Охранник для сына

Персиваль — Твою ж мать! Попытка подняться вполне ожидаемо заканчивается острой, пронизывающей, разрывающей на части болью. Переждав, пока уймется багровая обморочная круговерть перед глазами — уродливые, но модные в этом сезоне обои, не менее уродливая нависающая люстра, потолок, дверь, дождливое окно, — и проглотив горькую слюну, Персиваль упрямо предпринимает вторую попытку. — С ума сошел? Недавно приобретенный родственничек тут как тут: резво выпрыгивает откуда-то из-за плеча пресловутым разлохмаченным табакерочным чертом. Увидеть бы ему хоть раз пламя в глазах настоящих демонов, если те в самом деле существуют, чтобы не суетился, не хватал за локоть, тревожно заглядывая сначала за спину, потом — в глаза. — Руки убери. — Но, Грейвс… Да постой ты, ненормальный!.. Твоя рана… Доктор велел… — Руки. Металл в привыкшем отдавать команды голосе и тяжелый фирменный «полицейский» взгляд из-под бровей вместе и по отдельности как прежде действуют безотказно. С чувством высказавшись: «Ну и дрянь же ты неблагодарная, Грейвс! Чтоб тебя разорвало и разбросало!», Абернети обиженно отдергивает ладони. — Если ты сейчас истечешь кровью и перекинешься, Англичанин с меня шкуру спустит, — заунывно бубнит недомерок, пока Персиваль, собрав все имеющиеся в наличие силы, тащится в уборную со скоростью черепахи. — Бестолочь, — и это несправедливое обвинение тоже адресовано вскоре вернувшемуся в комнату Персивалю. — Что за бессмысленное геройство? Отлил бы себе тихо в утку, как все нормальные больные… Или стесняешься? — Тебя?.. Слишком много чести. Но как-нибудь обойдусь без утки. По крайней мере — постараюсь. Заткнув новоявленного братца, Персиваль попутно набрасывает на плечи попавшийся на глаза халат и, кое-как дотащившись до окна, тяжело опускается на подоконник. Рука сама тянется к оставленным здесь тем же Абернети зажигалке и пачке сигарет. Привычное движение — щелчок — затяжка… — теперь, в халате, с опорожненным мочевым пузырем и сигаретой в зубах намного лучше. Еще бы глоток того контрабандного пойла, которое недавно пил Абернети… — Кто приходил? — …но мысль о пойле Персиваль отбрасывает, как полностью несостоятельную. Заядлый курильщик — да. Но по счастью (уж себе-то не лги, бестолочь, только благодаря заботам о Криденсе!), больше не заядлый алкоголик. — Маленькая мисс Модести, — с прежней обидой бурчит Абернети, зыркая из своего угла. — Хотела узнать, как ты себя чувствуешь, и как я справляюсь с обязанностями сиделки. — Неплохо справляешься, — с наслаждением затянувшись, Персиваль поворачивает голову. Придется, наверное, считаться с недовольной его поведением сиделкой. Кто знает, сколько он еще пробудет в подобном жалком и беспомощном состоянии? Посему, каким бы ни был Абернети, он вполне может пригодиться в дальнейшем. — Без обид, братишка, — с улыбкой начинает Персиваль, отбрасывая недокуренную сигарету и, несмотря на боль, примирительно поднимая ладони. — Я благодарен за заботу, но в качестве сиделки предпочел бы кого-нибудь другого. Кого-нибудь более привычного — со строгой прической, в белом халате, с округлостями и выпуклостями. — Никаких баб! Недомерок досадливо морщится, понимая, что сейчас и так сказал слишком много. И что бывший коп уже готов зацепиться за нечаянно вырвавшееся признание. — Это не ради конспирации, просто Англичанин их не выносит, верно? (И потому никогда не пристает к работающим на него артисткам!) Не хочешь же ты сказать… — Нет, брат! — Абернети заполошно мечется под остановившимся, проницательным взглядом Персиваля. — Тебе не хуже моего известно, что когда-то он был женат. Модести… — Одно другому не мешает. Если нажать как следует, Абернети непременно расколется и как на духу выложит все, что знает, и о чем только догадывается. Но вопрос состоит в том, нужно ли (нужно ли это лично ему, Персивалю) нажимать?.. «Мы не вправе осуждать их или запрещать им любить, — герр Рихтер, главный врач клиники для туберкулезных больных в Швейцарии, грустно и с пониманием улыбается. В глубинах памяти спускающийся с небес пушистый и веселый снег постепенно укрывает покатые плечи добряка-доктора, светлые, упавшие на лицо волосы коленопреклоненного юноши, плачущую Куинни и свежую могилу: Александр Бенджамен Грейвс. 