Neurotoxin

Кое-какие реальные факты об RK900 могли дать фантазии Рида реальную фору. Кое-какие из них были странными. Некоторые — жуткими. А кое-какие — горячими, хотя Гэвин всё ещё со скрипом принимает у себя такие фетиши. Например, Ричард в деловом костюме. Ему в принципе блядски идёт, но когда это костюм тройка с запонками и чёрной рубашкой — гасите свет. Может, во всём виноваты фильмы про Джеймса Бонда, по которым Гэвин в тайне тащился в далёком детстве, или же у Гэвина просто ёбаный фетиш на красивых мужиков в парадно-деловой одежде, но Ричард в костюме был горяч, как огонь под адским котлом, и неприступен, как горная крепость. И да, ему пришлось переодеться, чтоб Гэвин смог послушать о новом деле и не потерять концентрацию посреди рассказа. Стыдно? Вообще невообразимо. Радовало только то, что жестянка ситуацию понял верно и подъёбывать сконфуженного Гэвина не стал. Когда андроид появился в его жизни, Гэвин начал замечать за собой нечто такое, что вряд ли обнажилось и принималось бы во внимание при других обстоятельствах. Но тостер яро интересовался всем, что имело к нему хоть какое-то отношение, и Рид неуловимо вяз в этом, как в болоте. Барахтаться и возмущаться было поздно по всем параметрам: он позволял к себе прикасаться, пил по утрам свежевыжатый апельсиновый сок, пустил Ричарда в дом и даже почти смирился с тем, что Ферзь с андроидом ласковее, чем с ним самим. Это вам, блять, не шутки шутить и не ебаться на всех плоских и пологих поверхностях, у Гэвина за все его тридцать шесть лет не было отношений серьёзнее и душевнее, чем эти, и один чёрт знает, как он в душе боялся всё это проебать из-за грёбаного чувства неполноценности и высокоактивного мудачества. За этот страх было до тошноты стыдно, Гэвин никогда так сильно не привязывался ни к чему и ни к кому. Быть настолько уязвимым было пиздецки непривычно и странно. Его кидало из крайности в крайность: вот Гэвин язвительная сучка, ибо не хочет казаться мягким и слабым из-за своей привязанности, а вот он же молчаливый и покладистый, потому что вдруг цепляется за мысль, что когда-нибудь его показушные выебоны доканают и андроида, и тот просто... уйдёт. Беда в том, что даже если Рид его пристрелит, то вместо сердца у него и так, и эдак останется зияющая пустота, с которой придётся жить в дальнейшем. Если первое андроид мог терпеть, отвечая на яд ехидством, успокаивая Гэвина невозмутимостью и необидчивостью, то со вторым было тяжелее. Просто, блять, обнять и плакать, не иначе. И Рич действительно обнимал. Не реагируя на агрессивное шипение и пинки, прижимал к себе до тех пор, пока Гэвин не обмякнет, притираясь к тёплому андроиду и давая машине быть ласковым и любящим, мягко выцеловывающим шею, особо уделяя внимание родинкам, урча в его шею какую-то настолько глупую и сладкую чушь, что она должна была скрипеть на зубах. Но не скрипела. И, что странно, Рид не мог не верить андроиду. Не тогда, когда стальные глаза прорезает ни с чем не сравнимая нежность, а каждый невесомый поцелуй сопровождается: — Вы прекрасны, Гэвин. — Я горжусь Вами, Гэвин. — Пожалуйста, не закрывайтесь от меня. Вы важны для меня, Гэвин. Злитесь, выплескивайте негодования, ругайтесь — но не замыкайтесь в себе. Пожалуйста. «Я хочу, чтоб Вы были счастливы, Гэвин. Скажите, что мне нужно для этого сделать?», так и читалось в каждом жесте, в каждом взгляде, и Гэвин не верил — знал, что ради него убьют. За него умрут. Только, блять, пальчиком укажи, кто или что тебя обижает, и больше тебя это не побеспокоит. И даже если бы у Гэвина был целый список тех, на кого можно натравить готового на всё андроида, он бы точно так же молчал бы, боясь, что в тот же момент просто