Охранник для сына

Криденс — Любовь — это не благодарность, — Модести вздергивает вверх указательный пальчик, безнадежно измазанный ежевичным вареньем. И добавляет с важным видом умеющего все видеть и слышать ребенка, на которого взрослые, обсуждающие свои проблемы, никогда не обращают внимания: — Это не благодарность, Криденс, — это искусство. Частити так и сказала по телефону своей подруге, этой глупой Милли. А еще она сказала, что Милли этим искусством не обладает. Да, она сказала именно так. В следующий момент ее пальчики снова погружаются в украденную из кухни банку с вареньем. Пальчики — но не взгляд, который с удивительной детской проницательностью скользит по Криденсу: тот сидит с отрешенным видом, словно прямо здесь, прямо сейчас решая какую-то сложную задачу. И нет ему дела до подслушанного ею разговора о сердечных делишках дурочки Милли. Совершенно никакого дела. Поди, опять переживает… — Ты знаешь, что он называет тебя малышом? — Мистер Грейвс? — …о своем телохранителе. И потому прямо здесь, прямо сейчас одним махом вспыхивает, точно сухая лучина, точно щепка, объятая пламенем, и подается вперед, и странно блестит глазами, становясь при этом странно красивым, и засыпает вопросами, бесконечными вопросами, волнуясь и постоянно теребя отросшие за время двухнедельного затворничества пряди: — Ты снова видела его? Модести, скажи… Ты говорила с ним? Как он себя чувствует? Пожалуйста, сестричка, только не молчи!.. Он спрашивал?.. — О тебе? — Девочка вздыхает. — Да он всегда только о тебе и спрашивает, — бесхитростно отвечает она, пожимая плечами. — Что Криденс и как там Криденс. Почему не заходит… Действительно, почему?.. Два дня назад Модести приносит весть, что окончательно поднявшийся на ноги Персиваль изгнал Абернети, а после имел долгий и обстоятельный разговор с Англичанином. «Они говорили очень тихо, Криденс, и потому я почти ничего не слышала. Но уверена, что речь шла о тебе», — торопливо шепчет она, забежав на минутку. Что позже подтверждает сам Гриндевальд, средь бела дня в своей привычной хозяйской манере вкатываясь к Криденсу в комнату. — В школу нельзя, мальчик. И будет нельзя, пока я не вернусь из Филадельфии. Кстати, твой пижон-охранник чувствует себя вполне сносно. А к моему отъезду (надеюсь!) будет чувствовать себя еще лучше. Да, чуть не забыл: пока меня не будет в городе, он позаботится о тебе. — Мистер Грейвс? — уточняет Криденс, просто для того, чтобы скрыть по новой накатившее замешательство, с которым вроде уже получилось окончательно и бесповоротно справиться. — А девочки? Кто позаботиться о них? — Тетя Батти, — вдруг раздражается Англичанин, называя имя «этой старой перечницы, пропахшей молью и нафталином» — какой-то дальней родственницы, несколько лет назад перебравшейся в Нью-Йорк из Европы, но… — Я сам завезу их к ней перед отъездом. И, конечно, мои преданные мальчики. И вообще, какого дьявола ты спрашиваешь? …но Модести говорит, что в последнее время он постоянно раздражается по всякому поводу и вовсе без оного. И еще она говорит, что очень, очень любит добрую тетю Батти, которая печет чудесные пироги с ревенем и рассказывает ей волшебные сказки про эльфов и драконов. И что папа завтра уезжает. И… — Этот твой мистер Грейвс очень красивый. Знаешь, что скажу-у-у? — тянет девочка, лукаво улыбаясь. — Ты явно в него влю… — А ты знаешь, что если будешь есть столько сладкого, то станешь толстая, как кубинка, и никогда не выйдешь замуж? Она отчаянно взвизгивает, когда внезапно сорвавшийся с места Криденс, счастливый и радостный Криденс, несется за ней через всю комнату к дверям, пытаясь на ходу отобрать злополучную банку. И взвизгивает с еще большим восторгом, когда он ловит ее, а потом и вовсе подхватывает на руки. — Передай мистеру Грейвсу, что я обязательно навещу его… …Как