюю меру.       Вполне возможно, что прояви Ева твердость характера, ответь ей, как она того заслуживала, – с известной долей грубости, дескать, я не коврик для вытирания ног, всё пошло бы иначе. Но Ева дала слабину, и Ангела, осмелев, разыграла настоящее театральное представление, главным, хоть и запоздалым, зрителем которого стал брат.       - Ты что творишь, девчонка? Не вздумай! Я сказала, поставь вазу на место! У тебя что, совсем мозгов нет? - Громко вереща "от ужаса", она недрогнувшей рукой схватила вазу и с размаху плеснула водой на портрет, потом себе в лицо, потом снова на уже слегка расплывшийся от влаги портрет...       Ева подняла глаза и на секунду забыла, как дышать. Грязно-коричневым пятном растекался на холсте некогда прекрасный облик Гели. Хрусталь, позвякивая, покатился к лестнице.       Почти тотчас на крики подоспел бледный как смерть Гитлер:       - Ангела! Ева! Что вы тут устроили? Как это понимать?.. - Хрипел он, схватившись рукой за сердце. Его горящие глаза метались по сторонам, от сестры к любовнице, от любовницы к сестре, не находя ответа, пока взгляд не зацепился за стену и, из обеспокоенного, не потемнел от гнева.       - Полюбуйся! - Торжествовала фрау Раубаль, как ни в чём ни бывало стряхивая капли воды с шапочки и воротника пальто. - Дело рук твоей подружки! Хороша, нечего сказать...       Девушка юркнула за мужскую спину, бессознательно ища защиты.       "Но это же неправда! Что она такое говорит?" - Думала Ева под бешеный стук собственного сердца и молилась только о том, чтобы Адольф ни в коем случае не верил ей. Иначе конец, крах всего. ‐ "Нет-нет, любимый, ты не должен, не можешь верить..."       Он обернулся к Еве.       - Зачем ты это сделала?       Внутри неё что-то оборвалось. Такой холодный, до неузнаваемости изменившийся голос. Такие злые, исполненные дьявольского огня глаза. Казалось, Адольф едва сдерживается чтобы не задушить её – этими самыми руками, в которых недавно ласкал.       - Просто ответь!       Она дрожала как осиновый лист, прижав ладонь к губам. Молча глотала слёзы обиды и стыда. Первые в жизни слёзы из-за него. "Пусть видит, пусть знает, какая я уродина, когда плачу!"       Но это видела также Ангела, а Еве совсем не хотелось доставлять лишнюю радость врагу; хватит и того, что Раубаль рассорила её с Адольфом, поэтому, круто развернувшись, она убежала в свою комнату выплакаться в одиночестве. Даже девушке политика это не запрещено.