провалится в это необъятное, перекрывающее дыхание чувство, как проваливаются под тонкий весенний лёд. Захлёбываясь и изрезая руки в кровь, бесполезно пытаясь ухватиться за острые края и выбраться. После каждого такого сюсюканья он чувствовал себя грёбаной принцессой и долго, чувственно матерился, тщетно пытаясь откреститься от того, что нуждается в этом сеансе унижения его мужественности и самодостаточности больше, чем в чём-либо ещё. Острое чувство стыда — вот что сопутствовало каждый раз ласкового вылизывания его ЧСВ. Так происходило почти всегда, когда он был опасно близко к грани, за которой были самоненависть и промозглое ощущение никчёмности, неспособности повлиять даже на самое малое. Но когда-нибудь он должен был с этим смириться. Просто однажды проснуться утром, понять, что глупо отрицать очевидное и воротить нос от того, что действительно нравится, и наконец выложить карты на стол. Он долго думал. Прикидывал в уме, насколько херово может быть в худшем случае, прибавлял к наилучшему исходу и делил на два, пытаясь высчитать, стоит ли это затевать, но у Гэвина всегда было хуёво с математикой. Он продолжал тянуть кота за сокровенное, выжидая… а хуй знает, чего именно. Чего-то особенного ждал, видать. Но особенное всё не приходило. В итоге всё случилось так, как случилось. Как-то нихуя не по-особенному, скомкано, глупо. Как и всё, что происходит в жизни Гэвина Рида. *** Рид страдал бессонницей. Или бессонница страдала Гэвином. Очевидно, дело было в кофе, который он потреблял литрами, рискуя умереть к пятидесяти годам от остановки сердца. Впрочем, он не верил в то, что доживёт до остановки сердца. Не с его умением влипать в самые причудливые неприятности, нарываясь на самых неприятных личностей. И Рич, незаметно, но окончательно переселившийся к нему на хату после болезни Рида, в общем-то, старался с этим бороться. Даже не в порнушном смысле. Он пытался заменить кофе на напитки из цитрусов и горячий шоколад, но выходило у него пока не ахти. И у Гэвина не нашлось причин для возмущения. У Гэвина (!). Не нашлось причин (!!). Чтоб покричать и поворчать на андроида (!!!). Ну, согласитесь, глупо возмущаться, когда тебе предлагают более выгодные в долгосрочной перспективе альтернативы. Он ничего не имел против цитрусовых, а шоколад трескал с удовольствием и в любом виде. Ричард не прятал от него кофе, они же не дети малые, а на дворе тридцать восьмой год, время всё ещё эквивалентно деньгам и лишний час на сон тратят только здоровые личности без амбиций или совсем зажравшиеся ублюдки, так что кофе можно раздобыть даже в самой глубокой заднице. А если у андроида получится избавить Гэвина от кофеиновой зависимости без его активного участия — вообще заебись. Но пока мешки под глазами так и были его вечными спутниками. Андроиды тоже имели «сны». Было бы как минимум странно, если бы они были на ногах целые сутки. Естественно, андроиды не уставали, но их круглосуточная эксплуатация вела бы к быстрому истощению энергетического ресурса, что было крайне невыгодно. Ричард в «режиме сна» обычно сортировал файлы и очищал память от ненужной информации, скачивал обновления и новую информацию, которая могла пригодиться для работы или быта. Но больше всего ему нравилось воспроизводить наиболее ценные моменты их с Гэвином сотрудничества. Те самые — целостные, не разбитые на множество кусков. Короткие и жадные поцелуи, которые Гэвин каждый раз словно крал, всё ещё цепляясь за иллюзию чистой гетеросексуальности. Они не говорили об этом, пускай андроид и понимал, что Гэвин напряжённо думает об этом едва не каждый день, уходя в себя на минуту, на пять минут, а то и на более продолжительное время, если