Охранник для сына

Персиваль Персиваль и сам не помнит точно, в какой момент летят коту под хвост его высоконравственные моральные установки. Но, отогревая Криденса в любезно наполненной квартирной хозяйкой ванне, укладывая его в кровать, укутывая в одеяло до самого носа, отпаивая теплым мятным чаем, он вдруг понимает, что в самом деле очень хочет по-настоящему любить этого темноволосого шестнадцатилетнего мальчика. Заботиться, любить, защищать… И — ласкать… — Нет, малыш. Мы условились, что для начала ты как следует выспишься, — подметив блестящий, взбудораженный взгляд из-под длинных ресниц, говорит Персиваль, непреклонным движением забирая опустевшую кружку. …он хочет его ласкать. Снова зацеловывать, до потери пульса — до потери своего пульса, разумеется, — зацеловывать мягкие податливые губы, обнимая одной рукой взлохмаченный затылок, а другой — стройную мальчишескую талию. Как зацеловывал тогда… — Ложись уже, наказание, — шутит Персиваль, легонько толкая Криденса на подушку. Тот сопит обиженно — Персиваль разбирает только: «Кто еще из нас наказание?..», несколько минут возится под одеялом, потом поднимает голову, чтобы не терять его из виду. — А вы?.. …как зацеловывал и обнимал его тогда, часом ранее, понимая, чувствуя, что откликается не только тело. Откликались сердце, разум, душа, неожиданно придя к полному взаимопониманию и согласию. — И я, — обещает Персиваль, потрепав Криденса по макушке. — Спи спокойно, малыш. Только помоюсь и сразу лягу. Не жди… — Я дождусь. Когда Персиваль в одних кальсонах возвращается из ванной, Криденс уже крепко спит, вопреки своим же собственным словам. Милый — до невозможности милый, спокойный, расслабленный… Голая рука выпросталась из одеяла, отросшие волосы мечутся по подушке… Смешной какой… Желанный. Не представляя, как уснуть рядом с таким Криденсом, как вообще можно уснуть рядом с таким — юным и обнаженным, Персиваль упрямо ложится в кровать и… — Твою ж мать!.. …тут его старый пружинистый матрац делает самовольный кульбит, перекатывая мирно спящего Криденса прямо ему под бок. — Спи, — советует Персиваль, глядя в удивленно приоткрывшиеся темные глаза. Но Криденс снова, сонно и без всякой задней и передней мысли, начинает возиться рядом, устраиваясь в его объятиях. И Персиваль сдается окончательно — утыкается лбом во влажный еще затылок, закрывает глаза и почти тотчас отрубается, прижимая к груди и животу вновь уснувшего мальчика. Криденс Он просыпается раньше обнимающего его Персиваля. В синей комнате — тишина и ранние синие сумерки. Синяя тень ползет от окна, синим ложится на красивую сильную смуглоту спящего рядом мужчины, от которого Криденс потихоньку отодвигается. Он не боится, нет. Просто сейчас ему больше всего на свете хочется смотреть. Любоваться. Красивым смуглым телом в синих сумерках. Красивыми выразительными мышцами. Красивым лицом — очень красивым, мужественным, спокойным, расслабленным… — Привет, — говорит Персиваль, неожиданно открывая глаза. — Привет. Синее спокойствие вдруг разом взрывается. По крайней мере — для Криденса, который чувствует, как рука Персиваля ложится на его абсолютно голое плечо. Ложится и — обнимает. Притягивает ближе… — Как ты себя чувствуешь, малыш? …решительно притягивает. Решительно, но очень нежно. Совершенно не так, как это делали похотливые потные ладони тискающего его по углам Англичанина. — Хорошо. Со мной все хорошо. Стремясь поскорее забыть об Англичанине, Криденс отдается уже двум ласкающим его рукам: одна все так же осторожно гладит плечо, потом, помедлив, устремляется за спину, с прежней решимостью поднимается вверх и путается в вставших дыбом после сна волосах. Нежно, так нежно… Так бережно, что сердце заходится… Криденс нервно сглатывает, когда чувствует, как вторая рука мягко касается его поясницы. Касается — и замирает. — Что такое, малыш? — с тревогой спрашивает Персиваль, не делая больше попыток приблизиться или снова притянуть к себе с трудом дышащего Криденса. — Я тебя пугаю? Ты передумал?.. Сомневаешься?.. Скажи, я не обижусь. — Не передумал, нет. Я просто, — сглотнув еще раз, Криденс наконец справляется с дрогнувшим голосом. — …хочу посмотреть. Можно?.. Персиваль — Тебе все можно, малыш. Персиваль заставляет себя спокойно лечь, закрыв глаза и закинув руки за голову. Не время еще для решительности. Пока она только отталкивает Криденса, что бы он там ни говорил. Но с закрытыми глазами странно. Очень странно. И очень волнительно. Особенно когда худенькие мальчишеские пальцы легко дотрагиваются до груди, отодвигают в сторону одеяло, и снова дотрагиваются: до ключиц, до груди, до живота, до пупочной впадины, до пояса кальсон… Персиваль непроизвольно вздрагивает, втягивает воздух через сжатые зубы — и тонкие пальцы испуганно отдергиваются. — Все-таки пугаю, — подытоживает Персиваль, открывая глаза и перехватывая на лету взметнувшуюся было руку. — Нет. Освободившись, Криденс сам решительно обнимает его за шею, тянет к себе, увлекает за собой, ложась на спину и еще сильнее обнимая. Притягивая ближе, выгибается в его объятиях, прижимаясь губами к губам.  — Это серьезный шаг, Криденс, — поглаживая высокие скулы, говорит Персиваль, когда поцелуй заканчивается. — Если ты не уверен… Они тяжело дышат, остро ощущая первое настоящее соприкосновение возбужденных тел. В таком положении ничего уже не скроешь. Да и не нужно: оба с одинаковой силой хотят неминуемого окончательного сближения. Любви, ласки, нежности, страсти… Одеяло падает на пол — кажется, это он, Персиваль, спихнул его с кровати, чтобы не путалось в ногах и не мешало… Или это Криденс — мечущийся под ним, отчаянно стонущий Криденс, которого Персиваль в прямом смысле слова зацеловывает сейчас с ног до головы. — Я уверен, — шепчет Криденс на выдохе. И вдруг добавляет, словно вспомнив о чем-то, от чего его губы болезненно кривятся: — Давайте… давай уже перейдем этот Рубикон. Криденс — Рубикон? Где только слов таких понабрался, умник мой любимый? Погладив заалевший висок, Персиваль с глухим смехом приподнимается, чтобы снять кальсоны. Криденсу проще: он-то давно обнажен. Но скрывать и стесняться ему нечего — Персиваль все уже увидел. Все разглядел еще утром, а в этих приветливых синих сумерках даже поцеловал его… везде. Во всех местах. Даже там, куда никогда не целовал его Англичанин. Впрочем, Англичанин никогда и никуда его не целовал. — Можно, я?.. — Криденс удерживает его и, получив несколько удивленный, но поощряющий и согласный кивок, берется за пуговицы на гульфике. Ему не нравится вспоминать об Англичанине и его угрозах тогда, когда все в нем так сильно и с таким горячечным жаром, до дрожи отзывается на Персиваля. На его притягательную и яркую мужскую красоту, на все это наконец-то открытое тело, которое Криденс обнимает и снова тянет на себя, ложась на лопатки и обхватывая за бедра согнутыми в коленях ногами. — Не бойся, малыш. Я буду очень осторожен, — шепчет Персиваль, склоняясь и целуя его в глаза. В шею. В губы. Снова в шею — особенно нежно и долго, точно почувствовав, что именно на этот поцелуй Криденс реагирует самыми громкими стонами и самыми неудержимыми метаниями на кровати. — Я не боюсь. — Дыхание сбивается напрочь. Но как же ему хорошо!.. Разве он заслуживает такого?.. — Правда, не боюсь. — Но это твой первый раз. Персиваль не спрашивает. Он утверждает. А затем по новой начинает гладить горячими ладонями и обжигать кожу поцелуями… Везде… Но теперь — разведя его бедра в стороны и проникая внутрь пальцами… Лаская и растягивая… До возобновившейся дрожи… До головокружения… До громкого бесконтрольного крика… На что-то надавливая внутри… Совершенно не давая Криденсу подумать, правильно ли он поступает, скрывая от него свое прошлое. Персиваль Как же хочется целовать и ласкать его долго… Очень долго… Дышать его дыханием… Бесконечно… Но когда Криденс, выгибаясь и постанывая от удовольствия, начинает сам потихоньку насаживаться на растягивающие его пальцы, железобетонное, тщательно выпестованное самообладание Персиваля дает слабину. Но все равно он помнит о своем обещании и осторожен даже в первый момент проникновения… Был бы осторожен… Наверное… Если бы не Криденс, который в непредвиденном порыве рвется ему навстречу — пылкий, чистый, юный, неопытный, — рвется, будто не понимая, не отдавая себе отчета, что внутри уже ни пальцы, а кое-что поболее, и вскрикивает, сжимает губы, валится на подушку, отворачиваясь и плотно закрывая глаза. — Что ж ты наделал?.. Дурашка… Больно?.. Черт!.. Скажи мне, малыш. Приказав себе остановиться, Персиваль губами снимает пролившиеся слезы, пальцами заводя за аккуратное ухо растрепавшиеся прядки. Если бы только его малыш мог увидеть, какой он красивый сейчас… На смутно белеющей простыне… В обступивших их синих сумерках… В неоновом блеске вспыхивающих реклам… В своем возбуждении, возвращающемся или приходящим заново, едва Персиваль просовывает руку между их прижатыми друг к другу телами. Криденс обрезан*; возможно, именно потому так бурно, остро и с такой готовностью откликается на откровенные прикосновения. — Мне… Теперь хорошо. Так, да… Пожалуйста… Распахнув глаза, Криденс поворачивает лицо для поцелуя, раскрасневшись и безмолвно умоляя о продолжении. И Персиваль отпускает себя от первого легкого движения — на пробу, нежно и медленно, так, чтобы мальчик освоился и привык, потихоньку разводя его ягодицы, — до последнего: свободного, глубокого, рваного, жадного, окончательно несдержанного, но несущего нарождающийся ураган удовольствия… До совместного стона, уходящего в связавший их ранний закат… До влюбленной и невероятно сопливой ванильной чуши, которую он, сорокалетний, позабывший обо всем бывший полицейский, после очень долго нашептывает разомлевшему и счастливому Криденсу в перерывах меж нескончаемыми объятиями и поцелуями. А впереди у них еще целых девять дней…