***
Не унялась. Я терпел все оставшиеся дисциплины, находясь где-то на грани обморока. Но все закончилось. Народец сбился в кучку, примыкаю к ним ободранным хвостом. Укутанная бинтом, квадратная голова Ииды возвышается над остальными волосатыми черепками. Где-то рядом с ним вертятся Очако и Тсую. Тсую не раз подходила ко мне, но я уперто прогонял ее. Наверняка выгляжу, как бледный и вспотевший, весь трясущийся от немощности и лихорадки, больной. Да так оно и есть. Вызываю сопливую жалость. И стылое презрение в красноватых глазах Бакуго. – Вот ваши результаты, – Айзава шлепает пультом, и выводит проекцию в воздух. За крутыми спинами ничего не видно. Подныриваю под один из локтей шестилапого громилы, бережно лелея сломанный палец в люльке из ладоней на груди, и пробираюсь вперед. – Ай, ты мне на ногу наступил! – Посторонись же! – Куда лезете? Толпа зашухерилась и опасно замахала локтями. Не один я такой умелец нашелся. Выбираюсь из шипящего ужатника поскорей и почти тыкаюсь носом в проекцию. Задираю голову и скольжу взглядом по таблице. Первая, вторая, третья строчка. Читаю ничего незначащие фамилии, а сердце бьется все реже и глуше, глаза перестают видеть ясно. Семнадцатая строчка: Минеда Минору. Восемнадцатая: Изуку Мидория. Опускаю глаза. Пусто. Больше строчек нет. «Изуку Мидория? Последний?» «Ну, знаешь, он ни чем особым не выделился. Как его вообще взяли?» «Думаешь, ошибка судей?» Слышу чей-то пустой шелест за спиной. Слова, острые копья, летят в затылок и вспарывают кожу. Оборачививаюсь, рыщу глазами по толпе, но рты у всех, что не странно, закрыты. Даже Кацуки Бакуго, бесстыдная нахальная рожа, даже он пялит на табло и удивленно кривится. – Ну что, все увидели? – прокашлял Айзава и свернул проекцию, спрятал пульт-кнопку в карман. – Я по... – глотку скребет, голос сипит, как дырявый клаксон, – Я последний? – Н-да, – кивает Айзава. – Хотел быть первым, с твоими-то результатами? – Нет, но я последний. Повторно вкладываю слова в губы, а заодно и в голову, и почти смиряюсь с реальностью. Конечно, последний. Я догадался о своем провале уже на старте испытаний, просто... Не все объяснишь умом. И эта глупая игра в студента, в поступление, в человека. Я снова заигрался. Пора уже разбиться на брызги. Остаться мутными разводами на бетонной стене. Где какой-то шутник кривовато выскреб ножом всего одно слово "Р-Е-А-Л-Ь-Н-О-С-Т-Ь". – Ну и? Чего от меня надо? – Айзава устало мнет гудящую переносицу и взгляд у него такой, что еще звук, и меня не то что исключат, вздернут на месте. Хочу развернуться на пятках, шмыгнуть носом и выплюнуть "всем бай-бай", но меня опережает голос Урараки. – Сэнсей! Разве вы не сказали, что последний ученик... – тут она запнулась, глянула на меня, словно еще колебалась, говорить ли. – Будет исключен? – Что Изуку придется, но он ведь... – Урарака не услышала Айзаву, все продолжала сбивчиво чирикать свое. Только сейчас замечаю, что она дрожит от волнения, что край футболки у нее весь измят, а уголок губы прокушен. Походу, сильно переживала из-за того, что обошла меня в метании. – Вы не можете, первый день, сразу такое, и... – Ша! На этот раз, беру свои слова обратно! – гаркает Айзава, чтобы голос наверняка достиг оглохшей от переживаний Урараки, ну и всех остальных заодно. Сердце мое умерло: – Что? – Я увидел, что ты не бесполезный кусок дерьма, вот что, – лает Айзава и что-то черкает на планшете. Для меня же слова его приятнее, чем летний ветерок в волосах. На секунду, кажется, даже поломанный палец перестает гудеть. – Вы все, возвращайтесь в класс, там вас ждет учебный план. Киваю и радостно поворачиваю на триста шестьдесят, но меня стопорят, дернув