Охранник для сына

Персиваль В первую минуту его охватывает удивление и какой-то странный ступор. Зато в следующую… …В следующую руки почему-то сами тянутся сильнее обнять прильнувшего к нему юношу. Юношу, одетого в мягкую домашнюю рубашку с закатанными рукавами и легкие брюки. Криденса… Отчаянного, теплого, растрепанного, домашнего, вкусно и сладко пахнущего юностью, прижавшегося к обнаженной груди, обхватившего его за шею Криденса, который совершенно (совершенно!) не умеет целоваться, но с радостью прогибается в объятиях, с легким полувздохом-полустоном отвечая на глубокий, жаркий и несдержанный поцелуй Персиваля. Отвечает, прикрывая глаза, — господи, какие, оказывается, длинные у него ресницы! — и жмется еще теснее и ближе. — Зачем ты это делаешь, малыш? Откуда только берутся силы разорвать поцелуй и такое желанное сейчас объятие. Отстранить. И отстраниться самому. И снова отстранить, удерживая за плечи все еще тянущегося к нему Криденса. — Но я люблю вас, мистер Грейвс, — шепчет мальчик, задыхаясь. Не юноша. Не обманывай себя. Мальчик. Наивный. Неопытный. Не замаранный чужими жадными прикосновениями. Чистый. И — его несовершеннолетний подопечный. Вверенный его заботам отчалившим в Филадельфию Англичанином. — Я правда вас… — Так нельзя, малыш. Персиваль хочет, чтобы было сурово. Но с Криденсом, который отступает, прикрываясь отросшей челкой и своими неимоверно длинными ресницами, вздрагивая, едва не плача от разочарования, смущения и обиды, — с таким Криденсом сурово совершенно не получается. — Мне нельзя, Криденс, — пытается объяснить Персиваль, смягчая голос, хотя предательское тело настойчиво, уже позабыто, но совершенно наглым, прямо-таки возмутительным образом требует немедленного продолжения, доводя его едва ли не до инфаркта. Еще и сердце беснуется как сумасшедшее. Такими темпами точно будет инфаркт. — Почему? — продолжая отступать, спрашивает Криденс. — Вы ведь сами… Сам, малыш. Сам. Неожиданно для себя самого наплевав на собственные принципы, на все, что знал, что любил (или думал, что любил) и к чему был привязан раньше. Раньше, в котором не было тебя с твоим все вдруг разрушившим отчаянным поцелуем. Раньше, в котором я дал твоему опекуну обещание оберегать тебя, и потому… — Извини меня, малыш, — …потому Персиваль делает самое глупое из всех возможных вариантов: принимает равнодушный и деловитый вид и — извиняется. А после несет какую-то правильную, высокоморальную чушь о том, что Криденсу всего лишь шестнадцать. И что в силу возраста и неопытности тот пока не отдает себе отчета в том, что, с кем и как можно делать. И что он, Персиваль, должен (обязан!) как взрослый, как старший, как бывший полицейский, как более опытный, как его охранник… — Я понял, мистер Грейвс. — Не дослушав, Криденс пятится к двери, еще ниже опуская голову. — Только… — его подбородок дрожит от непролитых слез. (Черт тебя задери, мой милый малыш, еще неизвестно, что скорее — твои пылкие, юношеские, берущие за душу поцелуи, или застывшие на ресницах слезы доведут меня сейчас до этого гребаного инфаркта!..) — Только зачем вы говорите мне все это? Было бы проще сказать, что я просто вам не нравлюсь. Да? Да. То есть — нет! Но правильное, противное, мерзостное, высоконравственное «да» уже произнесено вкупе с наигранно-насмешливым пожеланием не дурить, а отправиться к себе в комнату и там собрать свои вещи и спокойно дождаться утра. Криденс — Хорошо, мистер Грейвс, — бесцветно шелестит Криденс. И добавляет: — Простите. Больше я вас не потревожу. Отдыхайте. Он не дает пролиться слезам, когда уходит от снова усевшегося на подоконник и демонстративно уткнувшегося в окно Персиваля, когда бредет в свою комнату, когда застывает перед так и не разобранной на ночь постелью, на которую в конце концов опускается, не понимая: ведь ему отвечали! Целовали, обнимали, кажется, даже ласкали, любили… Нет, не любили. Пароль — отзыв: «Я вам не нравлюсь, да?» — «Да!» И ничего, увы, уже не изменишь. Ясно одно: он не может, не хочет, и не будет оставаться под одной крышей с оттолкнувшим его Персивалем. Стерев так и не пролившиеся слезы и окончательно растрепав порядком отросшие волосы, Криденс начинает собираться. Ботинки — высокие грязомесы, на которых он сам настоял в магазине к едва прикрытому неудовольствию чертыхающегося сквозь зубы Англичанина. Настоял, потому что они такие же, как у Персиваля. (Нет, теперь уже никогда — никогда! — он не будет думать и мечтать о Персивале!..) Дальше — пальто, неожиданный, но приятный подарок доброй тети Батти: широкое, шоколадно-коричневое, взрослое, добротное, кашемировое. Еще — шарф. Тот самый, любимый, хотя и безнадежно испорченный, который Криденс оборачивает вокруг шеи, и после покидает комнату, стараясь не засомневаться в правильности очередного поспешно принятого решения и поменьше шуметь. Персиваль Придурок! Какой же он все-таки придурок!.. Бунтующее тело успокаивается только часа через два бесцельного сидения на подоконнике. Заткнув взбунтовавшуюся следом за ним совесть, Персиваль поднимается и, раздавив в пепельнице тлеющий в его пальцах окурок, отправляется мириться с Криденсом. С пылким, чистым, юным, но неопытным Криденсом, которого нужно поскорее найти, чтобы утешить. Чтобы ободрить. Чтобы поддержать. Чтобы вытереть слезы. Чтобы объяснить спокойно и мягко, что первые поцелуи и первые признания дарят лишь тому, кого в самом деле любят, любят всем сердцем, а не собственному страдающему от долгого воздержания сорокалетнему охраннику. Как объяснить ответный поцелуй, Персиваль пока не знает… — Криденс! …но уверен, что справится с этим, обойдя стороной опасную сейчас тему тех взаимоотношений, что у взрослых и симпатичных друг другу людей обычно следуют за поцелуем. Но комната Криденса, которую перед отъездом впопыхах показывает знакомящая его с апартаментами Англичанина Модести, встречает Персиваля пустотой. Прочесав треклятый дом сверху донизу и вдоволь наоравшись: «Криденс! Малыш!», Персиваль возвращается, быстро переодевается в новый костюм, быстро идет за машиной и быстро отправляется искать раздавленного и уничтоженного его черствостью подростка, которому совершенно не место на темных и опасных городских улицах. Криденс Без перчаток, с непокрытой головой, он замерзает почти сразу, едва оказавшись на улице. Но отчаяние гонит его вперед по притихшему Куинсу. Отчаяние толкает на мост, уводящий к Манхэттену. Отчаяние заставляет остановиться и пристально вглядеться в холодную глянцево-черную воду: вот бы сейчас… — Эй, парень! Ты чего удумал-то? …сделать шаг, всего один отчаянный шаг вперед за ограждения! И все закончится: и навсегда разбившая сердце нелюбовь Персиваля, и грязные, мерзкие, ненавистные, отравляющие душу и тело приставания Англичанина. — Ничего, — шепчет Криденс, глотая слезы. — Не держи меня за дурачка, парень. Водитель грузовика, притормозившего напротив, распахивает перед Криденсом дверцу и добродушно машет рукой: «Залезай!», добавляя на удивленный взгляд из-под насквозь промокшей под дождем челки: — Ну что ты смотришь? Залезай давай. Или ты думаешь, что я позволю тебе утопиться, дружок? Персиваль Персиваль подъезжает к «Переулку», до осатанения накрутившись по темным улицам Куинса и веселому, разгульному, расцвеченному многочисленными огнями Манхэттену. Выбравшись из кадиллака, на ходу кидает кому-то из дежурных шестерок: «Я к мисс Куинни» и, минуя бесконечные и хитрые переходы, проходит в полутемный зал с барной стойкой и сценой. Почему-то именно сейчас усталое сознание подбрасывает ему образ Криденса, задыхающегося и млеющего в его объятиях. Как же тогда было… — Перси, милый! — отдающая распоряжения бармену Куинни («Беспечная то она беспечная. Но у нее неплохо получается руководить. С другой стороны, кому еще Англичанин мог бы доверить свой драгоценный Переулок?..») поворачивает к нему свою хорошенькую золотоволосую головку. — Что ты здесь делаешь? …хорошо. Слишком хорошо. Он этого не заслуживает. — Почему ты один? — Пытаясь перекричать развлекающий публику негритянский джаз-бэнд, продолжает расспрашивать Куинни. — Где Криденс? Англичанин сказал, что в его отсутствие ты будешь заботиться о мальчике. — Правильно сказал. Персиваль хмурится и на джаз, и на витающий в воздухе дух запретной выпивки, и на блеск фальшивых и настоящих бриллиантов, и в конце концов с неохотой признается: — Мы поссорились, Куинни. Я сильно обидел Криденса. Он сбежал, и теперь я нигде не могу его отыскать. — Надеюсь, причина хотя бы была веской? — Куинни вздыхает. — Якоб говорил, что вы очень с ним подружились. Но не волнуйся, Перси. Я тебе помогу. Криденс мог пойти только в одно место… Примерно через полчаса, получив адрес престарелой Батильды Бэгшот, Персиваль уезжает домой, чтобы переодеться, взбодрить себя чашкой крепкого кофе и продолжить дальнейшие поиски.