Охранник для сына

Криденс Страха нет. Он должен быть, потому что вообще-то Криденс трус, который раньше до усрачки боялся не только деспотичной матери или похотливого Гриндевальда, но и собственных развязных одноклассников, но теперь его почему-то совершенно нет. Возможно, этому способствует греющая сердце близость любимого мужчины, который сейчас решительно задвигает его, Криденса, себе за спину и, вытащив из кармана руку с зажатым в ней пистолетом, выкидывает ее вперед и делает несколько шагов в направлении Англичанина. — Значит, все-таки Ромео. — Англичанин мрачно ухмыляется, наблюдая за его маневром и, поводя револьвером из стороны в сторону, командует: — Не дури, Перси. Брось оружие. — Геллерт… — Брось оружие, Грейвс. — Голос опекуна звенит металлом; его рука дергается вправо, нацеливая дуло прямо в грудь стоящему за любовником Криденсу. — Брось его на пол. Живо! Грязно матерясь сквозь стиснутые зубы, Персиваль швыряет пистолет под ноги внимательно наблюдающему за его движением Англичанину. Но главу нью-йоркской мафии не так легко провести. — Теперь второй, — слышит Криденс. — Давай, Ромео… Или ты всерьез полагаешь, что я поверю в наличие у такого опытного профессионала, как ты, только одного пистолета? — Англичанин хрипло смеется, потом снова дергает рукой. — Давай, Грейвс. Ну же! Я жду. — Да чтоб тебя!.. И второй, извлеченный откуда-то из-за пазухи револьвер летит следом за первым. Англичанин одобрительно фыркает: «Умница. Давно бы так»  — Ну что, Грейвс? Теперь можно и поговорить. Персиваль Страха нет. Он должен быть хотя бы потому что перед глазами опять навязчиво мельтешит пушистый альпийский снег, укрывающий свежую могилу. И еще потому что он, вскидывающий пустые ладони Персиваль, теперь полностью обезоружен. Но страха все равно нет. Есть только желание защитить стоящего за его спиной Криденса, пускай даже ценой собственной жизни… Хотя умирать так несвоевременно Персиваль абсолютно точно пока не намерен. — Ты всегда был примерным семьянином, Грейвс. Да и раньше в твоем послужном списке водились исключительно девицы, — говоря про «послужной список», Англичанин, который успевает усесться на стоящий у дверей стул, презрительно вскидывает брови. — С чего вдруг такая разительная перемена? — Все узнал про меня, Геллерт, прежде чем тогда подставить, подсунув свою малолетнюю падчерицу? — вдруг перехватывает инициативу Персиваль. — Прелестная особа, кстати. Жаль только, что наркоманка. По твоей, между прочим, вине. — Столько всего мне тут порассказала. А потом повторила… на диктофон, — продолжает Персиваль, не сводя взгляда с прищурившего глаза Англичанина. — Как думаешь, Геллерт, что мне теперь делать с признаниями Частити, в которых ты насиловал ее, начиная с двенадцати лет? — Засунь их себе… — Продолжая презрительно ухмыляться, Англичанин на себе показывает, куда Персивалю следует засунуть откровения белобрысой наркоманки. — Или теперь ты предпочитаешь совать туда нечто другое? «Не твоего ума дело», — хочет ответить Персиваль, когда все его тело неожиданно опаляет огнем. На пороге смерти как-то глупо и уж точно совершенно не ко времени. Но если как следует подумать, то, оказывается, он совсем не против, чтобы Криденс… — Хорош трепаться, Грейвс, — рука с револьвером снова выбрасывается вперед. — Ты отнял у меня мальчишку, которого я… которого я любил и которого берег только для себя. Потому умрешь первым. Англичанин поднимается. К счастью, занятый лишь тем, как бы не выпустить из-под прицела его или Криденса, он совершенно не замечает возникшего за его спиной Абернети, который тоже выбрасывает руку вперед и упирает ему в затылок дуло своего пистолета. — Малыш, если я скажу «беги», — шепчет Персиваль, быстро повернувшись к Криденсу, — …значит — беги. Криденс Он и так, без подсказки, давно готов бежать с Персивалем хоть на край света, тем более что распиханные по