Охранник для сына

Персиваль Куинни ведет его в грязный, воняющий мочой тупик между ночным клубом и соседним зданием из красного кирпича. — Тайный ход? — Персиваль носком ботинка отшвыривает принесенный ветром обрывок газеты. Куинни отвечает ему смеющимся взглядом. — Чтобы любители незаконных развлечений успели по-тихому слинять во время полицейской облавы? — Милый, умерь свой сарказм, — девушка останавливается и закатывает умело подведенные глаза. — Если честно, то полицейские облавы никому здесь не нравятся. К тому же действуют на нервы гостям. А у нас, между прочим, и высокопоставленные лица бывают. Знаешь сенатора Шоу? — Только не говори, что этот сноб тоже сюда таскается. Куинни пожимает плечами, как бы говоря: «А что здесь странного?» Персиваль молчит в ответ, но до поры до времени берет на заметку полученную информацию. — Куинни, — он уверенно касается ее руки, когда они подходят к неприметной металлической двери, зажатой между пустыми ящиками и захламленными мусорными баками. — Да, милый? — она поворачивает к нему улыбчивое личико в обрамлении пышных прядей. Красивый жест. Персиваль бы даже сказал — тщательно отрепетированный, «театральный». Но все, что Куинни делает театрально, она делает просто потрясающие. — Ты могла бы сегодня не выступать? — спрашивает Персиваль, мягко удерживая маленькую руку в розовой перчатке, не давая девушке постучать. — Сказаться больной, или что-нибудь еще в этом роде? Все, что Куинни делает театрально, она делает хорошо. Но сейчас она явно растерянна и смотрит с совершенно искренним, каким-то детским недоумением. — Это предчувствие, понимаешь? — пытается объяснить Персиваль. Он мог бы многое рассказать ей о предчувствиях. О том, как одно из них когда-то буквально вопило, призывая его не зарываться при встрече с неким сенатором. И еще о том, как он остался глух к его мольбам, за что, собственно говоря, и поплатился. — Просто предчувствие, — вместо этого добавляет Персиваль. — Не знаю, откуда это берется, может, не до конца отбитое профессиональное. Но я почти уверен, что сегодня здесь будет слишком жарко для тебя. Ну так что? Поверишь разжалованному копу? — Я не враг себе, милый. И, как бы там ни было, я тебе доверяю, — изящная ручка благодарно сжимает его пальцы, и в следующее мгновение Куинни стучится, и в ответ на короткое «Кто?» называет себя. Дверь распахивается с противным скрежетом, являя нагловатого, ковыряющего в зубах недомерка в отличном твидовом костюме и кепке, низко надвинутой на глаза. — Добрый вечер, мисс Куинни, — парень моментально отбрасывает свою зубочистку и вытягивается, неловко поправляя небрежно повязанный галстук. Персивалю, знавшему ее щупленьким подростком в коротком платье, трудно понять блаженную мечтательность, которая теперь застывает на лицах всех без исключения мужчин от пяти до пятидесяти, когда младшая сестренка вероломной Тины просто вот так им улыбается. — Добрый вечер, Абернети, — между тем произносит она. — Ты не мог бы передать Англичанину, что сегодня я не буду выступать? — О, — парень идет красными пятнами, когда маленькая ручка ненавязчиво помогает ему справиться с многострадальным галстуком. — Что-то случилось, мисс Куинни? — Мне как-то нездоровится, — она притворно кашляет в кулачок и делает умоляющие глаза. Ну в принципе… Если бы Персиваль был так же молод и глуп, как этот парень, он бы тоже ей поверил. Недомерок же ни секунды не сомневается. — Да, конечно, я передам. А вы поправляйтесь. Высунувшись наружу, он с восторгом смотрит вслед удаляющейся фигурке, мерно покачивающей бедрами при ходьбе, совершенно игнорируя стоящего в стороне Персиваля. Зря… …потому что почти сразу оказывается зажатым в дверном проеме с собственным револьвером, приставленным к голове. — Не советую, — решительным взглядом Персиваль пресекает попытку нелепо разинувшего рот юнца позвать на помощь. — Давай так: ты не рыпаешься и спокойно, без воплей и истерик, ведешь меня к Англичанину. А я за это не убиваю тебя. Криденс — …я всегда мечтал быть пекарем, — рассказывает Якоб, ведя машину. — Но бабушка настояла, чтобы я окончил бухгалтерские курсы. Она была готова отдать все отложенные деньги, чтобы я получил профессию, способную прокормить меня в будущем. Бабушка… она оказалась права, ведь благодаря ее усилиям я теперь вполне недурно зарабатываю, за что бесконечно ей благодарен. А ты, молодой человек, чем планируешь заниматься после школы? — Не знаю, — горестно вздыхает Криденс, опуская глаза. Как будто ему мало настоящего, в котором его постоянно преследует липкий, почти животный страх! «Знаешь, что бывает с плохими мальчиками, Криденс, — он содрогается, вспоминая похотливый огонек, что вспыхивает в обращенных на него глазах, — которые рассказывают всем и каждому, что их опекун вступил с ними в телесную связь? Они заканчивают свои дни в исправительном учреждении, где распевают религиозные гимны в обществе таких же глупеньких и несчастных, а по воскресеньям читают Библию и едят подгоревшие оладьи. Не лучше ли тебе, мой дорогой мальчик, быть любезным с Папочкой, который так сильно любит и постоянно балует тебя?» В воспоминании к нему прижимается грузное тело, чья близость почему-то снова лишает его воли и разума. Все телесное развилось в Криденсе слишком рано и постоянно напоминает о себе мокрыми снами; но не этого приближающегося к пятидесяти мужчину он мечтает видеть рядом с собой в кровати, а кого-то сильного с решительным обжигающим взглядом и смуглой кожей… — О чем задумался, Криденс? — добродушно зовет его Якоб. … кому бы он сам позволил ласкать себя.