за воротник комбинезона. – А ты, зеленый, иди в мед. кабинет, – Айзава резко отпускает, и я чуть не целую лицом землю, пока встаю с ослабевших колен. – На. Айзава смотрит на меня, как на прирученного щенка, торжествующе и злорадно, сверху вниз, и ему это явно доставляет. Я уверен, не будь на школьном стадионе множества камер, наш сэнсей бы с вожделением поставил на мой кривой хребет ботинок и прокашлял: "Место, место!" Возможно, он так и думает, но проверять что-то не хочется. – Спасибо, сэнсей. Беру из его рук расписку и мельком гляжу на нее. Ожидаю косой непонятной мазни, но все буковки моего имени выведены с такой аккуратностью, с точностью до каждого штришка, что даже лилипуты от зависти бы выросли. Рот раскрывается сам собой: – Ух, ты! Отлипаю от бумажки и поднимаю голову, но от Айзавы остался только длинный отпечаток бинта на песке.***
Кое-как переодевшись, рубашку так и не удалось впихнуть в брюки, чешу улицей, по косой пересекаю стадион. Но до мед.кабинета мне дойти не дают. Всемогущий. Подловил меня тут же, за углом. Точно наблюдал за мной из подтишка, спрятавшись в раскидистых кустах. Неугомонный старикашка. – Ты молодец, Изуку, я поражен! Всемогущий в привычной форме дубины стоеросовой, крупное лицо его сияет и блестит, аки начищенный чайник, а вздутые ручищи, туго обтянутые желтыми вельветовыми рукавами пиджака, радостно вздергивают меня за плечи. Мне пришлось опустить руки по швам. – Ты что-то скис, а ну, улыбнись! Ну, не вешай нос! Айзава, еще тот пройдоха, в прошлом году он... – Пустите, пожалуйста, – шиплю, прикусив губу. Больной палец не выдержал бодрой встряски, нечаянно ударился о бедро, и, судя по резкому сверлению боли даже в копчике и зубах, совсем отвалился. – Что такое? Всемогущий прекратил отражать солнце мне в глаза, и отошел на шаг. – Мне срочно нужно к миниатюрной старушке, так что потом обсудим все, – я показываю Тошинори расписку Айзавы, стараясь унять дрожь в руке. Тот скользит по ней цепким взглядом всего мгновение. – Ах этот Айзава! Плут! Обещал же, что остановит тебя, если... – Так вы все видели и слышали? Не знаю почему, но меня задело. Как много он увидел? А если и вовсе пришел к самому началу? Тогда, получается, он в курсе, кто самый отсталый лузер в классе. Почему? Тогда почему он так рьяно хвалит меня? – Да, – тянет Всемогущий, и к ноющему пальцу добавилась переносица, и теперь они стенают и стонут дурным фальцетом в моей голове. Ноздри защипало. – Я не на шутку испугался, когда он сделал объявление, но ты знаешь. Киваю, да, знаю. Тошинори тактично умалчивает о моем исключении. – Тебе не повезло попасть в класс к Айзаве. Очень не повезло. Обычно Тошинори не повторяется, а тут специально даже отделил драматическими паузами слова. Я насторожился. Ну, да, Айзава-сэнсей – не образцовый учитель года, и вряд ли когда-нибудь получал премию за блестящее классное руководство. Но Айзава нормальный мужик. Без заскоков и вальтов. Я бы тут же повесился на галстуке, если бы нашим классным оказался Всемогущий, нежели он. – В прошлом году он в первый же день отчислил половину учеников. Из двадцати ребят в его классе осталось только десять. – Вот как?... – только и всего, что смог ответить. Стало пусто. Только палец еще гудел, но это ощущение уже казалось чем-то далеким, не моей, чужой болью. Упираюсь взглядом в землю под ногами. Мы стояли в закутке, и здесь асфальтовую крошку тут и там пробивали пучки лохматой травы. Метафорично, блять. Я со злобой наступил ногой на пучок клевера. И снова шлепнул пальцем о бедро. – Ты как, Изуку? Пойдем, я сопровожу тебя до медицинского кабинета, – Всемогущий схватил меня за подмышки, скрюченного