1902–1917 гг. — Никто не знает, была ли между ними физическая близость, — герр Рихтер с сочувствием смотрит на бледного как полотно юношу, который тоже сильно болен и, возможно, тоже умирает. — Но неожиданно вспыхнувшая любовь между этим мальчиком и вашим братом была огромной. А все остальное…» …Неважно. Ты прав, удивительно похожий на Якоба добряк-доктор, потому что влюбляешься прежде всего в человека, а не в его половые признаки. Может, и Геллерт когда-то испытывал нечто подобное? — Как только дождь прекратится, я поднимусь окончательно, — заявляет Персиваль своей притихшей в углу сиделке, отбросив горькие воспоминания и возвращаясь телом в постель, а тревожными мыслями — к Криденсу. Криденс — Оставьте меня, слышите! Я не хочу! После всех судорожных и отчаянных перемещений по комнате Криденс оказывается зажатым в углу с нависающим над ним Гриндевальдом. «Ну что ты противишься, моя глупенькая похотливая сиротинка? — мурлычет тот в самое ухо, нетерпеливо пристраивая свои ладони поверх мальчишеских бедер. — Не упрямься. Просто повернись и раздвинь пошире ножки. Будет хорошо». — Никогда! Отпихнув Гриндевальда и рванувшись в сторону, Криденс устремляется к входным дверям, где тотчас замирает, пораженный простой мыслью — Модести. Допоздна шныряющий по дому маленький шпион ничего не знает. Мир Модести — это мир игры в классики или в веревочку, мир любопытного подглядывания за домом и его обитателями, мир увлекательного подражания Частити, ее томным жестам, ее смелым нарядам и ее идеальным (волосок к волоску) прическам. И кем тогда будет Криденс, который своим ночным появлением и откровенным признанием, что папа моральный садист и насильник, разрушит этот добрый и устоявшийся детский мир? — Послушайте, — отпустив дверную ручку, Криденс вдруг с неожиданной смелостью всем телом разворачивается к Англичанину. — Зачем я вам? Глупый, некрасивый, грязный, испорченный, да еще и сирота. Неужели вы… — Ты прости меня, Криденс. — Что? Он не ослышался? В самом деле Криденс,, а не мой сладкий испорченный мальчик или глупая похотливая сиротинка? — Я не хотел перегибать палку. И обижать, или тем паче унижать тебя тоже не хотел. В полумраке развороченной комнаты Гриндевальд подходит ближе, осторожно берет его за руку и тянет подрагивающую от напряжения ладонь к своим губам. — Я никогда не говорил тебе, что ты очень, очень привлекательный, Криденс. Особенный, — последнее слово Гриндевальд явно выделяет, точно ожидая какой-то определенной ответной реакции, но тщетно: все реакции Криденса сводятся к потрясенному молчанию и быстрому выдергиванию руки. И его опекун начинает злиться. — Тебе ведь нравилось. Раньше. Что же слу… — Ничего не случилось! — перебивая, кричит Криденс, уже не боясь, что может быть услышанным. — Мне не нравилось. Да и как может нравиться подобное — грязное и порочное? Это… — …Может быть прекрасным, Криденс. Ты уж мне поверь. Его снова берут за руку, тянут в объятия, сжимают и тискают, словно куклу, шепчут, обжигая кожу: «Твоя мать виновата. Это она всюду искала порок — фанатичка. Ничего не понимала ни в воспитании, ни в любви. Но разве порочно хотеть и чувствовать? Любить и наслаждаться?..», но Криденс больше не слушает. — Я вас не люблю! Собравшись с духом, он вырывается из ненавистных объятий и занимает оборонительную позицию. Смотрит выжидательно на вновь приближающегося Англичанина, который вдруг усмехается. — Ты полюбишь меня, малолетний сучонок. Хотя бы из благодарности, что я не сдал тебя в приют, когда имел на это полное право, — говорит Гриндевальд с превосходством взрослого и сильного. — Не сейчас. Я, видишь ли, умею ждать и не торопить события. Скоро я уезжаю в Филадельфию. Вернусь через десять дней. И ты, — стальной взгляд прошивает насквозь, и Криденс снова чувствует себя слабым и ничтожным, — …ты встретишь меня с радостью и с широко раздвинутыми ногами. Все понял, сиротинка? — Никогда, — безмолвно шепчет Криденс, глядя на то, как он одевается и уходит. Никогда он не станет делать это из страха или из благодарности. Больше — никогда! Но однажды он сделает это по любви.