карманам купюры позволят им выбрать любое направление. Но вместо этого вынужден выслушивать не только о пристрастии к наркотикам и горьком прошлом старшей сестры, с которой вместе вырос в той самой убогой и безрадостной детской в доме баптистского проповедника, но и очередную ядовитую насмешку, что обращает к Абернети Англичанин. — Придурок. Какой же ты жалкий и бесполезный придурок… Хоть на минуточку задумался над тем, что собираешься сделать? Да после такого я не дам и цента за твою никчемную жизнь… — Заткнись. — Абернети его не слушает. — Опусти пистолет… А теперь брось его на землю. Рука с револьвером действительно опускается; но губы Англичанина искажает новая кривая усмешка и внимательно наблюдающий за ним Персиваль дергает его, Криденса, за рукав и тихо шепчет: «Беги, малыш», устремляясь вперед. Криденс бежит за ним следом по коридору и ступенькам. А там, наверху, в навсегда оставленной ими комнате, уже вовсю гремят выстрелы. — Персиваль, — зовет любовника Криденс, когда увозящий их темно-серый кадиллак взбирается на мост Куинсборо. — Как ты думаешь, кто из них кого?.. — Я бы хотел успокоить тебя малыш, что это Абернети пристрелил твоего опекуна. — Персиваль вздыхает. — Но не стану. Потому что думаю, что все как раз наоборот. Криденс молчит несколько мгновений, а потом просит: — Останови машину. Кадиллак съезжает с моста и покорно останавливается. — Тебе плохо, малыш? — Персиваль явно взволнован, и Криденс спешит покачать головой: «Нет. Нет, все в порядке. Со мной правда все в порядке. Не беспокойся», и, перебравшись к любовнику на колени, прижимается губами к его губам. Криденсу нужен этот поцелуй отчасти для того, чтобы просто успокоить разгоряченную кровь, в которой сейчас вовсю гуляет адреналин, а отчасти — чтобы получить подтверждение, что они с Персивалем все делают правильно, и смерть Абернети была отнюдь не напрасной. — Так лучше? Смуглые руки Персиваля продолжают обнимать его и тогда, когда поцелуй заканчивается. И, прежде чем вернуться на свое сидение, Криденс кивает, потому что понял главное: Персиваль его любит и никогда не откажет ему в любой поддержке. Даже в такой сопливо-ванильной, как ни к чему не ведущий поцелуй. — Он сказал тебе, почему решил нам помочь? — спрашивает Персиваль, заводя мотор и направляя кадиллак в сторону Манхэттена. — Сказал. — Криденс смотрит на быстро светлеющее небо. — Пьяный отчим едва не изнасиловал его еще там, в Ист-Сайде, когда ему было только одиннадцать. Вчера Абернети пошел за Англичанином и услышал… ну в общем, как он хотел меня… И решил вмешаться. А куда мы едем?.. — За Куинни и Якобом. — Персиваль больше ни о чем не спрашивает, за что Криденс ему благодарен. — Они теперь тоже под ударом. Как ты и я. Персиваль — Перси, Криденс, что случилось? — Поднятая ни свет ни заря сонная, отчаянно зевающая Куинни отступает от дверей, чтобы пропустить их с Криденсом в глубины квартиры. Маячащий за ее спиной Якоб тоже выглядит сонным; но сон обоих улетучивается, как только Персиваль рассказывает им всю правду и об их с Криденсом весьма неоднозначных отношениях, и о том, что меньше часа назад произошло в огромном особняке Англичанина. И если на первое Куинни лишь машет рукой: «Несложно догадаться, милый. Достаточно просто увидеть вас вместе», то на второе искренне огорчается. — Жаль Абернети. Он был совсем не плохим, — подытоживает Куинни со вздохом, прежде чем начать собираться. Уже совсем скоро на темно-зеленом форде бывшей миссис Грейвс (дай тебе бог здоровья, Тина, что не успела прибрать к рукам этот форд, — тебе и твоему манерному зоологу…) они покидают Манхэттен ради Бронкса и небольшого уютного домика за окрашенным в белый цвет забором, который предприимчивая Куинни несколько дней назад купила для них с Якобом. — Здесь только две спальни, гостиная, кухня и детская. На первое время этого должно хватить, — говорит Куинни, наблюдая, как