в калач от нового болевого удара, и к нему вернулся обыденный протокольный тон. Сразу понятно. Меня спасают. Пускай, я против, что ли, буду? – Тошинори, а вы не знаете, почему Айзава все-таки решил оставить меня? Спрашиваю Всемогущего, когда меня почти доставили до кабинета. – Нет, с чего это ты вдруг решил? – холодно опроверг Всемогущий и остановился. Изучающе глянул на меня. От такого прямого взгляда всегда неприятно. Словно в душу к тебе лезут, с пинка распахнув дверь и не снимая грязных ботинок. – Ну, вы же дружили? – ставлю прошедшее, потому что, очевидно, в настоящем, эти двое друг друга терпеть не могут. – Нет, ничего он мне не говорил, и вообще, – Всемогущий зачастил, захлопал ресницами, и отошел от меня. Я, лишенный могучей опоры, снова всем весом осел на ноги. – Иди давай, у тебя же перелом! Вовремя заволновался! Лучше бы не тряс меня пять минут в пустую! – Ладно, не хотите, не рассказывайте. Меня еще раз послали лечиться, и я покорно пошел.***
Выхожу из кабинета слегка приплюснутым. Бабуля-медсестра дольше полоскала мне мозги, чем занималась лечением сломанного сустава. Только добившись от меня почти официальной клятвы о "никаком больше ломании рук, ног, пальцев и прочего, прочего", старуха вздохнула, наклонилась и чмокнула сухими губами мой палец. Ощущения были странные. Поначалу мне показалось, что её рот присосался ко мне, как пиявка, она втянула кожу. После стало очень щекотно, до слез и свербения в носу. Наверное, именно так срастаются кости. Сейчас же меня едва держат ноги. Вся жизнь словно покинула тело: руки окоченели, веки набухли и обмякли, совсем съехали на глаза. Как-то отшатываюсь от двери и прилипаю к стенке. Понимаю, что не дойду до класса. Съезжаю на задницу и пофиг, что новые брюки запачкаются. – Съешь, тебе сразу станет легче! Медленно, чувствуя каждый позвонок, поднимаю свою ватную башку. Передо мной шоколадка, уже раскрытая, вязко пахнущая какао-порошком, тычется прямо в нос. За шоколадкой Урарака, с легким румянцем и блестящими влажными глазами. – Спасибо, но я ненавижу сладкое, – еле шевелю языком и ворочу нос. Тошнотворный комок уже толкается в глотке. – Но, хоть немного! – настаивает Урарака. Она отстраняет шоколад, и я вдыхаю поглубже. Но ненадолго. Вскоре под носом оказывается знакомая плитка, теперь небольшой ее кусочек. – Чуть-чуть, вот увидишь, силы сразу появятся! – Отстань. Мне становится совсем очень хорошо. Хватаюсь за воротничок рубашки и онемелой рукой тут же отдираю верхнюю пуговицу. Сплевываю кислотную отрыжку, кажется в бок, но каким-то образом харкотина моя долетает до черной туфли, растекается пенной амебой по лакированному носу. Ну все. Смотрю на Урараку и терпеливо жду своего пинка по яйцам. Урарака отвернулась и смотрит в стенку. Гляделки длятся не больше пяти секунд. Урарака вдруг топает каблуком, скидывает с плеча рюкзак и не глядя швыряет его. Сумка минует меня и звучно шлепается о стенку совсем рядом. Урарака, раскрасневшаяся, двинулась и плюхнулась на сумку, вытянула вперед ноги и принялась злостно, с чавканьем и чмоканьем, словно терзала бы сырое мясо, грызть шоколадку. Прилипаю хребтом к стене и не знаю куда деться. Даже отползти не могу, еле дух перевожу. Но и слышать, как Урарака вершит расправу над конфетиной – невыносимо. Истеричное чавканье и жевание переходит в икоту и хлюпанье носом. Я оборачиваюсь, а Урарака уже бросила шоколад, подтянула коленки к груди и уронила лохматую голову на сцепленные в замок руки. Она вся содрогается от судорог, зажимая крики внутри. Плохо. Лучше драть глотку до крови, чем удавиться грудным оцепенением. По себе знаю. – Прости. Я снова обидел тебя, – дотрагиваюсь