Охранник для сына

Криденс Многострадальный, безнадежно испорченный (бурые полосы земли и почти такие же — запекшейся крови), но уже ставший любимым некогда белоснежный шелковый шарф: Криденс с осторожным трепетом разглаживает ткань, еще хранящую чужое тепло, и, секунду поколебавшись, оборачивает ее вокруг шеи, пряча концы за лацканами скромного пиджака. Глупо и нелепо, наверное, думать сейчас о шарфе, но думать о чем-то другом, в самом деле нужном и важном, у Криденса просто не хватает сил. — Послушай, что расскажу-у-у, — дверь отворяется, пропуская в комнату маленького восьмилетнего шпиона, взявшего на себя добровольные обязательства по связи Криденса с внешним миром. — Жив твой телохранитель, — подражая старшей сестре, недавно примерившей на себя образ роковой блондинки из модных кинофильмов, Модести томно прикрывает веки и, подобрав подол веселого клетчатого платьица, важно усаживается на кровать. Буквально через мгновение она забывает повадки Частити с ее громким вульгарным смехом и пугающим Криденса шальным блеском в неестественно расширившихся глазах, становясь обыкновенным здоровым и жизнерадостным ребенком — по-детски смешливым, в меру активным и чрезмерно любопытным. — Доктор сказал — выкарабкается, — произносит Модести убежденно. — Ему сделали операцию и переливание крови. — Она выделяет последнюю фразу, гордая тем, что все слышала собственными ушами и все запомнила правильно. — Абернети дал свою кровь, — уточняет девочка, качая крепкой ножкой в теплом шерстяном чулке. — Он не хотел, и даже ругался, но папа его заставил. Он теперь его сиделка, — Модести смело пробует на вкус незнакомое слово, а после смеется, прижимая ладошки к губам. — Что? — обращенные к Криденсу голубые глаза сверкают хитрым задором. — Абернети теперь сиделка у твоего мистера Грейвса, представляешь себе такое? — Вот как. Мечта выбраться наконец из комнаты, где после покушения он добровольно затворился наедине с белым шелковым шарфом, и самому узнать новости, делает Криденсу (как говорит его учительница французского) прощальный оревуар и машет легкими крылами. Но с другой стороны, Криденс искренне рад, что о Персивале заботятся, пускай и Абернети. — Мистер Грейвс уже пришел в себя? — спрашивает юноша маленького шпиона, сидящего рядом с ним на кровати. Только это ему и осталось. Он не Модести. И уж точно не рискнет расспрашивать о Персивале пронырливого Абернети, который сразу (в последнем Криденс ни капли не сомневается) побежит докладывать о его расспросах своему крайне опасному в гневе хозяину. — Не знаю, — девочка закидывает за ухо выбившуюся из косички белесую прядь и разочарованно пожимает плечами. — Но узнаю. Позже еще приду, — добавляет она, соскальзывая на пол. — Заодно принесу тебе молока и сэндвичей. Вон какой тощий — одни глазища только остались, — Модести хмурится и с укором смотрит на Криденса. — Даже папа беспокоится о тебе. Внешне Модести удивительно похожа на Англичанина, но по счастью она ничего не знает ни о его подпольном бизнесе, ни о его специфических пристрастиях. Для нее он просто папа — недосягаемый, мало интересующийся несерьезными детскими проблемами, вечно занятый, деловитый. А Криденс — просто Криденс, странный, но бесспорно обожаемый старший брат, который по непонятной девочке причине ничего не ест, почти не спит и очень сильно волнуется за своего раненного телохранителя. — Скоро вернусь, — то ли обещает, то ли подытоживает маленький шпион, прежде чем снова раствориться в недрах неуютного богатого особняка. Персиваль Сколько он себя помнит, он всегда о ком-то заботился. Сначала это был Алекс — хрупкий болезненный мальчик с большими темными глазами и торчащими надо лбом растрепанными кудряшками, о котором нужно было не только заботиться (с чем Персиваль справлялся куда лучше наемной няньки), но и учить: сперва — ходить, потихоньку, неспешно, шажок за шажочком; потом — складывать из кубиков разноцветную пирамидку; затем — гонять обруч, кататься на велосипеде, читать по складам и защищать себя. — Ты слишком балуешь его, Перси, — качала головой Тина, ревниво наблюдая, как ее молодой муж преданно и верно печется о младшем брате. Порпентина Эстер Голдштейн вошла в его жизнь уже после того, как умер преуспевающий адвокат мистер Грейвс-старший и вся забота (а с ней и опека) об Алексе целиком и полностью легла на плечи его быстро повзрослевшего сына. — Но мне нравится заботиться о нем, — удивленно отвечал жене Персиваль. — А еще — о Куинни. И конечно — о тебе. Но Тина хмурила брови и только ругалась, когда Персиваль в припадке необъяснимой сейчас влюбленности каждый день таскал ей букеты и сладости из соседней кондитерской. Ругалась она и тогда, когда подтвердился страшный диагноз: «Ты сошел с ума? Швейцария съест все наши сбережения!» Ругалась