Охранник для сына

Криденс «Счастье — странная штука. Когда оно рядом, его точно не замечаешь. А как только уходит, сразу начинаешь скучать», — с грустью думает Криденс, глядя на осиротевшую подушку на их с Персивалем общей кровати и начиная очень осторожно, бочком, сползать на пол. Каким бы деликатным ни был Персиваль, как бы ни заботился о его, Криденса, «здоровье» (тут Криденс хихикает — ну хорошо, если его любимому так хочется, пусть будет «здоровье»), но даже он не может устоять перед соблазнами юного провокатора, иногда, как предыдущей ночью, срываясь и становясь весьма… несдержанным. И потому сейчас — только бочком, попутно убеждая себя, что заживет, и что душевные раны (если бы Персиваль отказался от всего этого), заживали бы дольше. «Намного дольше. Если бы вообще когда-нибудь зажили», — решает Криденс, тщательно намываясь в ванной гостеприимного домика Куинни, где все они обитают последние две недели в ожидании скорого отъезда в Бразилию. Вещи уже собраны. И их неожиданно оказывается до ужаса много. Ведь и здесь Персиваль не удержался, накупив Криденсу новых костюмов у гениального маэстро Финнуччи. Который, привлеченный выгодной сделкой, сам явился со всеми своими шедеврами в их сразу устоявшийся, счастливый бронксовский мирок. Закрыв кран, Криденс вытирается и, облачившись только в майку и пижамные брюки, выходит из спальни. — Привет, Криденс, — приветствует его Якоб, в радостном уюте кухни жарящий на сковородке что-то ароматно пахнущее и шипящее. — Оладьи? — И молоко. Ешь давай. Вот уже две недели кормлю тебя, кормлю, а ты до сих такой худенький, что глазам больно… Тарелка с румяными, уложенными пышной горкой оладьями оказывается прямо перед носом осторожно присевшего за стол Криденса. «Буду есть все, что ты мне готовишь, стану худенький с отвислым пузом. И вообще — Персивалю, между прочим, нравится. Даже очень… И опять Якоб со мной как с ребенком», — про себя бурчит Криденс, стараясь не обращать внимание на боль, что все-таки поселилась там внизу и вполуха слушая утреннюю болтовню Якоба. Продолжая жарить оладьи, Ковальски рассказывает, что Куинни с утра пораньше ушла за сценическим гримом, а Персиваль укатил к какому-то сенатору, что может помочь восстановить для Персиваля документы его брата, Александра… — Якоб, — прерывает его Криденс. — А что там? — Где?.. У сенатора? Так документы же… — Нет. Не у сенатора. В Бразилии. Что там в Бразилии, Якоб? От его вопроса Ковальски застывает на несколько мгновений, забыв про шкварчащие на сковородке оладьи, но потом несколько неуверенно произносит: — Кажется, там ранчо… — Ранчо? — Ранчо и лошади, Криденс, насколько я знаю. И эти… как их… — Кто? — Гаучо*. — Якоб убирает сковородку с плиты и присаживается напротив, с сочувствием заглядывая в глаза и спрашивая: — Что с тобой? Так переживаешь из-за отъезда? — Все хорошо, Якоб. Не волнуйся. — Криденс отставляет опустевшую тарелку, берется за чашку с молоком и неопределенно пожимает плечами. Переживает ли он? Сложный вопрос. Пожалуй, да. Немного… Но только из-за того, что в момент отъезда, который наступит послезавтра — в решающий для всех них момент! — у него не получится убедительно сойти за двадцатичетырехлетнего. — Не тревожься, милый. — В отличие от чрезмерно заботливого Якоба, вернувшаяся домой Куинни совершенно не видит в нем ребенка, скорее — младшего брата. Но, безусловно, взрослого и самодостаточного человека, с которым жизнерадостно болтает и с удовольствием проводит время в отсутствие Персиваля. — Наложим грим, наклеим фальшивые усы и бороду, подложим ватные плечи… — Он должен выглядеть двадцатилетним, а не сорокалетним, Куинни, — слышит Криденс. И, позабыв про боль, тут же срывается с места, чтобы обнять вернувшегося следом за Куинни Персиваля. Персиваль «Счастье — странная вещь. Ты почти перестаешь замечать его, когда оно рядом. Но стоит оказаться на расстоянии, сразу