до мягкого плеча Урараки, и та замирает. Надеюсь, что дышит. – Спасибо, я съем. Только дай-ка. Ловко стаскиваю с ноги испачканную туфлю. Урарака подскакивает, глаза ее раскрываются, становятся круглыми-круглыми. Она с недоумением и с неявным восхищением, смотрит, как я протираю туфлю собственной манжетой. Что мне рубашка? Да, она все равно в крови измазана. Уже в самый первый день потерял костюмчик мой товарный вид школьника. Так же легко, одним движением возвращаю обувь обратно. Теперь самое мерзкое. Поднимаю шоколадку и откусываю кусочек. Проглатываю, стараясь не думать о сладости на языке, и знаете? Правда помогает. Чувствую, как сердце застучало быстрее и отступила тошнота. По телу от желудка до кончиков пальцев волнами разливается тепло. На радостях доедаю шоколад и понимаю, что полностью оправился. – Вот видишь, – улыбается Урарака. Она спешно растирает ладонями слезы, словно их и не бывало никогда. Только припухшие красноватые веки выдают следы недавнего. – Я не знал, что шоколад настолько помогает. Встаю и тяну Урараку следом. Она поднимается, отдергивая одной рукой закатавшуюся юбку. – Еще бы! Мне родители сразу дали шоколадку, после того как, ну на экзамене... – лопочет Урарака, обернувшись за примятой сумкой, – После ускоренной регенерации организм тратит очень много энергии. – Знаю, не начинай. Мне старуха все мозги выела. Причем маленькой такой чайной ложечкой. – Так ты снова сломал кость? – Урарака вздрогнула. Лицо ее скривилось. – Изуку, ты же знаешь, что лечение переломов отнимает очень много энергии? – полушепотом добавила она. – Да, – закипаю. Мне надоела эта тема. Кому приятно обсуждение своей скорой встречи с могильной доской? – Я отдал за палец, вроде неделю, или около... – Неделю! Как это расточительно! – взъерипенилась Урарака. Понял, что наступил на больное. Ее цена жизни против моей. Не хочу я сравнивать, мы не на базаре, черт тебя дери! – Мог бы отказаться и... – Писать конспекты левой, да? Нет уж, – возразил, словно учиться суда пришел. – А ты не думала, сколько мне стоила сломанная рука и нога, а? Выпаливаю, как обычно, от недостатка ума. Урарака бледнеет. – Слушай, забудь, – коряво извиняюсь. – Думала, – мычит Урарака в пол, но через секунду поднимает глаза. Они снова светятся и дрожат. – Ты жалеешь? – Нет. – Значит и я не буду. Она кивает и лезет в рюкзак, достает помятую бумагу. – Учебный план на неделю, прихватила и на тебя, так что можешь не возвращаться в класс. Иида и Тсую просили передать, что очень сожалеют, что не смогли дождаться. У Тсую автобус по расписанию до ее деревни, а к Ииде на обед приехал какой-то супергерой, к тому же его старший брат. Вот, – Урарака тараторила на одном долгом дыхании и только сейчас прервалась. – Пойдем тогда вместе? – Да! Я это и хотела сказать, но что-то не успела... О, Всемогущий, мать моя женщина, отец мой пьяница! Что ждет меня впереди? Не заставляй, пожалуйста, не заставляй меня жалеть о растраченных месяцах. Ты слышишь? Знаю, молиться – полный зашквар и удел идиота. Но иногда так хочется верить, правда ведь?***
Урарака трещит, как заведенная. Я, с непривычки пьяный от долгой болтовни, квелый, как вареная морковка, ели выбрался из густого центра к окрайне, где поменьше суеты. Урарака все равно потащилась за мной. Видите ли ей некуда спешить и полезно прогуляться. Наушники камнем оттягивают карман. Хочу надеть, но Урарака все говорит и говорит, да так увлеченно. Если заткну уши, очевидный игнор будет выглядеть очень неприлично. Интересно, она понимает, о чем хоть болтает-то сама? Я уже давно оставил попытки разобраться. Сейчас поворот налево. Ныряю в знакомый узкий проулок. Так нравится