Охранник для сына

Криденс Пятьдесят седьмая улица встречает их тихим спокойствием и призрачными силуэтами редких прохожих, прячущимися под раскрытыми зонтами от надоевшего всем дождя. День угасает в ярком свете загорающихся реклам и влажном запахе мокрого асфальта. Поднявшийся ветер откуда-то издалека приносит слаженный звук работающего порта, не прекращающего разгрузку даже в вечернее время. В наступающем сумраке, постепенно укрывающем Манхэттен, в промежутке между домами отчетливо просматривается точно плывущая по воздуху величественная конструкция двойного консольного моста*. — Как тут красиво! — бесхитростно восхищается Криденс. Ему все, абсолютно все здесь безумно нравится: и парящий в воздухе мост, и желтые, словно подмигивающие огоньки проезжающих автомобилей; и рекламы; и гостеприимно распахнувшиеся перед ними двери подъезда; и ковровая дорожка на лестнице; и вкусный запах уютного жилища, где живут хорошие люди, которые по вечерам собираются за ужином у радиолы, чтобы всей семьей послушать легкие джазовые композиции и немного поболтать. — Неплохо, — соглашается мистер Грейвс, открывая дверь квартиры. — Но самое главное, что сейчас это самое безопасное место для тебя. — Как вы думаете, что там случилось? — спрашивает Криденс, имея в виду конечно же Куинс и тот надменный стылый дом за развороченной кованной оградой, где навсегда притаился мучительный страх, и куда ему совершенно не хочется возвращаться. По возможности — никогда. — Продолжение того, чему месяц назад ты стал невольным свидетелем, — отвечает мистер Грейвс, зажигая газовые рожки. — Пламенное послание для твоего опекуна от его предприимчивых итальянских соратников по опасному для жизни бизнесу. Не волнуйся, малыш, — ласково добавляет он, оставив шутки. — Думаю, совсем скоро мы с тобой все узнаем. Дурные вести, как правило, не задерживаются. — Мы, взрослые, всегда называем малышами тех, кто младше нас, — вместо ответа бурчит Криденс, обиженно оглядываясь по сторонам. Впрочем, вскоре он немного оттаивает, потому что квартира уж точно не виновата в его обиде, тем более что она и в самом деле восхитительно хороша. Все в ней — и темно-синие стены, и немного запылившаяся светлая мебель, и беспорядочно разбросанные на журнальном столике книги и журналы по криминалистике, и пепельница с окурками, и даже яркая кружка с недопитым кофе — дышит особым живым мужским уютом, в своем первозданном хаосе давно не знающим педантичной женской руки. — В твоем случае правильнее было бы сказать «эти противные взрослые, этот противный мистер Грейвс». Эй, Криденс! — мистер Грейвс… Персиваль добродушно толкает его плечом и продолжает, улыбаясь неподражаемо обаятельной и теплой улыбкой: — Не сердись. Давай-ка лучше будем ужинать. Персиваль За стейками и русской шарлоткой, принесенной Персивалем из соседней, работающей допоздна кондитерской, Криденс оттаивает окончательно. Персиваль снова рассказывает, потихоньку, исподволь задавая наводящие вопросы, и постепенно передавая инициативу Криденсу, который неожиданно тоже начинает рассказывать о сложностях в общении с одноклассниками («Я всегда был и останусь для них чужаком, мистер Грейвс»); о своей учебе; о кинотеатре, в котором побывал лишь однажды; о матери, которая умерла восемь лет назад, рожая Модести. — Мне это знакомо, — кивает Персиваль, чувствуя, что подобными разговорами он понемногу, шаг за шагом, вытаскивает Криденса из каких-то пока неведомых ему застарелых несправедливостей судьбы и обид. — Моя мама умерла на другой день после рождения Александра. Но, в отличие от тебя, мне тогда было шестнадцать. А через пятнадцать лет умер Алекс. — Мне жаль, правда, жаль вашего брата! — позабыв о собственных горестях, мальчик так искренне готов разделить с ним почти ушедшую боль, что Персиваль мгновенно испытывает раскаяние. — Мне тоже. Алекс любил жизнь. Совсем заболтал я тебя, ма… — черт возьми, снова едва не сорвался, назвав его «малышом»! — Совсем расстроил я тебя, Криденс, — поправляется Персиваль, легонько коснувшись кончиками пальцев заалевшей нежной щеки перед тем, как подняться на ноги. — Не грусти. Сейчас переоденусь, вымою посуду, и решим, что делать дальше. Желание избавиться от надоевшего за день костюма столь нестерпимо, что Персиваль не сразу замечает странную перемену в состоянии оставшегося за столом мальчика. Лишь приглушенный мучительный вдох заставляет его с удивлением отбросить снятую рубашку и повернуть голову. Криденс