и после смерти Алекса: «Это ты виноват! Ты, только ты со своей гребаной работой, ты проглядел, что он давно был болен!» Ругалась и потом, когда Персиваль разрешил Куинни жить отдельно. Ругалась… Нет, когда все рухнуло, она уже не ругалась. Просто в один момент собрала свои манатки и слиняла по-тихому, пока Персиваль разгружал тяжелые ящики с овощами, пытаясь хоть как-то продержаться на плаву. — К черту! Ушла, значит ушла, — неосознанно шепчут запекшиеся губы. — Возможно, так даже лучше, потому что теперь есть Криденс… … — Криденс! — отчаянно стонет Персиваль и приходит в себя. Криденс Шарф, любимый шелковый шарф, единственная ниточка, которая сейчас связывает его с Персивалем: прежде чем улечься в постель, Криденс бережно складывает струящуюся меж пальцев дорогую ткань и так же бережно прячет ее под подушкой. На сердце снова отрадно и легко: по заверениям забежавшей на минутку Модести Персиваль наконец-то пришел в себя, а значит действительно выкарабкается. — Забыла, что ли, чего? — уверенный, что увидит на пороге маленькую сводную сестру, Криденс резво оборачивается на звук открываемой двери и тут же испуганно замирает. Сердце мгновенно ухает вниз — нет! пожалуйста! только не это! не надо! — пока Криденс точно под гипнозом пятится к разобранной для сна кровати. — Что с тобой, мальчик? Разве ты не рад видеть Папочку? Не скрывая своих намерений, вальяжный светловолосый мужчина похотливо усмехается, по-хозяйски закрывает дверь на ключ, небрежно поводит плечами и отбрасывает в сторону уже снятый пиджак. За ним в мгновение ока отправляются жилет и рубашка. — А я вот соскучился по тебе, мой испорченный, сладкий мальчик, — сообщает полуголый Англичанин, делая шаг в направлении впавшего в ступор Криденса. Ступор, впрочем, проходит сразу, стоит распаленному от возбуждения чужому и ненавистному телу придавить его к кровати. «Нет, нет, нет!» — (откуда только взялась решимость?) протестующе шепчет Криденс, изворачиваясь ужом, чтобы не чувствовать терзающих его шею горячих губ, каменной твердости между ног и блудливых рук, незамедлительно устремившихся к паху. — Нет, перестаньте! Я не хочу! — неожиданного для самого себя кричит Криденс, борясь с насильником на грани отчаяния. Оторвав ненасытные руки, сжавшие его член сквозь застиранную ткань пижамных брюк, Криденс решительно спихивает с себя Англичанина и, изловчившись, пяткой отбрасывает его в изножье жалобно скрипнувшей кровати. Тот смотрит с заинтересованным удивлением: «Мальчик решил поиграть? Пожалуй, так даже лучше», и снова с безумием одержимого накидывается на пытающегося подняться пасынка. — Нет! Прекратите! — Криденс извивается всем телом, сопротивляясь с новой силой. — Неужели вы не видите, что я в самом деле не хочу? — Но почему? — льется в ухо вкрадчивый голос, при звуке которого Криденс некогда обмирал от животного ужаса и нестерпимого желания. — Тебе ведь это нравится, мальчик. Вспомни, как нам с тобой было хорошо вместе. Вспомни… — Нас не было! Последний отчаянный рывок, и Криденсу удается выскользнуть из-под прижавшего его Гриндевальда и вскочить на ноги. Персиваль Вульгарные, но ультрамодные бордовые обои с размытым коричневым узором наплывают сквозь постепенно отступающий обморочный туман, потом туда вторгается незнакомая ореховая мебель и тяжелая хрустальная люстра, уродливым полушарием свисающая с высокого потолка. — За каким дьяволом вы меня сюда приволокли? — обреченно интересуется Персиваль, для которого с первых минут пробуждения становится ясно, что он находится не абы где, а в доме собственного криминального нанимателя. — А что было делать, когда тебе требовалась срочная операция, — его удобно расположившийся в кресле визави отставляет на пол недопитую бутылку (чтобы черти всем адом драли этого Геллерта с его нелегальным бизнесом и опасными для жизни конкурентами!) и прячет в карман неизменную зубочистку. — Ты теперь вроде как герой. По крайней мере для Англичанина, — продолжает Абернети, с мстительной усмешкой разглядывая все еще слабого и обездвиженного Персиваля. — А я теперь вроде как твой кровный брат. Что?.. Это я дал свою кровь, чтобы доктор мог сделать тебе переливание. На самом деле не добровольно, поскольку даже сквозь обморок Персиваль слышал, как они ругались с Англичанином. Но все равно нужно хотя бы поблагодарить пыжащегося от гордости парня. Вот только этот выходец из Ист-Сайда*, которого Персиваль давно и безошибочно распознал в Абернети, навряд ли привык к благодарности. Стало быть, не стоит утруждаться. Вместо этого Персиваль спрашивает неожиданного названного братца о Криденсе, о котором почему-то все время болит душа. — Да что ему сделается? Жив-здоров, сидит в своей комнате и носа наружу не кажет, — Абернети отвлекается на стук и уходит открывать входную дверь.