понимаешь, что готов бороться за него до конца», — размышляет Персиваль, сидя в кабинете сенатора Шоу, пробиться к которому удается только спустя две недели после их с Криденсом побега из дома Англичанина. Коррумпированный любитель малолеток и прочих запрещенных законом развлечений нервно играет желваками, слушая признания Частити: «Я спала с Генри Шоу с четырнадцати лет», предусмотрительно записанные Персивалем на диктофон. А за окнами его кабинета бурлит Нью-Йорк, который все они — и Криденс, и сам Персиваль, и Куинни, и Якоб, — совсем скоро оставят ради новой жизни в Бразилии. Дослушав исповедь до конца, сенатор выключает диктофон, некоторое время молчит, пристроив подбородок на сложенные в замок руки, но вскоре вскидывает голову. — Что вы хотите за эту запись, мистер Грейвс? — Сущую малость. Документы на имя моего брата Александра Бенджамена Грейвса, одна тысяча второго года рождения. — Брата? — Брата, — нажимает Персиваль, уверенно откидываясь на спинку стула. — Так я могу рассчитывать на вашу помощь, мистер Шоу? Тот хмурится, но тем не менее кивает. — Вполне. — Документы мне нужны прямо сегодня. — Нужны, значит будут, — отрезает сенатор. Вызывая своего референта, Шоу больше ни о чем не спрашивает, хотя, кончено, догадывается о многом. Но насколько о многом он догадывается, Персиваль понимает только спустя несколько часов, когда документы для Криденса уже принесены верным референтом, а сенатор, получив порочащую его запись, поднимается, спеша наконец-то с облегчением распрощаться. — Ищут вас, мистер Грейвс, — разглядывая шею Персиваля, на которой губы юного любовника в пылу ночной страсти оставили красноречивые отметины, сенатор беспардонно ухмыляется. — Вы уж постарайтесь… «Да чтоб тебя!..» … — чтобы этот ваш брат действительно выглядел братом, а не как тогда в Переулке. — Постараюсь. Гася в душе беспокойство от его прозорливости и от «ищут вас, мистер Грейвс» (хотя наивно было бы полагать, что не ищут), Персиваль быстро прощается и выходит на улицу. Вскоре старенький темно-зеленый форд бывшей миссис Грейвс уже везет его в Бронкс, к Криденсу. К Криденсу, который тут же подскакивает с дивана и налетает на него словно влюбленный ураган. И которому сегодня ночью он, не менее влюбленный в него, и, видимо, окончательно слетевший с катушек Персиваль, дал одно весьма неосторожное обещание. Криденс — Ты поможешь мне встретиться с Модести? — спрашивает Криденс, с наслаждением утопая в ласковых смуглых ладонях Персиваля и млея от вдруг обрушившегося на него такого родного, такого теплого и такого бесконечно любимого запаха одеколона, кофе, бриллиантина** и сигарет. — Поможешь?.. Пожалуйста! Ты мне обещал! — Даже не хочешь узнать, как обстоит дело с документами, которых я в конце концов добился? — смеется Персиваль, очень нежно поглаживая одной рукой его спину, а другой — разлохмаченные длинные пряди, которые этим утром, плавно перетекшим в день, Криденс почему-то так и не удосужился расчесать. — Конечно помогу, малыш. Тем более что на наше счастье Модести и Частити до сих пор гостят у твоей тети Батти, которая обещала сегодня привезти девочек в Гайд-парк ровно… — Персиваль смотрит на наручные часы, — к трем пятнадцати. — Персиваль!.. Ты ей звонил? — Еще утром, малыш. И она сказала, что очень волновалась за тебя. Но теперь спокойна и обязательно придет попрощаться. — Но это же через полчаса! — тоже волнуется Криденс, начиная лихорадочно выпутываться из вечно желанных объятий Персиваля. Пока он копошится в шкафу, выбирая, что ему надеть и, остановив свой выбор на свитере грубой вязки, довольно вызывающем, но чрезвычайно гармонирующем с коричневым пальто пиджаке в мелкую красно-бело-коричневую клетку «от Финнуччи» и темных, ловко сидящих брюках, скрывается в душевой, Куинни мягко журит его любимого. — Перси, милый, ты ведь понимаешь, насколько это неразумно… И опасно. — Понимаю, — отвечает девушке