только уедет Гриндевальд. Персиваль Бездействие уже откровенно раздражает. Особенно в этом бездействии раздражают вульгарные обои, замкнутое пространство коричнево-бордовой комнаты и присутствие названного братца: тот все время путается под ногами, с непонятной собачьей преданностью зачем-то снова заглядывая в глаза. — Ну чего тебе? — со вздохом спрашивает Персиваль, потирая раненое плечо. Абернети долго мнется, потом все-таки просит: — Научи меня стрелять без промаха. Нет, правда, Грейвс! Какого черта сидишь здесь без толку и лыбишься? Научи. В конце концов ты сам обещал Англичанину… Хочется сказать, что это бесполезно. И что проще научить павиана вальсировать. Но нельзя так с парнем, который печется о нем, словно и впрямь заправская сиделка: меняет повязки, кормит, помогает с мытьем и постоянно лезет с разными просьбами и разговорами. Хотя чем его просьба не повод отделаться и от надоедливого внимания, и от еще более надоедливых разговоров? — Ладно. Так и быть, научу. Если ты прямо сейчас пойдешь к Англичанину и скажешь, что Грейвс тебя выставил, потому что больше не нуждается в услугах сиделки. Без обид, братишка. Не то чтобы я сильно устал от твоих распрекрасных глаз и от твоего милого общества, но иногда хочется побыть одному. Абернети фыркает: «Сам ты милый! Еще скажи: «Мой сладенький!», предсказуемо обижается он, но сваливает, оставляя Персиваля наедине со свежей газетой и собственными мыслями. Мыслей много, но все они — о Криденсе, о том, что мальчик, должно быть, здорово напугался во время ночного нападения и оттого теперь (по словам Абернети) не покидает своей комнаты. — Модести! — Вскинув голову, Персиваль зовет маленького шпиона, затаившегося у приоткрытых дверей. — Ты ведь Модести, правильно? — спрашивает он, когда девочка заходит в комнату и без колебаний, очень чинно и важно, точно подражая какой-то взрослой подруге, садиться рядом с ним на подоконник. — Тебя папа прислал? — Нет. — Ее важность улетучивается, стоит Персивалю словно невзначай придвинуть к ней принесенное Абернети печенье и стакан с молоком. — Я сама, — простодушно отвечает Модести. И добавляет, потянувшись за сладким: — Хотела узнать, как вы себя чувствуете. Потому что Криденс очень волнуется за вас, мистер Грейвс. По всему видно, что она рада печенью, молоку, компании Персиваля, но гораздо больше — возможности поговорить о старшем брате. О любимом старшем брате. Который, оказывается, мало и плохо спит в последнее время, почти ничего не ест и… — Папа идет! Потом еще забегу! — Модести вдруг подскакивает и вылетает за дверь маленьким клетчатым вихрем с бантиками и косичками, оставляя после себя крошки от печенья, освобождая место вскоре и в самом деле входящему в комнату криминальному нанимателю, прижимающему к себе фирменный сверток «от Финуччи». — Пижон. Заметь, я не поскупился. За то, что ты подставил спину ради Криденса, я готов не скупиться и простить тебе желание хорошо выглядеть, — Англичанин добродушно усмехается, наблюдая за тем, как Персиваль придирчиво потрошит коричневую обертку и придирчиво разглядывает новое пальто из темного кашемира и новый, отлично пошитый синий костюм. Сам всесильный босс выглядит из рук вон отвратительно: всклоченные волосы, посеревшие щеки, мешки под глазами — словно Геллерт беспробудно пил по крайней мере неделю. Но даже несмотря на это, он собран и деловит. — Через три дня я уезжаю на Восточное побережье улаживать дела с макаронниками. В мое отсутствие за девочками присмотрит наша дальняя родственница, а мальчишки присмотрят за ее домом. Ты же позаботишься о Криденсе. Заберешь его к себе в квартиру… — К нам ты тоже приставишь боевиков? — Сбавь обороты, Перси, — не с того ни с сего раздражается Англичанин. — Я никого не собираюсь к тебе приставлять, — продолжает он уже