протискиваться сквозь перестенки соседних домов! Чуть повернуться боком, чтобы не задеть серый холодный кирпич и не измазаться в известке. Теперь остается только прошаркать подошвами по горбатому асфальту, легонько, как фигуристу по льду, и не споткнуться. Но ноги знают дорогу крепко. Задираю голову и глазею на получившийся коридор. Крыши многоэтажек подпирают розоватое небо, кое-где перетянутое бельевыми веревками, оно кажется таким близким и тяжелым, что вот вот рухнет на голову вместе с чьими-то содранными с веревки носками. Выскальзываю из проулка и понимаю, что больше не слышу жужжания Урараки. Застряла, что ли? – Эй, ты как? Идешь? – окрикиваю и оборачиваюсь. По-хорошему мне надо бы проголосить "не волнуйся, похудеешь и вылезешь!" и рвать со всех ног, радуясь глупой шалости и наконец-таки наступившему одиночеству, но я, как обычно, сначала делаю, а потом жалею, что сделал. Урарака не застряла. Проход был не так уж и узок, как я себе навоображал. Урарака стоит лицом ко мне, и плечи ее не касаются стен, до них еще как до Луны. Она смотрит на меня странным, восторженным взглядом, красное солнце отсветами плещется в карих глазах. Выйди она из проулка, и окажется вся затоплена теплым светом, как и я. – Передумала идти? – спросил, и губы тронула надежда. Улыбаюсь, но недолго. – Ты знаешь, как отсюда выйти к шоссе, доберешься сама? – Так здорово... – на выдохе шепчет Урарака и указывает рукой на что-то в небе. Оборачиваюсь и вижу это. Рядом с солнцем проявляется красно-кровавый диск Луны. – Да, красиво. Мы стоим в тишине. Думаем о своем. Ну, Урарака думает, конечно, а я слушаю: «Мама взбесится, да и отец, если я вернусь и скажу, что теперь студентка академии. Мне же все косточки перемолотят, а еще лучше пойдут к директору и напишут что-нибудь, отказ от учебы или еще чего... Дома-то, конечно, оставят, но я не хочу. Лучше бы прогнали, чем указывали, что я должна, а чего нет. Не могу думать ни о чем уже нормально... Изуку так похож на героя! Чем дольше наблюдаю, тем больше вижу. И тем больше хочу. Да, я хочу стать такой же! Такой же, а может и лучше!» Урарака встряхивает головой, развеивая мысли по ветру. – Идем дальше? Изуку? – А, да. Я наверно не ответил ей, увлекся перемоткой слов, то есть мыслей. Мы прошли пару домов, прежде чем я решился спросить: – Почему ты стала поступать в ЮЭй? Профессия героя же совсем не женская. Хотел добавить, что совсем тебе не подходит, но осекся. Плаксивую мягкую Урараку это может сильно обидеть. – Я? – воскликнула Урарака и на радостях запнулась о камень. Я ловко поймал ее в руки и поставил на ноги. – Спасибо, снова спас меня. – Выставлю после окончания академы счет за предоставленные услуги телохранителя, – ворчу почти серьезно. – Конечно! – подхватила мою игру Урарака. Она пошире расставила ноги, одной рукой подперла бок, а другой изобразила, словно откидывает за плечо длинный развивающийся плащ. – Только придется подождать, когда я стану геройшей номер один и выплачу сперва долги родителей. Ты ведь тоже без куска хлеба не останешься, так что подождешь немножко. – За ожидание будешь с процентами возвращать. На слове "процент" Урарака скукожилась, как изюмина, и перестала дурачиться. Веселость как рукой смазало. Мы все как дети малые радуемся и забываемся мечтами о будущем. И как потерянные взрослые льем слезы над настоящим. – Я поступила, чтобы получить удостоверение и помогать родителям. У папы своя небольшая строительная фирма, мама в ней архитектор. В семье у нас ни у кого нет сильных способностей, у отца – хорошее пространственное восприятие, может любую карту нарисовать, а мама... Ну, маму никогда не тошнило на карусели. Моя