невидимый сейчас Криденсу Персиваль. — Но Криденс так сильно любит сестру… — Ох, Перси… — … что вряд ли захочет уехать, даже не простившись. «Не захочу…» Думая, что его любимый — самый лучший и понимающий человек на земле, Криденс заканчивает одеваться и смотрит на себя в зеркало, чтобы напоследок все-таки пройтись расческой по волосам. С другой стороны стекла на него глядит уверенный в себе, модно одетый, красивый темноволосый и темноглазый парень, в котором ничего не осталось от прежнего, зашуганного, зачморенного и оскорбляемого всеми Криденса. Но в этом красивом, очень привлекательном шестнадцатилетнем парне Криденс, тем не менее, снова и снова узнает только себя. Персиваль — Отлично выглядишь. Пиджак тебе очень идет, — одобряет Персиваль. Темно-зеленый форд, за рулем которого сидит не пожелавшая отпустить их одних Куинни, паркуется прямо у ограды Гайд-парка. Персиваль выходит первым. Как следует осмотревшись и убедившись в отсутствии угрозы, он кивает, протягивает руку выпархивающей на мостовую Куинни и переводит взгляд на медленно, как-то неловко, бочком, покидающего машину Криденса. — Что случилось, малыш? — Ничего, — откликается тот, прикрываясь своими неимоверно длинными ресницами. Но Персиваль уже сам все понимает. Пользуясь тем, что, едва войдя в парк, Куинни плотнее запахивает воротник и тактично уходит от них двоих вперед по одной из аллей, он склоняется к Криденсу и спрашивает: — Ночью, — (Идиот! Тупица! Несдержанный старый развратник!) — …я навредил тебе, малыш? — Пройдет. — В царящей вокруг зимней, почти полной, настораживающей тишине Криденс уверенно берет его за руку, добавляя: «Не заморачивайся. Мне понравилось. Очень понравилось», и: «Я тебя люблю», и: «Но пока не заживет, девочкой у нас побудешь ты…» «Девочкой!?» «А не забоишься, малыш?», — давясь с трудом сдерживаемым смехом, хочет спросить его Персиваль. Но Криденс вдруг выпускает его ладонь и, распахнув объятия, устремляется навстречу Модести. Криденс Впервые Криденс так сильно осознает предстоящее расставание. Как и то, что по Частити, которая кутается в меха несколько в стороне под огромными, покрытыми инеем вязами, он соскучился отнюдь не меньше, чем по повисшей у него на шее Модести. — Час… — Криденс… Она все же решается. Подходит ближе и одним движением обнимает его вместе с Модести. — Ты такой взрослый… Такой счастливый! И совсем другой — красивый, — шепчет она запальчиво. — Ты прости меня, Криденс, я столько всего наговорила твоему… — Час, — мягко обрывает ее Криденс, понимая, что старшая сестра все поняла. И все поняла правильно. — Ерунда все это. Но не надо больше наркотиков, ладно? «Я постараюсь», — эхом отзывается Частити и, опустив руки, отходит, чтобы Криденс мог как следует проститься с не отпускающей его Модести. Ей ничего не говорят, но она тоже всем своим маленьким сердцем чувствует предстоящее расставание. И потому спешит наобниматься и наговориться впрок. А главное — рассказать, как здорово им с Частити живется у тети Батти. Пожилая дама в элегантном пальто цвета резеды оставляет Куинни и Персиваля и вслед за девочками подходит обнять Криденса. Она ласкова и мудра. И ее последнее напутствие такое же мудрое и ласковое. — Держись его, Криденс, — говорит тетя Батти, прежде чем потрепать Криденса по отросшим волосам. — Он хороший. Очень хороший. И очень сильно любит тебя… «Я знаю». Криденс поворачивается к Персивалю. Тетя Батти и девочки их оставляют. Потому что добрая мисс Бэгшот не по наслышке знает, как выматывают долгие, долгие прощания. — Ну что, малыш, простился? — спрашивает его любимый. — Да. Идем домой, — отвечает Криденс, снова уверенно беря Персиваля за руку. Персиваль Нью-Йорк. Зима. И снег, который неожиданно припускает, как тогда в Альпах, словно опять готовится укрыть свежую могилу. «Держись ближе, малыш», — хочет сказать Криденсу Персиваль… …когда в Гайд-парке вдруг раздаются выстрелы.