не отвлечь. Коллеги начинали подозревать что-то, однако никто не решался на большее, чем тихие сплетни за спиной. Вспышки гнева, которых со временем становилось всё меньше, но когда были — хлёстко и точно били по наиболее слабым местам. Однако Рид был человеком, который точно осознавал, как можно оттолкнуть от себя раз и навсегда, и то, как он обращался с андроидом, совсем не было похоже на нечто подобное. Гэвин был куда более чувственным, чем казался на первый взгляд, и Ричард был в замешательстве, когда понял, что из всех, кто окружает Гэвина, он один понимает его «сигналы» с полуслова. Когда Рид начинает с досадой морщиться и бросает острые, бритвенные взгляды, произнося резкие, отрывистые реплики, всё в нём так и просит уйти подальше, потому что ему плохо, он на грани и не хочет никому этого показывать. Когда он начинает цепляться к мелочам и цедить оскорбления сквозь зубы — чувствует, что теряет контроль над ситуацией и не справляется со своей задачей. А когда злобно ехидствует, острит и ведёт себя демонстративно вальяжно — пытается казаться увереннее и круче, чем есть, из-за снова настигшего чувства неуверенности в себе, в своих взглядах и действиях. RK поначалу не понимает, как все могут смотреть настолько поверхностно. А потом осознаёт, что и не хотел бы, чтобы кто-нибудь был столь же внимателен. Столь же пристально разглядывал мельчайшие оттенки эмоций, подмечая различия между настоящей злостью и её имитацией, призванной скрыть смущение и неловкость, когда Гэвину что-то нравится, но он не настолько честен с собой, чтоб просто признать это. Лишь допуская вероятность того, что в окружении Гэвина может оказаться кто-то столь же… заинтересованный, Ричард ощущал едкое, до ощущения перегрева неприятное чувство внутри, иррациональное желание быть единственным, кто так много знает о Гэвине. Пробив это чувство по базе, RK нашёл несколько совпадений, но среди них одно было наиболее вероятным. Ревность. Обычные системные процессы нарушили посторонние звуки, доносящиеся из-за пределов гостиной, и первым делом RK подметил время. Три часа сорок семь минут после полуночи. Мимолётно напрягшись, анализируя ситуацию и вслушиваясь, андроид идентифицировал звуки как… игру на гитаре? Он вышел в коридор и подтвердил наблюдения. Под тихое перебирание струн слышалось намурлыкивание мелодии, в котором узнавался голос детектива Рида, что андроида несколько успокоило, но никаким образом не пресекло и половины имеющихся у него вопросов. Гэвин обнаружился сидящим за столом в кухне. Наигрывающим акустическую версию рок-песни начала двухтысячных. А рядом с ним на столе стояла тарелка, содержание которой даже андроид мог распознать с трудом, но очевидно служившим очередным ночным перекусом. Гэвин не сразу заметил появление андроида. Он жмурился, перебирая струны гитары на ощупь, а андроид подошёл к кухне кошачьим шагом и решил не давать знать о своём появлении, прислонившись плечом к дверному косяку и ощущая рябь, пробежавшую по скину кожи и так похожую на то, что люди называют «мурашки», от развернувшейся перед его глазами картины. Уведомлений об ошибках больше не было. Ведь не может то, от чего становилось так спокойно, быть всего лишь неисправностью систем? От фальшивой ноты между бровей залегла морщинка и Гэвин наконец открыл глаза, замечая силуэт андроида в проходе. — О, я тебя разбудил? — А не собирались? — чуть приподнял бровь Ричард, ожидая услышать в ответ остроту, но Рид лишь вполне миролюбиво махнул на него рукой. — Да хер знает. Нашёл, вот, в шкафу и решил вспомнить молодость. — Вы любите играть? Рид задумался на мгновение, легонько пощипывая струны, и рассеянно пожал плечами. — Любил. Да и