способность – изменение гравитации, чистая удача, и очень бы помогла им на стройке! И дела бы пошли в гору! Родители перестали бы ссориться и стыдиться своего скромного достатка. Но они решительно настроены против академии. А я прошла экзамен в тайне. Поступила, вот. – Н-да, – тяну я, лишний раз убеждаясь, что жизнь не сахар. У каждого свои проблемы. Молю чтобы Урарака, очнувшись после случайной исповеди, не начала расспрашивать меня. – Изуку, а у тебя... Урарака недоговаривает, нам навстречу из опрокинутого мусорного бачка вываливается линялый черный котяра. Истошно орет, широко раззевая красную пасть. Дергает длинными лапами, стряхивая ошметки отходов, тянет скрипя когтями об асфальт и усаживается посередь дороги, как специально. Мигает зелеными глазами-фонарями и помахивает хвостом. – Котик, кис-кис-кис! – подзывает Урарака, а сама пятиться в другую сторону, ближе ко мне. – Бедный, какой ты плохонький! Надо бы тебе помочь! Отнесем его к ветеринару, а, Изуку? Я смотрю на кота, тот сидит, как прилип, и таращится на меня. Наглая вороватая морда. Не люблю я кошек. – Уйди с дороги, – обращаюсь я к коту и подбираю камешек на всякий случай, если не поймет. – Мяу! – протяжно воет животное в ответ и не двигается с места. – Ну держись! Прицеливаюсь прямо в розовый нософырик кошачей морды, но Урарака повисает на руке. – Ты что, нельзя же так! – кричит она на всю улицу. Пусть так, может хоть визг спугнет кота. Не-а. Хоть бы хны, сидит как сидел, гад. – Тебе надо, ты и неси, а я не хочу возиться. – Я... – мнется и краснеет Урарака. Видно, как ей неудобно показаться мне черствой. – Я... а вот и пойду! Она подходит к коту и несмело садится на корточки рядом. Тянет дрожащую руку к животному. Лицо ее все передергивает то отвращением, то брезгливостью, а ноздри наверняка щиплет от запаха помойки. Я молча потешаюсь над ее потугами милосердия, и мне кажется, что усищи кота тоже дрожат от хохота. – Пойдем со мной, киса! Урарака собралась с силами и набросилась на кота. Она обняла его всклокоченную, грязную спину и потянула на себя, но животное не сдвинулось. Не знаю от чего, то ли от неожиданности, то ли от испуга, Урарака потеряла равновесие и шлепнулась на задницу. Меня прошибло смехом. – Вот и смейся, ты, живодер! – пискнула Урарака и взвилась свирепым растрепанным вихрем. – А я вообще, что тут с тобой шатаюсь? Я домой пошла! До завтра! Пока! Урарака ругалась, я все хохотал. Но вот она уже развернулась и решительно прошла мимо. – До завтра! – опомнился и крикнул ей вслед, но она уже повернула за угол и не услышала.***
До бункера осталось недалеко, поэтому не спускаюсь в ненавистную душную подземку, а чешу пешедралом. Успею насидеть еще в земле. Оборачиваюсь, застав за спиной копошение. Это черный котяра, невозмутимо семенит по моим пятам. Я ухмыльнулся, пускай идет. Да и вид у кота надутый и высокомерный, словно я тут помеха на его дороге, а не он помойный попрошайка. Впереди барикада из зеленого листового шифера. Краска давно облупилась и повсюду летела струпьями, обнажая серое-гнилое нутро забора. Его нагородили сто лет тому назад, чтобы отделить жителей от шума и строительной пыли. Но кувалдой за забором так же, лет сто, наверно, уже не долбят. По крайней мере здесь ничего не изменилось с тех пор, как я впервые провалился сквозь эту нору. Я пригнулся, а когда распрямился, уже оказался по ту сторону шифера. Кот брезгливо прыгнул в дыру и истошно мякнул, неудачно приземлившись на лапу. Что ж, видимо не все коты отличаются прыгучестью и грацией, этого по крайней мере точно бы в цирк не взяли. Запрыгиваю на зачатки фундамента, который еще успели заложить перед заморозкой