заметно дрожит и дышит часто, прерывисто, устремив заблестевший, точно болезненный взор к стремительно вернувшемуся Персивалю. Он бледен и напряжен, и только на красиво очерченных скулах медленно проступают багровые пятна. — Что с тобой, Криденс? — мягче, нежнее, старый… (хорошо, пускай еще не старый, но все равно придурок!) Не с Англичанином или с кем-то из его дрессированных шестерок, в конце концов, разговариваешь. Разве не понятно, что мальчик просто застудился, когда покорно дожидался тебя, идиота, под холодным дождем. — Ты часом не заболел? Тебе плохо? — допытывается Персиваль, осторожно перебирая прилипшие ко лбу густые пряди. В какой-то момент рука встречает пустоту. Судорожно выдохнув, Криденс вдруг уклоняется от ласки. Его дрожащие губы шепчут: «Да, мне плохо, мистер Грейвс. Пожалуйста, отвезите меня домой», пока сам он вжимается в спинку сидения, не отрывая от Персиваля потемневшего, насмерть перепуганного взгляда. Криденс По счастью, то низменное и стыдное, к чему так долго приучал его опекун, никогда не просыпается рядом с мистером Грейвсом… Персивалем (после недолгих раздумий Криденс приходит к соглашению с собственным сердцем и про себя решается звать телохранителя именно Персивалем). С ним Криденс чувствует себя обычным, не замаранным телесно подростком, о котором заботятся, которого защищают и которого впервые в жизни балуют от всей души. — По мне так просто яблочный пирог. Но они называют его русской шарлоткой, — Персиваль с сомнением смотрит на яркую картонную коробку из соседней кондитерской, потом, прибавив: «Надеюсь, тебе понравится», накрывает ужин прямо в синей гостиной. Во время ужина Криденс полностью расслабляется и начинает делиться с Персивалем грузом накопившихся проблем. Одноклассники… Их вечные подколки мучительны, а развязные манеры отпугивают и угнетают. Учеба… Он далеко не самый первый в классе, но здесь ему по праву есть, чем гордиться. Мама… — тут Криденс тщательно подбирает слова, нутром чувствуя, что Персивалю сильно не понравятся своеобразные методы воспитания миссис Бэрбоун, — … мама умерла при родах восемь лет назад. — Совсем расстроил я тебя, Криденс. Не грусти. Сейчас переоденусь, вымою посуду, и решим, что делать дальше, — успокаивающе коснувшись его щеки, Персиваль, у которого слова не расходятся с делами, поднимается на ноги, и прямо на ходу сбрасывает пиджак и расстегивает рубашку. Неожиданно прикосновение действует на расслабленное тело вполне определенным образом, но еще более определенно на него действует соскользнувшая с плеч рубашка, обнажающая потрясающе красивую, сильную смуглоту. Все в ней — и идеальный рельеф спины, и в меру выпуклые мускулы, и ровная кожа, — завораживает настолько, что Криденс не в силах сдержать мучительно-восхищенного вздоха. — Что с тобой, Криденс? — горячее, безумное, то самое низменное и стыдное к отчаянию Криденса захлестывает одним махом, отзывается шумом в ушах и разом сбивает дыхание... — Ты часом не заболел? — ...и сразу становится поистине непереносимым, едва смуглое полуобнаженное тело оказывается в непосредственной близости, совсем рядом. — Тебе плохо? — Куда уж хуже, если ласково перебирающему его волосы Персивалю достаточно лишь опустить глаза, чтобы в момент догадаться, в чем причина его состояния. — Да, мне плохо, мистер Грейвс, — наверное, он умрет от стыда, если Персиваль что-либо заметит. Насмерть перепуганное сознание мечется в поисках выхода, и выход находится. — Пожалуйста, отвезите меня домой! — исступленно шепчет Криденс, уклоняясь от ласковой ладони и вжимаясь в спинку сидения. — Пожалуйста, мистер Грейвс! — Домой пока нельзя, малыш, — опустившись на корточки, Персиваль не сводит встревоженного взгляда с его лица. — Может быть, ляжешь? А я поищу какое-нибудь лекарство. — Нет! — Только не это — еще и кровать… постель, пахнущая этим красивым мужским телом, близость которого и так лишает его последних крупиц силы и разума. — Мистер Грейвс! — Криденс почти плачет. — Пожалуйста… Я хочу домой. Мне лучше дома. — Ладно, — поднявшись, Персиваль решительно надевает отброшенную в сторону рубашку. — Конечно, я отвезу тебя, Криденс. Только не расстраивайся. По дороге домой возбуждение, страх и порожденные ими пугающие мысли почти покидают Криденса. Почти… Потому что он вдруг со всей отчетливостью понимает, что там, в подсвеченной светом газовых рожков тишине уютной квартиры на Пятьдесят седьмой улице испугался не Персиваля. Он испугался себя.