петь тоже. Лет в восемнадцать-двадцать, в большой компании и под дешевый алкоголь. Ну, а сейчас — ни слушателей, ни алкоголя. Да и отвык, — словно бы в доказательство детектив растёр пальцы, на которых остались алые следы от струн. — Да и кому сейчас это нужно? Музыку же можно и на компьютере сделать, какую хочешь. Правда, что машины теперь могут всё то же, что люди, и даже лучше. Голос Гэвина отдавал глухой тоской, которая неприятно царапала звуковой процессор. Ричард отвёл взгляд, не зная, что ответить, а Гэвин и не требовал от него никакого ответа — лишь продолжал задумчиво перебирать аккорды. С тихим шорохом стул напротив Гэвина отодвинулся. Рич присел рядом, чинно складывая руки на коленях, пытаясь заглянуть в глаза детектива, которые он упорно прятал, и, наклонившись вперёд, мягко попросил: — Сыграете для меня? Ему это удалось. Перехватить взгляд. И это удивлённое, чуть робкое выражение в сизо-голубом отдалось внутри очередным сбоем, от которого все фоновые процессы, кроме тех, что были необходимы для поддержания функционирования, прекращали свою работу. Андроид зависал, заворожённо вглядываясь в лицо Гэвина, и Рид, раздраженно фыркая, почти всегда отворачивался или пихал его, чтоб «отвис». Но не в этот раз. Он тоже смотрел RK в глаза, словно изучая его заново, и, когда андроид снова начал моргать, неловко прочистил горло: — Ну… ладно, почему нет. Есть пожелания? — Спойте о том, что Вас волнует, — подумав, ответил андроид, и спокойно пояснил напрягшемуся Гэвину: — По какой-то причине людям очень сложно говорить напрямую о своих переживаниях. И тогда они выражают себя по-другому. Пишут картины, сочиняют музыку, стихи. Они делают это, даже если не имеют к этому предрасположенности и необходимых навыков. Изливают душу в то, что не имеет души по определению, и для них оно… оживает. Вы тоже можете попробовать. Не сочинить, но попробовать подобрать нужную композицию. Вам не приходит в голову что-нибудь, что соответствовало бы Вашим мыслям, Вашим эмоциям в данный момент? Судя по выражению понимания, которое вдруг отразилось на лице детектива, у него на уме явно что-то было. Но он не решался, продолжая вглядываться в глаза андроиду как-то болезненно и жёстко, словно проверяя на прочность. Сердце совершенно внезапно оказалось где-то в горле. Желудок слипся, будто Гэвин несколько дней питался кофе и едким дымом, хотя такие дни после знакомства с андроидом практически стёрлись из его жизни. То, что пришло Риду на ум, было такой… попсой, прости господи. Он почему-то очень остро помнил, как ставил на повтор эту песню лет в семнадцать, когда впервые в своей жизни вмазался в мужчину, нового школьного психолога. Который, к слову, совсем не был похож на Ричарда. Это был какой-то изящный парень, только-только с университета, с каким-то доверчиво-одухотворенным лицом, тонкой жемчужной кожей, светлыми волосами и яркими голубыми глазами. Такой, в которого по определению нереально не втрескаться, если в тебе есть хоть капля предрасположенности к мужскому полу. И этой «капли» в Гэвине хватило на то, чтоб его мир, и без того неустойчивый от того, что: его брат уже занимался техническими разработками и закладывал фундамент собственной высокотехнологической империи; каждое появление Гэвина дома заканчивалось ссорой до хрипоты, скандалом родителей; в тупые выпускные экзамены преподаватели тыкали так, что ученики разбивали себе лбы о гранит науки, окончательно рухнул, погребая Гэвина под обломками. И где-то между напряжённым существованием и конкретным пиздецом он позволил себе тосковать по тому, что это ноющее чувство никогда не найдёт выхода. Никогда не обратится в слова перед кем-то из отвратительных