стройки, и продвигаюсь вглубь развалины. Насколько мне известно, здесь планировали воздвигнуть очередной офис. Но в итоге, как обычно, налепили кучу серых пустых этажей и любезно сдали их в аренду ветру. Ощупью прохожу коридор. Темнота и сырость стекаются в центр этой рухляди, и чем дальше идешь, тем больше хочешь повернуть на попятную. Кот все еще плетется позади, вижу как глазища сверкают, просеивая сквозь чистый желтый свет мглу. О, а вот и лифт! Притоптали. Впереди я улавливаю блеклое свечение фосфорной лампы, которую мы оставляем, как дежурный маяк, у кабинки. Выворачиваю из-за угла и в два счета доскакиваю до лифта, жму на кнопку. Слышу как он ползет, страшно лязгая канатами, сотрясая ветошные ломкие стены. Меня и самого передергивает каждый раз от этого звука, а тут еще и душный кошак орет свою горькую. – Пошел вон! Сгинь с глаз долой, – не на шутку свирепею и пинаю, но мажу, кот успевает отскочить. Отползает от света лампы и зло щурится на меня из темноты. – И сиди там! Лифт подползает и со стоном останавливается. Я шагаю внутрь и механически давлю на нужную кнопку. Кота не видно. Вот и хорошо. Двери медленно сдвигаются, наглый котяра проскальзывает внутрь перед самым щелчком. – Мяу! – рвет кошара красную пасть и с триумфом таращится на меня. – Да пошел ты, я тебя вообще-то не звал, – фырчу от возмущения и задней мыслью смекаю, что кошак этот не обычный, а с причудой. Тоже ебнутый какой может. Кабы там ни бывало, но на этаж мы приезжаем вместе. – Иди сюда, – шиплю я, но это излишне, кошара и теперь не отстает ни на шаг. Крадучись добираюсь до своей комнаты и распахиваю дверь. Киваю на темное помещение, но кот не спешит сдвигаться. – Прошу пожаловать в опочевальню, ваше волосячество, – цежу сквозь зубы, раскорячась у собственных дверей пажом. И только тогда черная скотина вздумала прошествовать в комнату! Едва сдерживаюсь, чтобы не прихлопнуть хвост кота дверью, но во избежании ненужного визга, делаю это, только в мыслях. Прикрываю дверь и слышу тихое мяу и скреб когтей по железу. Живот уже к позвоночнику прилип от голода. Прусь на кухню, порыскать съесного. Ну а что? Вдруг чего завалялось? На кухне завалялся только Шигараки и больше ни крошки. Он пилит мне мозги, пока я тщетно обшариваю полки, стряхивая пауков, паутину, крошки и ломти пыли с ладоней. Бля, хоть бы пакет гречки нашелся! – Так, скажи еще раз, я что-то не догоняю, – бурчит Томура. Лист с расписанием уроков, который я ему преподнес, в грязных руках его за считанные секунды превратился в сальную мочалку. – Да там нечего понимать! – вскипаю и со всей дури луплю по ящику. Он скрипнул и качнулся на разхлябанных гайках, но устоял. Ладошка моя раскалилась и гудит. – Закончил? – с издевкой улыбнулся Шигараки своим мерзким тоненькими губами. Сквозь губную шелуху виднелись желтушные от сахара зубы. Я явственно ощутил их гнилой вкус у себя во рту и меня затошнило от отвращения, я даже забыл о голоде. – Иди сюда, – приказывает Шигараки и раскатывает расписание по столу. Я беру стул, специально взвизгнув ножками по полу, и с неохотой сажусь рядом. Смотрю на место, куда он уткнул длинный костлявый палец. – Завтра урок с Всемогущим? – прочитываю я и невольно поглядываю на Шигараки. Я сам-то еще не успел посмотреть, потому и не знал об этом. – Да, – кивает Томура и ведет пальцем вниз. Строчка за строчкой, до самого конца недели. – Читай. Что сам не умеешь? Я давлюсь раздражением, но любопытство сильнее. Чуть наклоняюсь вперед, чтобы лучше видеть, чувствую холод в затылке от дыхания Шигараки. – Ну, и что? – Еще один урок, в павильоне, – выговариваю и оборачиваюсь. Глазенки Шигараки возбужденно бегают по