спокойнее, демонстративно разваливаясь в кресле. — Знаешь, почему? Потому что тебе я доверяю самое ценное, что у меня есть: жизнь своего сына. А если не будешь зарываться, то доверю и больше. Переулок, например. Что?.. Я давно присматриваю партнера, а ты, я думаю, вполне мне подходишь. Так что не торопись отказываться. Подумай. Конечно, он подумает. Тем более, что таким, как приглядывающийся к нему Англичанин, не отказывают. Во всяком случае — сразу. Он подумает. Но потом. А сейчас лучше всего (и гораздо приятнее!) подумать о Криденсе, по которому Персиваль действительно страшно соскучился и которого действительно будет рад увидеть. Криденс Этот сон не похож на все прочие, преследующие его последнюю неделю. Те — сплошь грязные, порочные, пугающие: в них среди неясных и отталкивающих образов он снова видит Англичанина, который безжалостно хватает его, мнет и тискает, пока Криденс с криком не вырывается и не пробуждается тоже с криком. С криком, намертво застывшем в горле, со слезами, но с твердым решением, что с прежним страхом покончено раз и навсегда. Этот — другой. Он наполнен светом и радостью. Синевой небес. Золотом солнца. Непривычно бурой землей, на которую его, Криденса, осторожно опускают ласковые смуглые ладони. «Санта Соградо, — говорит Персиваль с неподражаемой теплой улыбкой, склоняясь ближе. — Запомни, малыш: Санта Соградо…» — Что это? — шепчет Криденс, млея от удовольствия, млея от ощущения ласковых (нет, откровенно ласкающих!) рук на своем теле, которое вдруг по странной прихоти сна почему-то оказывается обнаженным, но это совершенно не пугает. — Санта Соградо — что это?.. — Ничего, — смеется Персиваль, склоняясь еще ниже, обнимая сильнее, целуя сначала в щеку, потом — в висок. — Ничего, Криденс. Ничего, малыш. Просто запомни: Санта Соградо… — Я запомню, — шепчет он, просыпаясь. — Санта Соградо, — повторяет нараспев, вскакивая с постели, умываясь и тщательно приводя себя в порядок, радуясь тому, что наступило сегодня. Сегодня, в котором Англичанин, прихватив девочек и неизменного Абернети, уезжает улаживать разногласия с конкурирующим итальянским кланом. Сегодня, в котором Криденс кивает с равнодушным достоинством кутающейся в меха Частити, затем целует Модести: «Не плачь, сестричка. Это только на десять дней. Не забудь передать от меня привет тете Батти». Сегодня, в котором Криденс решается и под покровом наступающего вечера отправляется в комнату к Персивалю. — Криденс, малыш. Пришел… Наконец-то. Я так соскучился по тебе, — сидящий на подоконнике Персиваль, простой и домашний Персиваль с разлохмаченными, влажными после душа волосами и в распахнутой на груди рубашке, мгновенно тушит сигарету, мгновенно поднимается на ноги и мгновенно раскрывает объятия, в которых Криденс тоже оказывается почти мгновенно, даже забыв все заранее заготовленные объяснения, почему так долго тянул и так долго не приходил. — Я понимаю. Все понимаю, малыш, — успокаивает Персиваль, когда Криденс все-таки решает пуститься в эти самые глупые и, наверное, ненужные объяснения. — Просто испугался после того нападения, да? Все не так: он боялся навлечь подозрения, даже не на себя — на Персиваля, но шепчет «да», наяву, а не во сне млея в ласковых теплых объятиях. — Ничего не бойся, малыш. Теперь я снова буду охранять тебя, — Персиваль улыбается, немного отстраняя Криденса, а потом вновь приближаясь и целуя как во сне: сначала в щеку, затем — в висок. И это прекрасно, точно как и во сне, но Криденс с отчаянием понимает, что так Персиваль мог бы целовать ту же Модести — как ребенка, просто как ребенка, которого следует оберегать и защищать. Выдохнув: «Нет, нет, нет!» он сам обнимает Персиваля за шею и, не разрешая себе испугаться, не разрешая передумать, прижимается своими горящими губами к его удивленно приоткрывшимся губам.