знакомых, чванливой семьи, и особенно — перед ничего не подозревающим блондином, черты которого почти вымылись из его памяти. Впрочем, какое ему сейчас дело до каких-то миловидных пареньков с размытыми чертами из такого далёкого прошлого, когда настоящее сейчас сидит перед ним, ждёт его решения, излучая спокойную уверенность и готовность принять всё, что он сможет дать? И это, а не какие-то мутные воспоминания, подтолкнули к принятию решения. Верного или нет — пока хуй знает. Расправив плечи и выдохнув, Гэвин снова прикрыл глаза, припоминая. Он не знал, как долго подбирал нужные аккорды. Может, минуту. Может, все пять. Но знал, что всё это время серые глаза следили за ним безотрывно. И, пока не растерял всю браваду, Гэвин начал играть. Хватило бы первых десяти секунд, чтоб найти песню и узнать о ней всё, что в принципе можно найти в сети. Но Ричард не искал. Он вслушивался в нарочито медленное начало, улавливая, как от звучания гудит воздух, как вибрируют струны под пальцами. Ждал. А Гэвин всё думал, стоит ли наращивать темп. Стоит ли петь тихо и вкрадчиво. Но в последнюю секунду понял, что «тихо и вкрадчиво» он не выдержит, остановится на середине, и запел громко, резко ударяя по струнам, будто ему не тридцать шесть, сейчас не сраные четыре утра и у него нет блядских соседей, которым бы не понравились такие концерты. Ему снова восемнадцать, он храбрится, пытается казаться дерзким, играет голосом, стараясь подражать манере молодого певца, и вместе с тем внутри него столько отчаяния, что он почти захлёбывается словами. Tell me pretty lies Look me in the face Tell me that you love me Even if it's fake 'Cause I don't fucking care at all Первые строчки бьют наотмашь. Резко и со злым легкомыслием. Гэвин по-прежнему не открывает глаза, боясь увидеть… что угодно. Непонимание, обиду, горечь. Равнодушие. Его бы не устроило ничего. Он бы запнулся, потерял ноту, запутался в струнах и оборвал бы всё. Абсолютно всё. Но он продолжил, крепко жмурясь, словно от боли. And you been out all night I don't know where you been You slurring all your words Not making any sense But I don't fucking care at all Его напитывает горечь, и он едва ли удерживается от нервных смешков, перехватывающих горло словно спазмы. И продирается через них, продолжая петь. Почти юношеская игра голосом становится какой-то тусклой и ехидной. Насквозь фальшивой, наигранной. Такой, какая она и есть. 'Cause I have hella feelings for you I act like I don't fucking care Like they ain't even there Он поёт с надрывом, которого и в помине нет в оригинале. Словно ему становится всё тяжелее держать голос под контролем. Не только голос. Чувства. Стараясь не жалеть раньше времени о том, в чём сознаётся прямым текстом. 'Cause I have hella feelings for you I act like I don't fucking care Перед следующей строчкой он открывает глаза. Он просто… должен был сказать это ему в лицо. Точнее, горько вскрикнуть, будто пытаясь дозваться. С досадой на самого себя, с раздражением: 'Cause I'm so fucking scared! Чтоб затем, мимолётно поджав и облизнуть пересохшие губы, опустить взгляд. I'm only a fool for you Нараспев тянет он. And maybe you're too good for me Глухо и горько роняя следующую строчку, глядя в сторону ясным, осмысленным взглядом, упрямо поджимая губы. Он делает чуть более длинную паузу и набирает побольше воздуха для последних строк. I'm only a fool for you But I don't fucking care Он снова смотрит на андроида. Впивается в него взглядом, повторяя с нажимом: I don't fucking care. И снова вскрикивая, отчаянно и громко. Так, будто пытался уверить сам себя: I don't fucking care! Пальцы замерли над струнами, выбив из них последний резкий