моему лицу, а я смутно понимаю причину его восторга. – Назавтра мы не успеем собраться, – сбивчиво начинает Шигараки, – но я возьму Курогири и сам осмотрюсь. Ты говоришь, там только супер-мега забор и куча камер? Да проникнуть на территорию с моей способностью, как отнять конфетку у ребенка! Шигараки отталкивается от стола и повисает на спинке стула, запрокинув голову. Сипло рвет глотку смехом до тех пор, пока наконец не давится кашлем. Сижу смирно, наблюдая его очередное сношение с безумием. Но несчастную глотку Шигараки крепко сковало спазмом. Он начал зеленеть и я, не желая себе лишней работы, подношу ему стакан воды. – Мы нападем в субботу, – изрек Томура, отплевавшись в стакан. В харче я разглядел черные вкрапления крови и все нутро мое затрепетало от радости. Да, мне не жаль его. С чего бы? Он же меня никогда не жалел. – Ну, нападайте. Я кинул стакан в мойку и залил его водой. – Всмысле? А ты? – Шигараки сжался и сощурился, как змея. – У меня учебный день, – стаскиваю со стола расписание, но Шигараки не пускает, придавливает бумагу рукой. – Не думай, что что-то поменялось, если ты теперь у нас особенный, – цедит Шигараки желчно, до скрипа сжав челюсти. – Я и не думаю, – начинаю вкрадчиво, осторожно наблюдая его лицо. Нет никакого смысла выводить Томуру из себя своими доводами. Все равно, что доказывать ребенку о химических свойствах металлов. Можно, конечно, но зачем? Все равно не поймет. – Тогда с чего вдруг так отстраненно рассуждаешь, а? – не унимается Томура и печатает каждое слово мне в темечко, постукивая пальцем по столу: – Ты здесь. Ты с нами. Мы – твои друзья. Мы – твоя семья. Ты же не посмеешь предать семью? – Нет. Слово выходит горячим. Оно рьяно соскакивает с языка и жжет губы, опаляет щеки. То что надо, в самый раз. Шигараки обмякает и убирает с листа руку, я тут же комкаю расписание и запихиваю в карман. Он же не умеет мысли читать, правильно? Так откудова ему знать, что так пылко бьется в моей голове? – Ну вот и ладно, хочется тебе в героя поиграться, поиграйся, я не против. Шигараки раздается в улыбке во все стороны, плотоядные глазки его снова бегут по моему лицу, откусывая тут и сям кусочки. Он берется за чистый рукав моей рубашки, другой я предусмотрительно закатал, и с силой тянет к себя. Повинуюсь и наклоняюсь ближе. Вторая рука давит тремя пальцами на затылок. Совсем опускаюсь на колени. Уши пылают от злобы и унижения, кулаки каменеют, наливаясь белым напряжением. – Но только не заигрывайся слишком! Меня хуярят лбом о сиденьку стула. От испуга и боли откидываюсь назад и доползаю до стенки. За долгие годы совместной жизни, Шигараки научился так путать свои мысли, что я почти ничего не разбираю. Поэтому с ним всегда нужно быть навзводе. Хорошо, пусть алая звезда на лбу станет мне наглядным напоминанием! Когда я шатко поднимаюсь вдоль стены и разлепляю веки, вязкая кровь щиплет глаза. Гад Шигараки! Сальная скотина, уже уполз с кухни в свою нору! Ковыляю до раковины и промываю рану. Печет, черт... Бреду по коридору, в полутьме, кажется, вот моя дверь. Толкаюсь внутрь. Меня шпарит светом. На кровати, определенно и точно мне принадлежащей, с моим потным одеялом и подушкой, голышом сидит черноволосый, как уголек, растрепанный пацан. Увлеченно листает новый том Ван писа, который я прикупил на днях. Меня засекают и поднимают голову. В упор пялятся два желтых глаза-фонаря с узкими, почти кошачьими зрачками. Кажется, я очень сильно стукнулся. Ну прям очень-очень сильно. Что это, кроме как галюны при сотрясении? – Ой, а у тебя кровь течет! – кажет пацан пальцем мне на голову. Я отнимаю руку ото лба и вижу красную кляксу. Больше я ничего не вижу.