ее спутники растерянно топчутся по занавешенной чехлами гостиной. — По крайней мере, пока не определимся, что делать дальше. Под ее руководством чехлы сдергиваются, открывая добротную полированную мебель — пустующую этажерку с шишками и завитушками, массивный обеденный стол, несколько элегантных стульев, пару кресел, два цветочных дивана, на один из которых Персиваль и усаживается, говоря присевшему рядом с ним Криденсу: «Покажи им», а после с удовлетворением наблюдая, как поверхность стола заполняют перевязанные банковским способом пачки купюр: первая, вторая, третья, четвертая… — Но это… — Куинни ахает. — Это по меньшей мере триста тысяч… — Четыреста, — весомо заявляет до сих пор молчавший Якоб. — Четыреста, — соглашается с другом Персиваль. — Значит, уезжаем из страны, — задумчиво хмурясь, тянет Куинни. — Куда-нибудь в Мексику или Бразилию, где люди Англичанина не станут нас искать. Остается только придумать, каким образом вывезти Криденса. Перси?.. — Все просто, Куинни. Мы вывезем Криденса по документам Александра. — А ведь и правда. Как же я забыла? — глядя на него, счастливо улыбающегося и обнимающего Криденса, девушка качает головой и всплескивает руками. — Ты же мне говорил, что так и не удосужился заявить, что Алекс умер в Швейцарии. Фактически для всех твой младший брат до сих пор очень даже живой. Ладно… — ее личико облегченно разглаживается. — Теперь давайте-ка лучше позавтракаем. А уж после придумаем, как сделать из Криденса двадцатичетырехлетнего. Криденс Они опять занимаются любовью. Вернее, не так: сначала они наскоро перекусывают тем, что прихватил с собой в дорогу запасливый Якоб Ковальски, после чего, сославшись на усталость, уединяются в отведенной им Куинни спальне, где есть вполне приличная двухспальная кровать и собственная душевая, в которой они устраивают быстрые постирушки (у обоих нет при себе даже смены белья), потом вместе встают под душ и… …занимаются любовью прямо под водными струями. И Криденс делает для Персиваля то, о чем уже давно мечтал, но на что никак не мог осмелиться раньше: спускается поцелуями вниз по смуглой рельефной груди с темными сосками, и дальше, по напрягшемуся животу, встает на колени, и — прикасается. Прикасается там, где все такое горячее, зовущее, темно-бордовое, и напряжено куда сильнее живота. Осторожно. Потому что раньше прикасался только руками, а сегодня впервые — губами и языком. Хочется все сделать правильно. А еще очень хочется, чтобы любимому было с ним хорошо. — Малыш… По ладони, которая ложится на затылок и очень нежно сжимает отросшие пряди, по легкому стону, по невольному движению подтянутых смуглых бедер Криденс понимает, что сейчас все делает более чем правильно. И что Персивалю, его Персивалю, действительно хорошо. Любимый снова стонет: «Криденс!.. Малыш!..» и все сильнее выгибается вперед; его красивые выразительные мышцы ходят ходуном, голова запрокидывается назад; он вскрикивает и кончает прямо в рот не выпускающему его Криденсу. — А кто-то мне все время говорил, что не нравлюсь, и про старую развалину. Не знаешь, кто?.. — не удосужившись вытереть губы, Криденс торжествующе смеется, прежде чем сильные руки вздергивают его наверх и прижимают к кафельной стене. С Персивалем ему не нужно много: достаточно объятий, поцелуев и нескольких движений ладони. От них до сих пор толкавший в спину и горячивший кровь адреналин наконец-то успокаивается, а сам Криденс вдруг почти без сил повисает на Персивале, который на руках выносит его из душа и укладывает в кровать. — Мы правда уедем в Бразилию? Несмотря на усталость так и не заснув в одиночестве, Криденс поднимает голову, чтобы посмотреть на своего любимого, что курит сейчас у открытого окна, прислушиваясь к привычным звукам города. — Правда. — Персиваль отбрасывает сигарету и, вернувшись к нему, устраивается рядом. — А сейчас пока что поспи, малыш.