аккорд, оставляющий после себя звенящую тишину, нарушаемую лишь сбитым дыханием Гэвина, смотрящего куда-то в пустоту и ощущающего подступающую тошноту. Он это сделал, набатом стучит в висках с тяжёлыми ударами пульса. Но, если честно, он и понятия не имеет, как на это реагировал андроид. Казалось, он вообще ничего перед собой не видел. Внутри было столько всего, что на «снаружи» просто не хватало сил и внимания. Гэвин просто эмоционально кончился где-то там же, где заканчивалась песня, и сейчас снова, как когда-то, пытался выбраться из-под внутреннего завала. Когда из ослабших рук вытащили гитару, он этого даже не заметил. Когда его слегка затёкшие руки с чувствительными от того, что он стесал их о струны, пальцами обхватили стремительно белеющие прохладные руки андроида, он мог только позволить это. Но когда этот андроид, не говоря ни слова, с пол минуты просто молчал, Гэвин не выдержал тишины и поднял взгляд, в тот же момент почувствовав, как с него аккуратно снимают очки. Они глупо столкнулись зубами, словно никогда раньше не целовались. Целовались, но не так. Не так горько. Не так сладко. В общем, не так, будто могли раствориться друг у друга в руках в любое мгновение. Гэвин никогда не видел столь ошалелых и пьяных глаз, как у Ричарда сейчас. Не думал, что захочет без продыху целоваться, как дорвавшийся до радостей отношений подросток, находя в этом своё единственное упоение. Ричард его прекрасно понимал. Он целовал напористо и чувственно. С таким голодом и эротизмом вылизывая ему рот, будто всё это время только и ждал, что разрешения. Голова у Гэвина закружилась постыдно быстро, а воздуха стало катастрофически мало, хотя он давно прошел этап, когда поцелуи заставляли задыхаться. Но он до последнего чувственно припадал к обнажившемуся белому пластику, который, кажется, был и вовсе силиконом, а не пластиком, ибо свойства пластмассы в уме Гэвина не очень вязались с этой потрясающей мягкостью, упругостью чужих губ. Он урывал воздух жадными глотками и чувствовал, как андроид словно на пробу прикусывает его нижнюю губу, втягивает в рот и посасывает, отчего глаза закрываются сами собой, а внизу живота отдаёт истомой, к которой он, блять, совсем не готов. Когда у одного из них наконец оказывается достаточно благоразумия чтоб отстраниться, Гэвин чертыхается. А мог бы выразиться и куда крепче. Он пытается прийти в себя, сыто облизывая губы и разглядывая лицо андроида, отмечая, что в поцелуе дорвался до идеальной причёски и превратил её в чёрт-те что, и это чёрт-те что невероятно Ричарду шло, но не дай боже чтоб он ходил таким растрёпанным на людях — это, блять, какой-то отдельный сорт чего-то совершенно неприличного и совсем не публичного. Пожалуй, приоткрытые губы, расфокусированный взгляд и поверхностное дыхание — достойная причина для влюбленности. — Вы смешали клубничный йогурт, ванильное мороженое, шоколад и печенье «орео»? А вот занудство — лучшая причина тут же разлюбить. Откинув голову и прикрыв глаза, Рид понял, что чувствует… лёгкость. Пока что. Его ждёт лекция на тему «Как же ты заебал сомневаться в себе и во мне» и, может, даже постадреналиновый мандраж и самобичевание, но только после того, как его прекратят обнимать. После того, как в его голове укоренится какая-никакая правильность этих объятий и осознание, что именно он донёс сегодня до андроида. Им всё ещё очень далеко до «долго и счастливо». Ещё столько всего не было сказано, сделано. Но они сделали к этому значительный шаг. Возможно, после они сделают три шага назад. Однако пока никто не загадывал наперёд. Пока всё стало лишь чуть легче, чем было. Кто знает, может, каждый день теперь будет для них «чуть лучше» предыдущего?